– Не балуйся, парень, убери эту… Не бойся меня, я хочу менять свою жизнь. Вишь, хворый я. Поеду домой, покаюсь…
– Что же ты лаяться начал, хворый-то?
– А ты что же, чистым хочешь быть? Нет, врешь, – Гринька засмеялся. Он все-таки не верил, что умрет сейчас. – Врешь…
– Хватит!
– Чистым тебе теперь не быть, врешь, парень. Теперь тебя кровь будет мучить. Слыхал, что давеча старик сказал? Спать плохо будешь… А старик этот повидал нашего брата мно-о-го. Так что… вот. Ты думал: «Выехал на раздолье, погуляю»?. Не… За все надо рассчитываться. От людей уйдешь, от себя – нет.
Слушал Егор грозного разбойника и понимал, что тот говорил сущую горькую правду.
– Я уж и так измучился эти дни, – он опустил обрез.
– Во-о! – торжествующе сказал Гринька. – Ишо не то будет.
– А что делать?
– Это ты во-он, – Гринька показал на небо, – у того спроси. Он все знает. А я к зиме покаюсь.
– А я не хочу. Перед кем?
– Тебе рано, – согласился Гринька не без некоторого превосходства.
– Так что же делать-то, Гринька? – еще раз с отчаянием спросил Егор.
– Не знаю, парень. Бегать. Узнаешь, как птахи разные поют, как медведь рыбу в речках ловит. Я ему шибко завидую, медведю: залезет, гад, на всю зиму в берлогу и полеживает…
Та небывалая, острая тоска по людям, какую Егор предчувствовал дома в последнюю ночь, опять накинулась с такой силой, что хоть впору завыть. Он даже забыл, что случилось пять минут назад… Сел рядом с Гринькой. Тот легко выхватил у него обрез. Егор вскочил, но поздно – его собственный обрез смотрел прямо на него, в лоб. Даже лица Гринькиного не увидел он в это мгновение, даже не успел ни о чем подумать… Показалось, что он ухнул в какую-то яму и всего обдало жаром. На самом же деле, вскочив, он сунулся было к Гриньке, но, увидев направленный на него обрез, отшатнулся и крепко зажмурился… Грянул выстрел. Горячее зловоние смерти коснулось лица Егора. Он оглох. Открыл глаза…
Гринька смеется беззвучно. Что-то сказал и протянул обрез. Похлопал ладонью рядом с собой.
Егор крепко тряхнул головой, шум в ушах поослаб.
– Садись, – сказал Гринька. – Возьми эту штуку свою.
Егор взял обрез, сел.
– Ну и шуточки у тебя…
– Это чтоб ты знал, как других пужать. А то мы сами-то наставляем его, а на своей шкуре не испытывали ни разу. Теперь знай. Крепко трухнул?
Егор ничего не сказал, опять покрутил головой.
– Оглох к черту.
– Пройдет.
– Тьфу!… Прямо сердце оторвалось.
– Надо было. А то я разговариваю с тобой, а сам все на него поглядываю, – Гринька кивнул на обрез. – Думаю: парень молодой шло, ахнет – и все. Курево есть?
Закурили.
– Значит, нет выхода? – все о том же заговорил Егор.
С пчельника неторопким шагом пришел старик Малышев.
– Живые обое?
– Слава богу, старик.
Старик ушел.
– Выход? Выход есть – садись в тюрьму.
– В тюрьме мне совсем не вынести.
– Сидят люди… ничего.
Егор подумал. Нет, не вынести.
– Значит, бегай.
Опять тоска прищемила сердце. Егор зверовато огляделся.
– Обложили…
Гринька задумался о чем-то своем.
– Не поедешь со мной? – спросил Егор.
– Не. Отлежусь маленько. А потом – с таким все равно бы никуда не поехал.
Егор встал, пошел к коню. Подвязал обрез к седлу, сел, тронул в ворота.
– Счастливо оставаться!
– Будь здоров!
Дорогу Малышев давеча утром объяснил. И сказал, что тут можно и днем ехать. Но не радовало это Егора. Ничто не радовало. Тоска не унималась.
А день, как нарочно, разгулялся вовсю. Зеленая долина, горы в белых шапках – все было залито солнцем. В ясном небе ни облачка.
«А может, вернуться?», – мелькнуло в голове. Егор даже приостановил коня. И сразу встали в глазах: Федя, Кузьма, Яша Горячий, Пронька, Сергей Федорыч, Марья, сын Ванька…
Он почти физически, кожей ощутил на себе их проклятие. Тронул коня.
Гнали они его от себя – все дальше и дальше…
– 23 -
…Сидели на берету, у кузницы.
Федя подбирал с земли камешки, клал на ладонь и указательным пальцем другой руки сшибал их в воду. Кузьма задумчиво следил за полетом каждого камешка – от начала, когда Федя прицеливался к нему пальцем, до конца, когда камешек беззвучно исчезал в кипящей воде.
Из– за гор вставало огромное солнце. Тайга за рекой дымилась туманами -новый день начинал свой извечный путь по земле.
– Да, Федор… – заговорил Кузьма. – Вот как все вышло. В голове прямо мешанина какая-то…
– Душу счас надрывать тоже без толку, – Федя вытер ладонь о штанину. – Вот Егорка ушел – это да. Это шибко обидно.
– Егор, может, найдется, а они-то никогда уж!
– Знамо дело, – согласился Федя.
– Понимаешь, не могу поверить, что их нету… Марьи… дяди Васи… Забыться бы как-нибудь… – Кузьма лег на спину, закинул руки за голову.
– Как забудешься?
– И школа… Строили, строили… Теперь все сначала.
Федя ничего не сказал на это.
Ревет беспокойная Баклань, прыгает в камнях, торопится куда-то – чтобы умереть, породив новую большую реку.
Кузьма закрыл глаза.
– Слыхал, старик-то Любавин давеча: «Недолго, – говорит, – по земле походите». Может, так и будет?
– Кто ее знает? – помолчав, Федя положил руку Кузьме на плечо. – Не горюй, брат… Я так считаю, – поторопился он, – ишо походим.
– Ну и рука у тебя, Федор! Железная какая-то. До сих пор не пойму, как они тогда побили тебя!… Макар-то… с теми…
Федор смущенно кашлянул.
– Что меня побили – это полбеды. Хуже будет, когда я побью, – и рука его, могучая рука кузнеца, притронулась к худому плечу городского парня.
Свело же что-то этих непохожих людей!
Жизнь… Большая она, черт возьми!…

Книга вторая
Ехали вместе шестеро: четыре парня и две девушки. Девушки были прехорошенькие, хохотушки, всему удивлялись… Трое парней держались солидно, только очень много острили. Четвертый же все время как-то на отшибе, молчал. Он был старше всех и победнее одет. И вещичек с собой вез мало: небольшой потрепанный чемоданишко и демисезонное серое пальто. Когда знакомились в Москве, этот молчаливый, подавая крупную рабочую руку, говорил кратко:
– Иван.
– Вы какой кончили? – спросили его (три других парня и девушки окончили разные вузы и ехали по распределению в Сибирь).
Иван отрицательно качнул головой, сказал:
– Я случайно с вами. Вообще-то туда же, но… это… я шофер просто.
– Но вы по путевке?
– Да, – парень нахмурился и отошел в сторонку. И всю дорогу потом молчал, чем очень удивлял девушек. Он подолгу смотрел в окно, много курил. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он охотно отвечал, только как-то путался в словах, наверно, злился на себя за это, хмурился и уходил совсем из купе.
Один раз он выпил в вагоне-ресторане, пришел в купе, сел, положив на колени громадные руки свои, оглядел всех красивыми, задумчивыми глазами. Улыбнулся.
– Что, братцы?… Закурим, что ли?
Все с удовольствием поднесли три портсигара – хотели, чтоб он разговорился наконец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139