Сечет! Дурасников
про себя, не исказив ни буквы, повторил въедливое из уст рыжего Филиппа:
"Стоит понимаешь, вперившись в витрину, и карандашиком в книжечке
чирк-чирк номера пачкуновской шатии братии!" Филипп сомнительно утешил:
"Не таких обламывали, да и вообще... может, погоношится день-другой и
лопнет, времечка на многонедельные труды не у всех в достатке".
Пачкун по случайному совпадению отзвонил сразу после филипповского
треньканья. Начмаг, напротив, нашептал приятное: в субботу сборище в бане
под водительством Наташки Дрын, плюс ее подруга, изъявившая желание
вторично погудеть с Дурасниковым.
Зампред оперся о стол и поражался мыслям пакостным и будоражащим,
зависшим одна над другой, будто слои дыма или водка и сок в "Кровавой
Мэри", слои не смешивались: думы о субботе заставляли ослабить узел
галстука и ухарски расправить плечи; думы о мужике с записной книжкой,
набросившем удавку на Пачкуна, холодили спину и липко вымазывали
Дурасникова потом. Зампред не впервой натыкался на сопротивление, а то и
открытую враждебность, но не слишком волновался: выковырнуть их брата из
кресла не каждому по зубам, хоть всю жизнь тряси записной книжечкой с
подсмотренными гадостями; но в этом случае бога районной торговли окатило
звериной тоской, уверенностью загнанного существа, неизвестно отчего, но
враз пронзенного - вот мой охотник! От сверлящего ствола не увернуться, не
сигануть в чащу, все предопределено, и ноги, только что несущие в
стремительном беге, сами подгибаются.
Втек виноватым школяром водитель Шоколадов - отпроситься на пару
часов. Дурасников разъезжать не собирался, но отпускать Кольку не любил.
Шоколадов плел неубедительное про кончину теткиного мужа, про вязкие
поминальные хлопоты и не сомневался, что Дурасникову вранье очевидно.
Дурасников обычно сразу решал: отпустить или нет, а потом тянул жилы для
порядка: сейчас решил - отпустить, но молчал, пусть взопреет, сукин кот!
Не одному ж Дурасникову шарахаться от великолепных юных объятий к
филипповским иезуитским рассуждениям.
Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время
этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведении.
Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.
Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох
и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко
времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит, боится
смертельно зампреда или хихикает почти в лицо - неважно, важно, что власть
в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, украшать бланки
подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него, пусть по-доброму,
пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась структура, оставался
нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном ремонте - несущие
перекрытия и балки сохранены или заменены точь-в-точь подобными,
планировка без изменений, только лестничные марши переложили да обои
переклеили, подновили потолки, подкрасили перила, и старый дом зажил новой
жизнью, всем своим нутром оставаясь старым домом, откуда лишь выкурили
старые запахи, сменили ковровые дорожки и зелень в горшках на
подоконниках. Против косметических ухищрений не возражал.
Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад
деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак, смежил
веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги. Эх, ма! Не
думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость снизошла на
зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще и чаще
напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омолодила,
разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их с
начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила
ленивым взмахом - иди, Коля, иди!
Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную
трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и синий,
вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний, затем
средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, привычка
срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись
выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так, что
получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам шныряет с
книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Дурасникова,
прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того меньшего: покоя,
покоя и... еще раз покоя.
После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к
селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали
зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень
вельможного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и
каждодневного напряга.
Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил
Апраксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как раз
из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды?! - боялся и
ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему равным
Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосущее, рвущее и
пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности ярило Дурасникова
люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне он держался - не
подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог терзаться сомнениями
прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог все, лишь бы ничего не
менялось в сущностном порядке вещей: он правит, а другие подчиняются, он
изрекает, прочие внемлят...
После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой
понеслась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев
просил закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка
и прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их
последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем
самолично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки
для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с
бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается: ветошью
застилают да рядном прикрываются. Фердуева понимала, что затраты на белье
вычитаются из прихода, уменьшение денежных поступлений переживалось
болезненно; нешибко привередливых клиентов Фердуева советовала размещать,
по возможности, без белья, пусть притулятся на диванчике - все лучше, чем
вокзальный зал полусидя или в сквере под газетным листом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
про себя, не исказив ни буквы, повторил въедливое из уст рыжего Филиппа:
"Стоит понимаешь, вперившись в витрину, и карандашиком в книжечке
чирк-чирк номера пачкуновской шатии братии!" Филипп сомнительно утешил:
"Не таких обламывали, да и вообще... может, погоношится день-другой и
лопнет, времечка на многонедельные труды не у всех в достатке".
Пачкун по случайному совпадению отзвонил сразу после филипповского
треньканья. Начмаг, напротив, нашептал приятное: в субботу сборище в бане
под водительством Наташки Дрын, плюс ее подруга, изъявившая желание
вторично погудеть с Дурасниковым.
Зампред оперся о стол и поражался мыслям пакостным и будоражащим,
зависшим одна над другой, будто слои дыма или водка и сок в "Кровавой
Мэри", слои не смешивались: думы о субботе заставляли ослабить узел
галстука и ухарски расправить плечи; думы о мужике с записной книжкой,
набросившем удавку на Пачкуна, холодили спину и липко вымазывали
Дурасникова потом. Зампред не впервой натыкался на сопротивление, а то и
открытую враждебность, но не слишком волновался: выковырнуть их брата из
кресла не каждому по зубам, хоть всю жизнь тряси записной книжечкой с
подсмотренными гадостями; но в этом случае бога районной торговли окатило
звериной тоской, уверенностью загнанного существа, неизвестно отчего, но
враз пронзенного - вот мой охотник! От сверлящего ствола не увернуться, не
сигануть в чащу, все предопределено, и ноги, только что несущие в
стремительном беге, сами подгибаются.
Втек виноватым школяром водитель Шоколадов - отпроситься на пару
часов. Дурасников разъезжать не собирался, но отпускать Кольку не любил.
Шоколадов плел неубедительное про кончину теткиного мужа, про вязкие
поминальные хлопоты и не сомневался, что Дурасникову вранье очевидно.
Дурасников обычно сразу решал: отпустить или нет, а потом тянул жилы для
порядка: сейчас решил - отпустить, но молчал, пусть взопреет, сукин кот!
Не одному ж Дурасникову шарахаться от великолепных юных объятий к
филипповским иезуитским рассуждениям.
Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время
этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведении.
Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.
Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох
и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко
времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит, боится
смертельно зампреда или хихикает почти в лицо - неважно, важно, что власть
в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, украшать бланки
подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него, пусть по-доброму,
пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась структура, оставался
нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном ремонте - несущие
перекрытия и балки сохранены или заменены точь-в-точь подобными,
планировка без изменений, только лестничные марши переложили да обои
переклеили, подновили потолки, подкрасили перила, и старый дом зажил новой
жизнью, всем своим нутром оставаясь старым домом, откуда лишь выкурили
старые запахи, сменили ковровые дорожки и зелень в горшках на
подоконниках. Против косметических ухищрений не возражал.
Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад
деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак, смежил
веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги. Эх, ма! Не
думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость снизошла на
зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще и чаще
напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омолодила,
разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их с
начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила
ленивым взмахом - иди, Коля, иди!
Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную
трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и синий,
вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний, затем
средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, привычка
срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись
выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так, что
получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам шныряет с
книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Дурасникова,
прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того меньшего: покоя,
покоя и... еще раз покоя.
После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к
селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали
зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень
вельможного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и
каждодневного напряга.
Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил
Апраксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как раз
из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды?! - боялся и
ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему равным
Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосущее, рвущее и
пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности ярило Дурасникова
люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне он держался - не
подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог терзаться сомнениями
прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог все, лишь бы ничего не
менялось в сущностном порядке вещей: он правит, а другие подчиняются, он
изрекает, прочие внемлят...
После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой
понеслась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев
просил закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка
и прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их
последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем
самолично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки
для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с
бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается: ветошью
застилают да рядном прикрываются. Фердуева понимала, что затраты на белье
вычитаются из прихода, уменьшение денежных поступлений переживалось
болезненно; нешибко привередливых клиентов Фердуева советовала размещать,
по возможности, без белья, пусть притулятся на диванчике - все лучше, чем
вокзальный зал полусидя или в сквере под газетным листом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95