И споткнулся, зазвенев от обиды. Его приняли на себя скрещенные клинки – Такахай и Тайяскарон.
Никогда мечи Гоффаннона не испытывали такой тяжести и боли. Джаханнам пытался прорваться сквозь них, прорезать их сверкающие тела, выкованные могучим Курдалагоном. В иные секунды им казалось, что их время наступило. Каэ скрежетала зубами.
Оглушенный, истекающий кровью га-Мавет помочь ей не мог. Остальные были далеко: там, где сражение еще кипело, и времени, чтобы оглянуться назад не было – ни мгновения. Тиермес схлестнулся с Шуллатом, и его судьба висела на волоске. Барахой был атакован морлоком и Эр-Соготохом, окруженными толпой приспешников. Некого было позвать на помощь. А Каэтана понимала, что этот противник ей не по зубам. Он был настолько сильнее, настолько мощнее, что никакие мастерство и ловкость не давали ей преимущества. Самаэль был не менее опытным воином, чем Траэтаона. Звериная мощь катхэксинов, сила морлоков и власть Мелькарта сплавились в горниле времени и закалились в крови, произведя на свет урмай-гохона.
Он был воистину великолепен. Его торс мог служить моделью для изваяний богов, шелковистая кожа была безупречна, смоляные волосы, завязанные узлом на макушке, летели по ветру. Венец с драконьими крыльями по бокам бросал на его лицо отблеск огня, и черные, бездонные глаза сверкали и искрились, как драгоценные камни. Лицо было прекрасным и отнюдь не искаженным гримасой ненависти или ярости. Самаэль убивал спокойно и даже ласково. Только смерть от этого не была доброй.
И мечи не давали ей перевеса: Джаханнам был не менее стар, не менее силен и так же одушевлен, как и ее клинки.
Второй удар отбросил ее на несколько шагов, и только отчаянный кульбит позволил ей не упасть, а встать на ноги. Сзади поднимался, шатаясь, га-Мавет, чтобы добрести до нее и своим телом закрыть от Самаэля. Но было поздно – он не успевал.
Поэтому, когда урмай-гохон задержал руку с зажатым в ней мечом и не без удивления воззрился не на Каэтану, а на что-то или кого-то рядом с ней, она не стала мешкать и прыгнула на него, чтобы дотянуться, чтобы достать. Он отшвырнул ее почти небрежным движением. Маленькая богиня грянулась на песок, даже панцирь Ур-Шанаби не смог смягчить силу удара. Каэ покатилась по берегу и уткнулась лицом в набегающие волны. А Бог Смерти изумленно смотрел, как встает рядом с ним исполин в черных доспехах, светловолосый гемерт, погибший давно и совсем в другой битве. Встает и сжимает в руках Ущербную Луну, и видно, что ему-то она как раз по руке.
Самаэль внимательно разглядывал возникшего из ниоткуда противника, оценивал. И не мог не признать, что впервые за все время встретил врага и достойного, и опасного. Рыцарь был выше Арескои, га-Мавета и самого урмай-гохона. Мощнее и шире в плечах. Лицо его было закрыто глухим забралом, и потому Самаэль не мог его разглядеть. Да и не собирался. Кинул короткий взгляд на руки противника – тот держал секиру легко, не сдавливая рукояти, не примеряясь перед ударом. Молчаливый медленно пошел вправо, описывая широкий круг. Он не знал этого бессмертного и не знал, чего от него можно ожидать. В том, что это кто-то из Древних богов, он даже не сомневался.
Джаханнам потускнел. С Ущербной Луной он уже сталкивался недавно, но ведь всем понятно, что оружие питается силой своего хозяина, а не наоборот. Ни один великий меч, ни одни божественные доспехи не сделают сильным слабого и жалкого человека. И напротив, величие духа и мощь господина дают волшебному оружию его невероятные возможности. Ему, мечу Джаганнатхи, это было доподлинно известно. И он, Джаханнам, твердо знал, что никогда не сталкивался с такой грозной и опасной соперницей, как Ущербная Луна. Его бы воля, он не стал бы выяснять в поединке, кто из них сильнее, а уступил без боя. Чтобы уцелеть. Но кто удержит Самаэля?
Схватка была короткой, хотя и отчаянной. Урмай-гохон сразу понял, что такого воина ему не победить: какая-то странная сила буквально выплескивалась из него, будто Молчаливого бросили в действующий вулкан. Даже в недрах Медовой горы Нда-Али, даже в объятиях Ишбаала не ощущал он присутствия такой мощи. Самаэль любить не умел, и потому ему было невдомек, что исполин-гемерт, шагнувший из смерти на поле боя, чтобы защитить свою любовь, воистину непобедим.
Он нарушил основы мироздания, пошел против судьбы и Вселенского равновесия. Позади него оставался вздыбленный, разъяренный Мост, с которого никто еще не уходил по своей воле, впереди простиралось жадное поле всепоглощающей пустоты, усеянное звездами. Но все это было ничто по сравнению с тем, как любил великан. И после всего, что он сумел преодолеть, Самаэль казался ему маленьким и слабым.
Бордонкай перехватил секиру как копье и изо всех сил вонзил ее навершие в грудь урмай-гохона. Страшно вскрикнул Самаэль. И закричал повелитель Мелькарт, чье существование на Арнемвенде в этот миг было прекращено.
Мироздание протестовало, как могло: оно приговорило Арнемвенд к гибели в очистительном пламени, оно запретило этому миру жить дальше, а он не просто боролся, но и побеждал. Своим вмешательством Бордонкай разрушил последние надежды той сущности, которая мнит себя вершителем всех судеб. И она не могла простить давно несуществующему человеку этой смелости.
Рядом на песке умирал га-Мавет. Разбитые ребра и смятое страшным ударом тело болели не так сильно, как тосковала душа. Он не боялся перестать быть, но боялся оставить Каэтану и весь этот мир одинокими и беззащитными. Исполин Бордонкай остановился возле него: его очертания уже плыли и размывались, как тень.
– Пустишь? – спросил с надеждой. И Бог Смерти понял, что есть еще одно деяние, которое они могут совершить.
– С радостью, – прошептал.
И тогда Бордонкай просто поднял его на ноги и шагнул в него, как в храм, в котором давно не было молящихся. И храм принял его – нового жреца, новую душу, новую суть.
ЭПИЛОГ
Это продолжалось так долго, что Каэтана потеряла счет минутам или часам.
Души павших на Шангайской равнине уходили к ней, к той, за которую сражались и умирали, и не было этому скорбному шествию конца.
В числе последних погиб Барахой, унеся с собой жизни двух последних хранителей – Эр-Соготоха и морлока. Вспомнив себя, он не мог поступить иначе, и боги Арнемвенда искренне оплакивали его.
Из четырех фенешангов в живых остались Римуски и Тотоя. А Фэгэраш и Мешеде скончались от ран незадолго до конца сражения.
Маннагарт недаром так долго был вождем трикстеров: он до последнего удерживал ущелье. И умер только тогда, когда его дело было сделано. Из трех с половиной тысяч варваров, пришедших под его началом в Сонандан, в живых осталась едва ли десятая часть. Когда они переодевали своего вождя, прежде чем положить его на погребальный костер, то обнаружили на его теле с два десятка резаных и колотых ран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Никогда мечи Гоффаннона не испытывали такой тяжести и боли. Джаханнам пытался прорваться сквозь них, прорезать их сверкающие тела, выкованные могучим Курдалагоном. В иные секунды им казалось, что их время наступило. Каэ скрежетала зубами.
Оглушенный, истекающий кровью га-Мавет помочь ей не мог. Остальные были далеко: там, где сражение еще кипело, и времени, чтобы оглянуться назад не было – ни мгновения. Тиермес схлестнулся с Шуллатом, и его судьба висела на волоске. Барахой был атакован морлоком и Эр-Соготохом, окруженными толпой приспешников. Некого было позвать на помощь. А Каэтана понимала, что этот противник ей не по зубам. Он был настолько сильнее, настолько мощнее, что никакие мастерство и ловкость не давали ей преимущества. Самаэль был не менее опытным воином, чем Траэтаона. Звериная мощь катхэксинов, сила морлоков и власть Мелькарта сплавились в горниле времени и закалились в крови, произведя на свет урмай-гохона.
Он был воистину великолепен. Его торс мог служить моделью для изваяний богов, шелковистая кожа была безупречна, смоляные волосы, завязанные узлом на макушке, летели по ветру. Венец с драконьими крыльями по бокам бросал на его лицо отблеск огня, и черные, бездонные глаза сверкали и искрились, как драгоценные камни. Лицо было прекрасным и отнюдь не искаженным гримасой ненависти или ярости. Самаэль убивал спокойно и даже ласково. Только смерть от этого не была доброй.
И мечи не давали ей перевеса: Джаханнам был не менее стар, не менее силен и так же одушевлен, как и ее клинки.
Второй удар отбросил ее на несколько шагов, и только отчаянный кульбит позволил ей не упасть, а встать на ноги. Сзади поднимался, шатаясь, га-Мавет, чтобы добрести до нее и своим телом закрыть от Самаэля. Но было поздно – он не успевал.
Поэтому, когда урмай-гохон задержал руку с зажатым в ней мечом и не без удивления воззрился не на Каэтану, а на что-то или кого-то рядом с ней, она не стала мешкать и прыгнула на него, чтобы дотянуться, чтобы достать. Он отшвырнул ее почти небрежным движением. Маленькая богиня грянулась на песок, даже панцирь Ур-Шанаби не смог смягчить силу удара. Каэ покатилась по берегу и уткнулась лицом в набегающие волны. А Бог Смерти изумленно смотрел, как встает рядом с ним исполин в черных доспехах, светловолосый гемерт, погибший давно и совсем в другой битве. Встает и сжимает в руках Ущербную Луну, и видно, что ему-то она как раз по руке.
Самаэль внимательно разглядывал возникшего из ниоткуда противника, оценивал. И не мог не признать, что впервые за все время встретил врага и достойного, и опасного. Рыцарь был выше Арескои, га-Мавета и самого урмай-гохона. Мощнее и шире в плечах. Лицо его было закрыто глухим забралом, и потому Самаэль не мог его разглядеть. Да и не собирался. Кинул короткий взгляд на руки противника – тот держал секиру легко, не сдавливая рукояти, не примеряясь перед ударом. Молчаливый медленно пошел вправо, описывая широкий круг. Он не знал этого бессмертного и не знал, чего от него можно ожидать. В том, что это кто-то из Древних богов, он даже не сомневался.
Джаханнам потускнел. С Ущербной Луной он уже сталкивался недавно, но ведь всем понятно, что оружие питается силой своего хозяина, а не наоборот. Ни один великий меч, ни одни божественные доспехи не сделают сильным слабого и жалкого человека. И напротив, величие духа и мощь господина дают волшебному оружию его невероятные возможности. Ему, мечу Джаганнатхи, это было доподлинно известно. И он, Джаханнам, твердо знал, что никогда не сталкивался с такой грозной и опасной соперницей, как Ущербная Луна. Его бы воля, он не стал бы выяснять в поединке, кто из них сильнее, а уступил без боя. Чтобы уцелеть. Но кто удержит Самаэля?
Схватка была короткой, хотя и отчаянной. Урмай-гохон сразу понял, что такого воина ему не победить: какая-то странная сила буквально выплескивалась из него, будто Молчаливого бросили в действующий вулкан. Даже в недрах Медовой горы Нда-Али, даже в объятиях Ишбаала не ощущал он присутствия такой мощи. Самаэль любить не умел, и потому ему было невдомек, что исполин-гемерт, шагнувший из смерти на поле боя, чтобы защитить свою любовь, воистину непобедим.
Он нарушил основы мироздания, пошел против судьбы и Вселенского равновесия. Позади него оставался вздыбленный, разъяренный Мост, с которого никто еще не уходил по своей воле, впереди простиралось жадное поле всепоглощающей пустоты, усеянное звездами. Но все это было ничто по сравнению с тем, как любил великан. И после всего, что он сумел преодолеть, Самаэль казался ему маленьким и слабым.
Бордонкай перехватил секиру как копье и изо всех сил вонзил ее навершие в грудь урмай-гохона. Страшно вскрикнул Самаэль. И закричал повелитель Мелькарт, чье существование на Арнемвенде в этот миг было прекращено.
Мироздание протестовало, как могло: оно приговорило Арнемвенд к гибели в очистительном пламени, оно запретило этому миру жить дальше, а он не просто боролся, но и побеждал. Своим вмешательством Бордонкай разрушил последние надежды той сущности, которая мнит себя вершителем всех судеб. И она не могла простить давно несуществующему человеку этой смелости.
Рядом на песке умирал га-Мавет. Разбитые ребра и смятое страшным ударом тело болели не так сильно, как тосковала душа. Он не боялся перестать быть, но боялся оставить Каэтану и весь этот мир одинокими и беззащитными. Исполин Бордонкай остановился возле него: его очертания уже плыли и размывались, как тень.
– Пустишь? – спросил с надеждой. И Бог Смерти понял, что есть еще одно деяние, которое они могут совершить.
– С радостью, – прошептал.
И тогда Бордонкай просто поднял его на ноги и шагнул в него, как в храм, в котором давно не было молящихся. И храм принял его – нового жреца, новую душу, новую суть.
ЭПИЛОГ
Это продолжалось так долго, что Каэтана потеряла счет минутам или часам.
Души павших на Шангайской равнине уходили к ней, к той, за которую сражались и умирали, и не было этому скорбному шествию конца.
В числе последних погиб Барахой, унеся с собой жизни двух последних хранителей – Эр-Соготоха и морлока. Вспомнив себя, он не мог поступить иначе, и боги Арнемвенда искренне оплакивали его.
Из четырех фенешангов в живых остались Римуски и Тотоя. А Фэгэраш и Мешеде скончались от ран незадолго до конца сражения.
Маннагарт недаром так долго был вождем трикстеров: он до последнего удерживал ущелье. И умер только тогда, когда его дело было сделано. Из трех с половиной тысяч варваров, пришедших под его началом в Сонандан, в живых осталась едва ли десятая часть. Когда они переодевали своего вождя, прежде чем положить его на погребальный костер, то обнаружили на его теле с два десятка резаных и колотых ран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145