- Приезжает важный чин меня проверять. Надо человека обласкать. Лучше
тебя никто не справится. Я-то знаю, - Родин подмигнул, глаза его задернуло
слезой то ли от дыма в ресторане, то ли от выпитого, то ли от сделанного
предложения. - Я устрою, чтоб ты убирала его комнату, а дальше...
сообразишь... Не удержится, мужик как-никак...
- А если удержится? - уточнила Фердуева. Обласкал бритвою! Вот это
подарок! К семнадцатилетию.
- Если удержится? - не заметил злобы девушки Родин. - Помоги ласковой
улыбкой, кивком или, как вы умеете, над ведром с половой тряпкой так зад
задрать, чтоб у слепого из глаз искры сыпанули.
Фердуева съела первый в ее жизни ресторанный салат, разрезала первую
котлету по-киевски, обмакнула хлеб в вытекшее масло, прожевала, откинулась
на спинку стула:
- Годится!
- Вот и сладили, - вмиг повеселел Родин, теперь пить-гулять будем, а
смерть придет помирать... - скроил кукиш, тесно обнял Фердуеву, жарко
зашептал, обдавая перегаром, запахом табака и шипра. - Мылина тебя вроде
заедает? Не боись - усмирю, усмирялка еще не подводила! - Родин хвастливо
хлопнул себя пониже пупа, кивнул официанту.
Фердуева захмелела, от худобы, от недоедания, от тяжелых работ перед
глазами поплыло, запрыгали столы и бутылки меж блюд, запрыгали окна, а в
окнах чернота и снежинки, падающие так медленно, будто висели неподвижно
меж небесами и землей, запрыгало лицо подполковника: синие очи раскатились
в стороны, скрылись за ушами, рот, расширяясь, превратился в пасть, а
далее в пропасть, в ущелье, зажатое розовыми скальными стенами... Внезапно
круговерть в голове остановилась, сущее вокруг Фердуевой встало на места,
замерло неколебимо, будто гвоздями поприбивали... в этот миг Фердуева
потеряла жалость к себе, к другим, открылась враз, что больше тайком не
станет красть сало для товарок и что высокий чин поможет ей выбраться
отсюда, а с Родиным, даст Бог, сквитается, если захочет, а может, простит:
что сделал такого этот синеглазый в мире, переполненном злом? Ничего
сверхлютого, сам и верит в ее везение, привалившее с его любострастием к
девочке Нинке.
Адская выпала езда, газик швырял утлым челном в бурю. Неверные руки
Родина, едва управлялись с рулем.
Вернулись заполночь. Фердуева переоделась, хотела брести к казармам,
греть пустующие нары, Родин не пустил, в опьянении и вовсе сдурел от
желания, скакал по комнате в исподнем, матерился, а меж матерного
мелькало: Крым... дом с мальвами... берег моря... подсолнухи... любовь до
гроба...
Высокий чин Фердуевой не помог, зато просветил по части пустых
надежд, Нинка уверилась: только на себя надейся. А дальше пошло-поехало.
Проверяли Родина нередко, высокие чины и чины пониже все проходили через
объятия Фердуевой; Родин раболепствовал перед начальниками, а с Фердуевой
обращался, как с любимым псом отменной выучки.
Срок тянулся, и жизнь шла, весны, осени и зимы мелькали одна за
другой. Беременность Фердуеву не напугала, пугаться она отвыкла.
- Чей? - побледнел Родин.
- Твой, - Фердуева скользнула по меловому от волнения лицу, решила
дать послабку, отпустила греховоднику поводья, - твой, наверное... а там
черт его знает?..
Родин уговаривал от ребенка избавиться: зачем, мол, молодая, еще
успеешь... Фердуева чужим уговорам внимать разучилась, только свои помыслы
в расчет принимала. Начальник колонии увещевал напористо, Фердуева курила,
пускала клубы дыма к потолку. Родин вдруг воззрился дико на сизые пласты,
вскочил из-за стола, загромыхали облупленные ножки:
- Дитя хоть не трави!
- Че ему сделается? - Фердуева пожала плечами, но папиросу затерла о
край пепельницы.
Родился мальчик с синими глазами.
- Не мой! - рассматривая потолок, определил Родин.
- Не твой, не твой, - согласилась новоявленная мать.
Родин не успокоился:
- Правда, болтают, баба всегда знает чей?
Фердуева закурила новую папиросу. Родин смолчал, гнев приходилось
придерживать до поры. Шут ее знает, что выкинет? Еще настрочит куда,
подружек подобьет подписи поначиркать - морока!
- Правда-правда, - утешила Фердуева, - конечно, каждая знает. Не
твой...
- А чей? - допекает Родин. - Чей? Скажи, Христа ради, любопытство
грызет...
- Государственный, - Фердуева смачно затянулась, - от государства я
понесла, никто не виноват, обстоятельства...
Через год Фердуева покинула колонию, с тех пор мальчика не видела,
иногда припоминала, что где-то расписывалась, ставила закорючки, кропала
заявления и... мальчик пропал из ее жизни, растворился, перестал
существовать.
Однажды - минуло лет пять - Фердуева встретила Родина на костылях
вблизи вокзального туалета. Оттяпали ногу. Эндерте... она ни выговорить,
ни запомнить не могла, узнали друг друга, перебросились словцом и
разошлись навек. Постарел рукосуй, сник, будто кожу содрали и новой,
серой, нездоровой обтянули, только глаза сияли синевой по-прежнему. Тогда
и мальчик вспомнился, но ненадолго, обстоятельства завертели, Фердуева уже
делами ворочала, на сопли времени не хватало. Воздавала себе за
погубленную юность шальной, развеселой младостью.
После колонии стандарт отношений Фердуевой к людям изменился навечно:
улыбалась, сколько хочешь, могла проявить участие, дружила, но... только
по расчету, помятуя о первом взрослом дне рождения своей жизни, о котлете
по-киевски, как теперь представлялось жалкой, скверно прожаренной, о чужих
руках, жабами прыгающих по телу, и особенно, о синеглазом мальчике,
канувшем в безвестность...
Дурасников жил единственно предстоящим посещением загородной дачи.
Колька Шоколад сумеречно крутил баранку; за час до выезда с Дурасниковым
схлестнулся шофер со вторым совладельцем парной персоналки - машину
пользовали два зампреда по мере надобности, изредка возникали глухие
конфликты, жертвой раздора чаще всего становился Колька Шоколадов. На
горбу кардана прыгала пачка американских сигарет. Дурасников поморщился:
Колька умудряется раздобыть редкое курево, даже не прибегая к помощи
хозяина, показывая Дурасникову, что у самого Шоколада схвачено, где
полагается. Неприветливая рожа Шоколада омрачала радужные обмысливания
предстоящей парки. Шоколад сегодня не заискивал, и Дурасников искал повода
отлаять шофера, выместить зло, рожденное неуверенностью в исходе
ухаживаний за Светкой.
Шоколад отоваривался сигаретами у ребят Филиппа, патрулирующих по
вечерам интуристовский отель. Розовощекие сержанты потрошили девиц, не
бегая суетно за жрицами любви, а посиживая в комнатке первого этажа без
табличек и зная, что сигареты им доставят оброчные девки в каморку, откуда
по всему зданию отеля распространялся запах закона и строгости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95