Еще несколько мгновений оба молчали, потом девушка спросила тихонько:
— Тебе очень мешает, что нет руки?
— Нет, — Нор угрюмо потупился, воображая, что понял наконец причину ее странного поведения. — Я почему-то привык.
Он принялся рассказывать о своем вечернем приключении. Рюни оживилась, требовала подробностей, жалела, что Нор сегодня не надел свой бивень (из-за его лени такую интересную штуку нельзя осмотреть сразу). Нор, конечно, не стал объяснять, чем ему угрожает смерть одного из шакалов и какую дурную службу может теперь сослужить своему хозяину проклятая железяка. Если всемогущие позволят случиться беде, то Рюни сама все узнает, если же пронесет, так и незачем девушке мучиться напрасными страхами.
Когда впереди замаячили башенки Пантеона, Нор уже чувствовал себя с Рюни свободно и просто. Девушка тоже стала почти прежней. Сперва она горячо убеждала парня ни в чем себя не винить и тут же с не меньшей горячностью принималась бранить за то, что ему вздумалось поступить на школьное обучение — дескать, именно в этом кроется корень всех приключившихся с ним бед. Распалившись, юная особа позволила себе употребить пару словечек, которые благонравным девицам не только знать, но даже понимать не положено.
Преданно глядя в ее потемневшие, влажно отблескивающие глаза, Нор торопливо кивал — он готов был соглашаться с чем угодно, лишь бы хоть подобие беспечной улыбки появилось на этом осунувшемся бледном лице. Ему и в голову не приходило оправдываться, хотя оправдание имелось.
В Школу парень отправился, конечно, по своей воле. Однако незадолго до этого сам господин заместитель младшего советника префектуры оказал внезапную честь кабатчику Сатимэ, зайдя к нему выпить кружечку рому. Редкостный гость повел себя странно. Брезгливо морща длинное, напомаженное лицо, он долго выбирал столик почище; садясь, постелил на скамью платок (хотя видел, как дядюшка Лим протирал ее рукавом) и затратил поистине героические усилия, стараясь уберечь от соприкосновения с мебелью и посудой белоснежные кружевные манжеты. Но предложение проследовать в отдельные апартаменты почтеннейший господин заместитель отверг категорически. Расплатился он немедленно, едва лишь взволнованный Сатимэ успел поставить на его стол испрошенную кружку, а расплатившись, отослал кабатчика прочь величественным движением пальцев. И сразу же очень похожим мановением господин заместитель младшего советника подозвал к себе Нора, глазевшего на него из дальнего уголка. Неторопливо отхлебывая ром и равнодушно поглядывая в лицо вытянувшегося перед ним парня, чиновник рассеянно похвалил напиток, осведомился, не стыдно ли Нору пятнать свое тройное имя служением в кабаке, а потом, едва дослушав сбивчивый ответ, вдруг принялся говорить неприятные и тревожные вещи. Власти будто бы снисходительно закрывали глаза на некоторые поступки некоего отрока, хотя поступки эти граничат с нарушением Мудрых Заповедей (словно невзначай, было упомянуто имя покойника Сарпайка, а также несколько происшествий, о которых господин заместитель знать никак не мог, но все-таки знал). Снисходительность властей объяснялась тем, что упомянутый отрок приносил больше пользы, чем вреда. Но отношение к нему может резко измениться, если он не изыщет способа доказать свое рвение посвятить жизнь пользе лояльных граждан и Ордена. Завершив это нравоучение, почтеннейший господин досмаковал ром и ушел. Расстеленный на скамье недешевый платок он, между прочим, забирать с собой не стал, вероятно считая его безнадежно испачканным.
Не успела обтянутая сиреневым шелком спина скрыться за дверью, как все присутствующие насели на парня с расспросами. Нор о чиновных предостережениях умолчал (чтобы отвязаться, он рассказал, как господин заместитель попрекал его запятнанной капитанской честью). Умолчать-то умолчал, но выкинуть чиновные угрозы из головы не сумел.
В результате трехдневных размышлений Нор решил не искушать судьбу, причем поступление в Школу показалось ему самым удачным выходом из положения. Тем более что он уже давно подумывал об этом: уж очень, хотелось парню иметь боевую сталь, а знакомых виртуозов, способных стать поручителями, у него не было.
И вот еще о чем вдруг подумалось парню: не изломись жизнь так круто, он и Рюни могли бы остаться друг для друга всего лишь закадычными приятелями — не подарили бы им всемогущие ничего похожего на тот короткий полдень в школьных владениях.
Пантеон — массивное серое здание, изукрашенное барельефами и каменными скопищами облепивших карнизы химер — утвердился посреди Благостной площади (то ли площадь так наименовали из-за нахождения на ней священного заведения, то ли заведение это учредили здесь по причине названия — дело по давности своей темное, да и неинтересное). Собственно, от площади осталась довольно узкая кольцевая улица, прочее подмял под себя тяжеловесный гранитный монстр. Да-да, именно монстр, чудище, многоного упершееся в землю зарослями колоннад; вздыбившее к небу хребет длинной двускатной крыши; вывалившее на брусчатку бессильный язык парадного крыльца.
Нор (да и не только он) всегда удивлялся, почему столь значительная постройка очутилась на захолустной окраине. Уместнее было бы воздвигнуть Пантеон где-нибудь ближе к Адмиралтейству или, скажем, возле Префектуры. Хотя в окружении изящных дворцов и особняков времен второго нашествия эта гранитная уродина выглядела бы, словно панцирная акула в стаде беговых журавлей.
Кстати, маэстро Тино, состоящий при Пантеоне хормейстером и клавикорд-виртуозом, клянется, будто местоположение святыни выбрано крайне мудро: «Только необходимость хоть изредка посещать разбросанные по всей Столице святые и присутственные места покуда еще мешает гражданам-горожанам окончательно разбиться на равнодушные одна к другой стаи и стайки. И так уже на вопрос: „Откуда ты?“ почти всегда отвечают названием улицы, а не города. Некогда спасавший государство всеобщий патриотизм зачах, обессилел и не способен выбраться за пределы родного квартала. Живем как моллюски, плотно сомкнув вокруг себя створки переулков и улиц... Нет, я не прав: даже моллюски живут лучше нас — они хоть не злобствуют друг на друга!»
Вот как говаривал почтеннейший клавикорд-виртуоз. Подобные речи были ему неприятны, однако он раз за разом повторял все те же слова, будто пьяница, который не имеет сил оторваться от обжигающего рот питья. Нор навсегда запомнил красные пятна на сухих скулах маэстро, его пышный парик, трясущийся словно бы в ужасе перед гневом владельца, и осыпающуюся с этого парика голубую пудру.
Впрочем, не менее явственно помнится парню надменно выпяченный подбородок бывшего Первого учителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210