Я последовал его примеру, поняв инстинктом, что с открытой дороги горцы своим огнем сметут все. Я лез, пока хватило дыхания, потому что непрерывный огонь, при котором каждый выстрел множило тысячекратное эхо, шипение зажигаемых фитилей и раздающиеся вслед за ним взрывы гранат, мешаясь с солдатским «ура» и воплями горцев, — все это вместе, не стыжусь признаться, разжигало во мне желание укрыться в безопасном месте. Подъем вскоре стал так труден, что я отчаялся догнать Дугала. А тот перемахивал с уступа на уступ, с пенька на пенек проворней белки, и я отвел от него глаза и глянул вниз, чтоб узнать, что сталось с двумя другими моими спутниками. Оба находились в крайне неприятном положении.
Мистер Джарви, которому страх придал, я думаю, на время некоторую долю ловкости, залез на двадцать футов вверх от дороги, когда вдруг, взбираясь с уступа на уступ, поскользнулся и заснул бы вечным сном рядом со своим отцом, деканом, на чьи слова и действия он так любил ссылаться, если б не длинная ветка растрепанного терновника, за которую зацепились фалды его дорожного кафтана: поддерживаемый ею, несчастный бэйли повис в воздухе, уподобившись эмблеме золотого руна над дверьми одного торговца возле Рыночных Ворот в родном его городе.
Что же до Эндрю Ферсервиса, то он продвигался более успешно, пока не достиг вершины голого утеса, которая, поднимаясь над лесом, подвергала его (по крайней мере в его собственном воображении) всем опасностям идущей битвы, но в то же время была так крута и неприступна, что он не смел ни двинуться вперед, ни отступить. Шагая взад и вперед по узкой площадке на вершине утеса (точь-в-точь фигляр на деревенской ярмарке, увеселяющий гостей во время пирушки), он взывал о пощаде то на гэльском языке, то на английском — смотря по тому, на чью сторону клонились весы победы, — меж тем как на его призывы отвечали только стоны почтенного бейли, жестоко страдавшего не только от мрачных предчувствий, но и от неудобства позы, в которой он очутился, подвешенный за филейную часть.
Видя опасное положение бэйли, я прежде всего подумал, как бы мне оказать ему помощь. Но это было невозможно без содействия Эндрю; а между тем ни знаки, ни просьбы, ни приказы, ни увещания не могли побудить его набраться мужества и слезть со своей злосчастной вышки: подобно бездарному и нелюбимому министру, мой слуга был не способен спуститься с высоты, на которую самонадеянно поднялся. Он торчал на своем утесе, изливал жалобные мольбы о пощаде, не достигавшие ничьих ушей, и метался взад и вперед, извиваясь всем телом самым комическим образом, чтобы уклониться от пуль, свистевших, как ему мерещилось, над самой его головой.
Через несколько минут этот повод для страха отпал, так как огонь, вначале столь упорный, сразу стих, — верный знак, что борьба закончилась. Теперь предо мной встала задача подняться на такое место, откуда я мог бы видеть исход боя, и воззвать к милости победителей, которые, думал я (чья бы сторона ни взяла верх), не оставят почтенного бэйли висеть, подобно гробу Магомета, между небом и землей и протянут ему руку помощи. Наконец, взбираясь то на один, то на другой уступ, я нашел пункт, откуда открывался вид на поле битвы. Она действительно пришла к концу; и, как я предугадывал, исходя из позиций противников, завершилась поражением капитана Торнтона. Я увидел, как горцы разоружают офицера и остатки его отряда. Всего их уцелело человек двенадцать, да и те в большинстве были ранены. Окруженные неприятелем, втрое превосходившим их численностью, не имея возможности ни пробиться вперед, ни отступить под убийственным и метким огнем, на который они не могли успешно отвечать, солдаты сложили наконец оружие по приказу офицера: тот увидел, что дорога в тылу занята и что сопротивляться далее значило бы напрасно жертвовать жизнью своих подчиненных. Горцам, стрелявшим из-за прикрытия, победа стоила недорого — один убитый и двое раненных осколками гранат. Все это я узнал позднее. Теперь же я мог только догадаться об исходе сражения, видя, как у английского офицера, чье лицо было залито кровью, отбирают его шляпу и оружие и как его солдаты, угрюмые и подавленные, в тесном кольце обступивших их воинственных дикарей подчиняются с видом глубокой скорби тем суровым мерам, какими законы войны позволяют победителю оградить себя от мести побежденного.
ГЛАВА XXXI
«Горе сраженному», — сказал суровый Бренно,
Когда под галльский меч склонился Рим надменный.
«Горе сраженному», — сказал он, и клинок
Тяжеле на весы, чем римский выкуп, лег.
И горю на полях, где битва жертвы множит,
Власть победителя одна предел положит.
«Галлиада»
С тревогой старался я в рядах победителей различить Дугала. Я почти не сомневался, что в плен он попал умышленно, с целью завести английского офицера в теснину, и я невольно дивился тому, с каким искусством невежественный и полудикий с виду горец разыграл свою роль: как он с притворной неохотой выдавал свои ложные сведения, сообщение которых и было с самого начала его целью. Я видел, что мы подвергнем себя опасности, если подступимся к победителям сейчас же, в их первом упоении победой, не чуждом жестокости, — ибо два или три солдата, которым их раны не позволили встать, были заколоты победителями, или, вернее, оборванными мальчишками-горцами, сопровождавшими их. Отсюда я заключил, что для нас будет рискованно представиться без посредника; а так как Кэмбела (которого я теперь не мог не отождествлять со знаменитым разбойником Роб Роем) нигде не было видно, я решил искать покровительства у его лазутчика, Дугала.
Напрасно искал я глазами вокруг, и наконец я вернулся, чтобы выяснить, какую помощь смогу оказать один моему несчастному другу, когда, к моей великой радости, увидел мистера Джарви: избавившись от своего висячего положения, он, хотя с почерневшим лицом и в разодранной одежде, но все же целый и невредимый, сидел под той самой скалой, перед которой недавно висел. Я поспешил подойти к нему с поздравлениями, но он принял их далеко не так сердечно, как я их приносил. Задыхаясь в тяжелом приступе кашля, он в ответ на мои излияния с трудом выдавил из себя отрывочные слова:
— Ух! ух! ух! ух! .. А еще говорят, что друг… ух-ух! .. что друг ближе родного брата… ух-ух-ух! Когда я приехал сюда, мистер Осбалдистон, в эту страну, проклятую Богом и людьми, ух-ух! (да простится мне, что поминаю Бога всуе! ) не ради чего иного, как только по вашим делам, вы сперва бросаете меня на произвол судьбы, чтоб меня утопили или застрелили в схватке между бешеными горцами и красными куртками, а потом оставляете висеть между небом и землей, как огородное чучело, и даже пальцем не пошевелите, чтоб вызволить меня. Это, по-вашему, честно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Мистер Джарви, которому страх придал, я думаю, на время некоторую долю ловкости, залез на двадцать футов вверх от дороги, когда вдруг, взбираясь с уступа на уступ, поскользнулся и заснул бы вечным сном рядом со своим отцом, деканом, на чьи слова и действия он так любил ссылаться, если б не длинная ветка растрепанного терновника, за которую зацепились фалды его дорожного кафтана: поддерживаемый ею, несчастный бэйли повис в воздухе, уподобившись эмблеме золотого руна над дверьми одного торговца возле Рыночных Ворот в родном его городе.
Что же до Эндрю Ферсервиса, то он продвигался более успешно, пока не достиг вершины голого утеса, которая, поднимаясь над лесом, подвергала его (по крайней мере в его собственном воображении) всем опасностям идущей битвы, но в то же время была так крута и неприступна, что он не смел ни двинуться вперед, ни отступить. Шагая взад и вперед по узкой площадке на вершине утеса (точь-в-точь фигляр на деревенской ярмарке, увеселяющий гостей во время пирушки), он взывал о пощаде то на гэльском языке, то на английском — смотря по тому, на чью сторону клонились весы победы, — меж тем как на его призывы отвечали только стоны почтенного бейли, жестоко страдавшего не только от мрачных предчувствий, но и от неудобства позы, в которой он очутился, подвешенный за филейную часть.
Видя опасное положение бэйли, я прежде всего подумал, как бы мне оказать ему помощь. Но это было невозможно без содействия Эндрю; а между тем ни знаки, ни просьбы, ни приказы, ни увещания не могли побудить его набраться мужества и слезть со своей злосчастной вышки: подобно бездарному и нелюбимому министру, мой слуга был не способен спуститься с высоты, на которую самонадеянно поднялся. Он торчал на своем утесе, изливал жалобные мольбы о пощаде, не достигавшие ничьих ушей, и метался взад и вперед, извиваясь всем телом самым комическим образом, чтобы уклониться от пуль, свистевших, как ему мерещилось, над самой его головой.
Через несколько минут этот повод для страха отпал, так как огонь, вначале столь упорный, сразу стих, — верный знак, что борьба закончилась. Теперь предо мной встала задача подняться на такое место, откуда я мог бы видеть исход боя, и воззвать к милости победителей, которые, думал я (чья бы сторона ни взяла верх), не оставят почтенного бэйли висеть, подобно гробу Магомета, между небом и землей и протянут ему руку помощи. Наконец, взбираясь то на один, то на другой уступ, я нашел пункт, откуда открывался вид на поле битвы. Она действительно пришла к концу; и, как я предугадывал, исходя из позиций противников, завершилась поражением капитана Торнтона. Я увидел, как горцы разоружают офицера и остатки его отряда. Всего их уцелело человек двенадцать, да и те в большинстве были ранены. Окруженные неприятелем, втрое превосходившим их численностью, не имея возможности ни пробиться вперед, ни отступить под убийственным и метким огнем, на который они не могли успешно отвечать, солдаты сложили наконец оружие по приказу офицера: тот увидел, что дорога в тылу занята и что сопротивляться далее значило бы напрасно жертвовать жизнью своих подчиненных. Горцам, стрелявшим из-за прикрытия, победа стоила недорого — один убитый и двое раненных осколками гранат. Все это я узнал позднее. Теперь же я мог только догадаться об исходе сражения, видя, как у английского офицера, чье лицо было залито кровью, отбирают его шляпу и оружие и как его солдаты, угрюмые и подавленные, в тесном кольце обступивших их воинственных дикарей подчиняются с видом глубокой скорби тем суровым мерам, какими законы войны позволяют победителю оградить себя от мести побежденного.
ГЛАВА XXXI
«Горе сраженному», — сказал суровый Бренно,
Когда под галльский меч склонился Рим надменный.
«Горе сраженному», — сказал он, и клинок
Тяжеле на весы, чем римский выкуп, лег.
И горю на полях, где битва жертвы множит,
Власть победителя одна предел положит.
«Галлиада»
С тревогой старался я в рядах победителей различить Дугала. Я почти не сомневался, что в плен он попал умышленно, с целью завести английского офицера в теснину, и я невольно дивился тому, с каким искусством невежественный и полудикий с виду горец разыграл свою роль: как он с притворной неохотой выдавал свои ложные сведения, сообщение которых и было с самого начала его целью. Я видел, что мы подвергнем себя опасности, если подступимся к победителям сейчас же, в их первом упоении победой, не чуждом жестокости, — ибо два или три солдата, которым их раны не позволили встать, были заколоты победителями, или, вернее, оборванными мальчишками-горцами, сопровождавшими их. Отсюда я заключил, что для нас будет рискованно представиться без посредника; а так как Кэмбела (которого я теперь не мог не отождествлять со знаменитым разбойником Роб Роем) нигде не было видно, я решил искать покровительства у его лазутчика, Дугала.
Напрасно искал я глазами вокруг, и наконец я вернулся, чтобы выяснить, какую помощь смогу оказать один моему несчастному другу, когда, к моей великой радости, увидел мистера Джарви: избавившись от своего висячего положения, он, хотя с почерневшим лицом и в разодранной одежде, но все же целый и невредимый, сидел под той самой скалой, перед которой недавно висел. Я поспешил подойти к нему с поздравлениями, но он принял их далеко не так сердечно, как я их приносил. Задыхаясь в тяжелом приступе кашля, он в ответ на мои излияния с трудом выдавил из себя отрывочные слова:
— Ух! ух! ух! ух! .. А еще говорят, что друг… ух-ух! .. что друг ближе родного брата… ух-ух-ух! Когда я приехал сюда, мистер Осбалдистон, в эту страну, проклятую Богом и людьми, ух-ух! (да простится мне, что поминаю Бога всуе! ) не ради чего иного, как только по вашим делам, вы сперва бросаете меня на произвол судьбы, чтоб меня утопили или застрелили в схватке между бешеными горцами и красными куртками, а потом оставляете висеть между небом и землей, как огородное чучело, и даже пальцем не пошевелите, чтоб вызволить меня. Это, по-вашему, честно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148