Я, видишь ли, слышал, как лорд Мортон повышал голос, разговаривая с регентом, а у нас сейчас такое положение, что мы не можем ссориться с ним из-за пустяков.
— Ну, а касательно аббата Глупости, — спросил Адам, — об этом происшествии что они говорят? Ежели они сильно обозлены, то я лучше отправлю пакеты к дьяволу, а сам улизну, перемахнув границу.
— Да нет, это сочли шуткой, потому что большого вреда это не причинило. Однако слушай, Адам, — продолжал его товарищ. — Если бы у тебя была на выбор даже дюжина вакантных мест, которые ты мог бы занять в качестве аббата Глупости или Рассудительности, в шутку или всерьез, никогда не надевай на голову поповской митры. Время для этого неподходящее, приятель! А кроме того, нашей «деве» не терпится отхватить голову какому-нибудь жирному церковнику.
— Ну, это, во всяком случае, буду не я, — бросил сокольничий, оборачивая несколько раз вокруг своей могучей загорелой шеи сложенный углом платок и крепко завязывая его. — Мейстер Роланд, мейстер Роланд, — позвал он затем пажа, — поторапливайся! Мы возвращаемся восвояси, к нашим клеткам и насестам, и скорее по милости божьей, чем благодаря нашему собственному разумению, с целыми костями и невспоротыми животами.
— Да нет же, — сказал Обгони Ветер, — паж не поедет с тобой: регент хочет распорядиться им иначе.
— Святые угодники, это еще что! — вскричал сокольничий. — Мейстер Роланд останется здесь, а я вернусь в замок Эвенелов один! Нет, так быть не может: мальчик пропадет без меня в чужих краях; очень сомневаюсь, чтобы этот соколенок стал слушаться чьего-либо свистка, кроме моего: ведь порой я и сам не могу его приманить.
У Роланда вертелось на языке замечание по поводу того случая, когда они взаимно должны были призывать друг друга к благоразумию, но неподдельное волнение Адама, вызванное предстоящей разлукой, удержало юношу от невеликодушного намерения подшутить над своим товарищем.
Однако сокольничему не удалось совсем избежать неприятных напоминаний, ибо, когда он повернулся лицом к окну, Майкл Обгони Ветер, посмотрев на него, воскликнул:
— Господи боже, Вудкок, что ты сделал со своими глазами? Они у тебя так распухли, что, кажется, сейчас вылезут наружу.
— Пустяки, — ответил Адам, бросив умоляющий взгляд на Роланда Грейма, — просто я спал на этой дрянной кровати без подушки — только и всего.
— Ну, Адам, ты стал, видать, изрядным неженкой, — сказал его старый приятель. — Я знавал тебя в другие времена, когда тебе приходилось спать ночью, положив голову на вересковый куст вместо подушки, и ты, однако, поднимался вместе с солнцем, свежий и бодрый, как сокол. А теперь твои глаза похожи на…
— Что за важность, дружище, какие у меня сейчас глаза? — возразил Адам. — Давай-ка испечем диких яблок, зальем их полугаллоном эля и прополощем себе глотки этим напитком, — увидишь тогда, что я буду выглядеть совсем по-иному.
— И ты будешь в подходящем расположении духа, чтобы спеть твою веселенькую балладу, — сказал его товарищ.
— Ну, конечно же, я ее спою, — подхватил сокольничий, — правда, не раньше, чем мы будем в пяти милях от этого мирного городка, и в том случае, если ты тоже сядешь на лошадь и проедешь со мной это расстояние.
— Нет, мне уезжать нельзя, — сказал Майкл. — Я могу выпить с тобой по стаканчику, чтобы зарядиться на день, а потом погляжу, как лихо ты будешь восседать верхом, и распрощаюсь с тобой; но раньше я отлучусь ненадолго присмотреть за тем, чтобы тебе без промедления оседлали лошадей и испекли в дорогу диких яблок.
Когда он удалился, Адам подошел к пажу и взял его за руку.
— Пусть мне никогда не придется иметь дело с соколами, — сказал добряк, — если мне не так же горько расставаться с тобой, как будто ты мой родной сын, — извини меня за такую вольность. Уж и не знаю, за что я тебя люблю; скорей всего за то же самое, за что любил у нас там одного гнедого гэлоуэйского жеребчика, который был сущий черт и с легкой руки нашего господина рыцаря так и был прозван Сатаной, пока мистер Уорден не переменил ему имя на Ситон, сказав, что это чересчур дерзко — называть животное именем князя тьмы.
— А мне так думается, — сказал паж, — что с его стороны чересчур дерзко было назвать бессмысленное четвероногое именем благородного семейства.
— Ладно, — продолжал Адам, — как бы его там ни звали, Сатаной или Ситоном, любил я этого жеребчика больше всех наших лошадей. Бывало, как сядешь на него, так уже не задремлешь: носится как угорелый, скачет, встает на дыбы, кусается, лягается и не дает тебе ни минуты покоя, а вдобавок может еще и тряхнуть так, что ты шлепнешься навзничь в вереск. И вот, сдается мне, я тебя люблю сильнее, чем всякого другого парня в замке, за те же самые стати.
— Спасибо, милый Адам. Я тебе глубоко признателен за доброе отношение ко мне.
— Нет, не прерывай меня, — сказал сокольничий. — Сатана был славный жеребчик… Да, вот что я хотел сказать: я назову в твою честь двух молодых соколов — одного Роландом, а другого Греймом, и пока
Адам Вудкок живет на свете, знай, что у тебя есть друг. Вот тебе в том моя рука, сынок.
Роланд ответил Адаму сердечным рукопожатием, а тот, переведя дыхание, продолжал свою прощальную речь:
— Теперь, когда ты остаешься в этом беспокойном мире один и мой житейский опыт уже не сможет помогать тебе, я хочу предостеречь тебя от трех вещей, Роланд. Во-первых, не хватайся за кинжал по малейшему поводу: помни, что не у каждого встречного под камзолом такая набивка, какая была у одного известного тебе аббата. Во-вторых, не увязывайся за каждой хорошенькой девушкой, как кречет за куропаткой: не всегда ты получишь в награду за это золотую цепь; кстати, вот она, твоя фанфарона, возвращаю ее тебе; крепко храни ее: она изрядно весит и может не раз сослужить тебе недурную службу. Наконец, в-третьих, говоря словами нашего почтенного проповедника, берегись бутылки: от нее помрачался разум и у людей поумнее тебя. Я мог бы привести этому примеры, да, пожалуй, нет нужды: потому как ты можешь забыть свои огрехи, но мои — навряд ли. Ну, на том прощай, сынок, желаю тебе удачи.
Роланд не преминул ответить ему такими же добрыми пожеланиями и присовокупил к ним просьбу передать от него почтительный поклон леди Эвенел, а также выразить от его имени глубокое сожаление по поводу того, что он оскорбил ее, и сообщить о его твердом намерении вести себя повсюду так, чтобы ей не пришлось стыдиться за великодушное покровительство, которое она оказывала ему.
Обняв своего юного друга, сокольничий уселся на перебиравшую в нетерпении ногами коренастую, крутобокую свою лошадку, которую гостиничный слуга подвел к дверям уже оседланной, и, придержав поводья, двинулся шагом в южном направлении. Размеренно-медленный стук копыт производил тягостное впечатление;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
— Ну, а касательно аббата Глупости, — спросил Адам, — об этом происшествии что они говорят? Ежели они сильно обозлены, то я лучше отправлю пакеты к дьяволу, а сам улизну, перемахнув границу.
— Да нет, это сочли шуткой, потому что большого вреда это не причинило. Однако слушай, Адам, — продолжал его товарищ. — Если бы у тебя была на выбор даже дюжина вакантных мест, которые ты мог бы занять в качестве аббата Глупости или Рассудительности, в шутку или всерьез, никогда не надевай на голову поповской митры. Время для этого неподходящее, приятель! А кроме того, нашей «деве» не терпится отхватить голову какому-нибудь жирному церковнику.
— Ну, это, во всяком случае, буду не я, — бросил сокольничий, оборачивая несколько раз вокруг своей могучей загорелой шеи сложенный углом платок и крепко завязывая его. — Мейстер Роланд, мейстер Роланд, — позвал он затем пажа, — поторапливайся! Мы возвращаемся восвояси, к нашим клеткам и насестам, и скорее по милости божьей, чем благодаря нашему собственному разумению, с целыми костями и невспоротыми животами.
— Да нет же, — сказал Обгони Ветер, — паж не поедет с тобой: регент хочет распорядиться им иначе.
— Святые угодники, это еще что! — вскричал сокольничий. — Мейстер Роланд останется здесь, а я вернусь в замок Эвенелов один! Нет, так быть не может: мальчик пропадет без меня в чужих краях; очень сомневаюсь, чтобы этот соколенок стал слушаться чьего-либо свистка, кроме моего: ведь порой я и сам не могу его приманить.
У Роланда вертелось на языке замечание по поводу того случая, когда они взаимно должны были призывать друг друга к благоразумию, но неподдельное волнение Адама, вызванное предстоящей разлукой, удержало юношу от невеликодушного намерения подшутить над своим товарищем.
Однако сокольничему не удалось совсем избежать неприятных напоминаний, ибо, когда он повернулся лицом к окну, Майкл Обгони Ветер, посмотрев на него, воскликнул:
— Господи боже, Вудкок, что ты сделал со своими глазами? Они у тебя так распухли, что, кажется, сейчас вылезут наружу.
— Пустяки, — ответил Адам, бросив умоляющий взгляд на Роланда Грейма, — просто я спал на этой дрянной кровати без подушки — только и всего.
— Ну, Адам, ты стал, видать, изрядным неженкой, — сказал его старый приятель. — Я знавал тебя в другие времена, когда тебе приходилось спать ночью, положив голову на вересковый куст вместо подушки, и ты, однако, поднимался вместе с солнцем, свежий и бодрый, как сокол. А теперь твои глаза похожи на…
— Что за важность, дружище, какие у меня сейчас глаза? — возразил Адам. — Давай-ка испечем диких яблок, зальем их полугаллоном эля и прополощем себе глотки этим напитком, — увидишь тогда, что я буду выглядеть совсем по-иному.
— И ты будешь в подходящем расположении духа, чтобы спеть твою веселенькую балладу, — сказал его товарищ.
— Ну, конечно же, я ее спою, — подхватил сокольничий, — правда, не раньше, чем мы будем в пяти милях от этого мирного городка, и в том случае, если ты тоже сядешь на лошадь и проедешь со мной это расстояние.
— Нет, мне уезжать нельзя, — сказал Майкл. — Я могу выпить с тобой по стаканчику, чтобы зарядиться на день, а потом погляжу, как лихо ты будешь восседать верхом, и распрощаюсь с тобой; но раньше я отлучусь ненадолго присмотреть за тем, чтобы тебе без промедления оседлали лошадей и испекли в дорогу диких яблок.
Когда он удалился, Адам подошел к пажу и взял его за руку.
— Пусть мне никогда не придется иметь дело с соколами, — сказал добряк, — если мне не так же горько расставаться с тобой, как будто ты мой родной сын, — извини меня за такую вольность. Уж и не знаю, за что я тебя люблю; скорей всего за то же самое, за что любил у нас там одного гнедого гэлоуэйского жеребчика, который был сущий черт и с легкой руки нашего господина рыцаря так и был прозван Сатаной, пока мистер Уорден не переменил ему имя на Ситон, сказав, что это чересчур дерзко — называть животное именем князя тьмы.
— А мне так думается, — сказал паж, — что с его стороны чересчур дерзко было назвать бессмысленное четвероногое именем благородного семейства.
— Ладно, — продолжал Адам, — как бы его там ни звали, Сатаной или Ситоном, любил я этого жеребчика больше всех наших лошадей. Бывало, как сядешь на него, так уже не задремлешь: носится как угорелый, скачет, встает на дыбы, кусается, лягается и не дает тебе ни минуты покоя, а вдобавок может еще и тряхнуть так, что ты шлепнешься навзничь в вереск. И вот, сдается мне, я тебя люблю сильнее, чем всякого другого парня в замке, за те же самые стати.
— Спасибо, милый Адам. Я тебе глубоко признателен за доброе отношение ко мне.
— Нет, не прерывай меня, — сказал сокольничий. — Сатана был славный жеребчик… Да, вот что я хотел сказать: я назову в твою честь двух молодых соколов — одного Роландом, а другого Греймом, и пока
Адам Вудкок живет на свете, знай, что у тебя есть друг. Вот тебе в том моя рука, сынок.
Роланд ответил Адаму сердечным рукопожатием, а тот, переведя дыхание, продолжал свою прощальную речь:
— Теперь, когда ты остаешься в этом беспокойном мире один и мой житейский опыт уже не сможет помогать тебе, я хочу предостеречь тебя от трех вещей, Роланд. Во-первых, не хватайся за кинжал по малейшему поводу: помни, что не у каждого встречного под камзолом такая набивка, какая была у одного известного тебе аббата. Во-вторых, не увязывайся за каждой хорошенькой девушкой, как кречет за куропаткой: не всегда ты получишь в награду за это золотую цепь; кстати, вот она, твоя фанфарона, возвращаю ее тебе; крепко храни ее: она изрядно весит и может не раз сослужить тебе недурную службу. Наконец, в-третьих, говоря словами нашего почтенного проповедника, берегись бутылки: от нее помрачался разум и у людей поумнее тебя. Я мог бы привести этому примеры, да, пожалуй, нет нужды: потому как ты можешь забыть свои огрехи, но мои — навряд ли. Ну, на том прощай, сынок, желаю тебе удачи.
Роланд не преминул ответить ему такими же добрыми пожеланиями и присовокупил к ним просьбу передать от него почтительный поклон леди Эвенел, а также выразить от его имени глубокое сожаление по поводу того, что он оскорбил ее, и сообщить о его твердом намерении вести себя повсюду так, чтобы ей не пришлось стыдиться за великодушное покровительство, которое она оказывала ему.
Обняв своего юного друга, сокольничий уселся на перебиравшую в нетерпении ногами коренастую, крутобокую свою лошадку, которую гостиничный слуга подвел к дверям уже оседланной, и, придержав поводья, двинулся шагом в южном направлении. Размеренно-медленный стук копыт производил тягостное впечатление;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161