я должен знать, каким теплоходом он отплывет или когда вылетит в Бремен; на аэродроме его обязаны встретить наши люди; дорога успокаивает или же, наоборот, доводит до последнего предела; и то и другое равно выгодно комбинации.
Позвонил Ричардсону в Гамбург, попросил запускать в дело прессу; время, место прибытия Золле и точную дату сообщит Джильберт, включите автоматический ответчик на телефонном аппарате, если решите отлучиться надолго.)
— Ну и что? — спросил Степанов. — Конец предприятию?
Князь устало спросил:
— Выпить хочешь?
— Очень.
— Я тоже. Едем отсюда к чертовой матери.
— Едем.
— К итальяшкам? Или китайцам?
— Ты ж хотел к итальянцам... Только у них все мучное, не боишься разжиреть?
— Боюсь. Едем к китаезам. Обожаю этот народ.
— Я тоже. Они музыкальные...
— Почему?
— Не знаю... У них такие мягкие пальцы... И голоса колокольчатые.
Ростопчин чуть поднял руку, к нему сразу же подошел официант; склонившись, по-воробьиному повернул голову, словно рассматривал какую невидаль.
— Пожалуйста, подскажите, какой китайский ресторан считается в Лондоне самым хорошим? — спросил князь.
— Я сейчас же наведу справки, сэр. — Официант отошел к портье, что-то сказан ему, тот ловко открыл один из двадцати справочников, лежавших у него под рукой; листал их, как учитель истории, профессионально. Через три минуты официант вернулся, принес листок бумаги (весь в тисненых разводах, герб «Клариджа», шрифт золотой, нет на них, дьяволов, бумажного голода) с адресами и телефонами тринадцати ресторанов. — Это наиболее престижные, сэр. Всего в городе более двухсот китайских заведений, однако мы не считаем возможным рекомендовать их вам. Если позволите дать совет, я бы предпочел ужин в «Пекинз мун», Рондэй-роуд, шесть, Валворс, любопытная кухня, — не Кантон, те фокусничают, настоящий Пекин...
— Благодарю, — ответил князь, поднимаясь. — Завтра я скажу, насколько ваш совет был точным.
Они вышли из отеля; швейцар в своем коричневом котелке сделал рукою факирский жест, сразу же подкатил старомодный черный «остин»; Ростопчин назван адрес; поехали; внезапно лицо князя замерло, еще больше осунулось:
— Мне это очень не нравится.
— Мне тоже.
— Я не о том... За нами следят, Митя.
— Зачем? Кто?
— Не знаю... Те двое, что сидели рядом за столиком в лобби, выскочили следом и едут за нами... Очень странно...
— Что ж, для тебя авантюра, для меня сюжет...
— Официант сказал — «Пекинз мун»... Они слышали... Очень хорошо... Ты же не воевал, Митя?
— Я не воевал, Женя.
— Видишь, а я воевал. Точнее — сражался. Партизаны не воюют, они сражаются... Послушайте, — обратился он к шоферу. — Я вам буду очень благодарен, если вы сделаете так, чтобы наша машина проехала под желтый свет. Следом идет автомобиль с теми людьми, которых я не хочу более видеть.
— Да, сэр, — ответил шофер, — но штраф довольно высок.
— Не сомневаюсь, — ответил князь; Степанову сказал по-русски: — Наверное, они не поедут на желтый свет, они же убеждены, что мы отправились в «Пекинз мун»...
Он достал из кармана бумажку, принесенную официантом, дал шоферу другой адрес: Холливуд-роуд, шесть; ресторан называть не стал; уроки маки, покачал головою:
— Знаешь, напиваться мы с тобою пока не будем. Есть что анализировать. А эту работу можно делать лишь на трезвую голову...
(Люди Фола действительно поехали в «Пекинз мун», потеряв такси с Ростопчиным и Степановым.)
Ростопчин и Степанов устроились в «Голден дак» в глубине зала; °Фициант сразу же принес свечу, зажег ее; подал тяжелые меню, выслушал заказ и засеменил на кухню. Лоб Ростопчина был по-прежнему изрезан морщинами; Степанов не видел его таким никогда еще — маска, а не лицо.
— Сейчас будем звонить к юристам, — сказал Ростопчин. — Хорошо бы найти зубастых журналистов. У тебя здесь никого нет?
— Никого.
— Плохо.
— Ты убежден, что за нами следили?
— Да.
— А почему нам нужны юристы и журналисты?
— Потому что мы лишились материалов Золле о том, что выставленный к торгам Врубель был похищен в России... Ты действительно никому не платил денег?
— Могу побожиться...
— Не поверю. Вы все атеисты... Итак, истерика Золле... Раз. В высшей мере странная истерика... Его, видимо, кто-то чем-то невероятно обидел, понимаешь? Ему сказали про тебя такое, чего он просто не мог вынести... Он очень чистый, незащищенный, доверчивый человек...
— Пусть бы мне говорили про него что угодно, я бы никогда не поверил...
— Даже если бы предъявили доказательства?
— Какие?
— Ну, такие, например, что он намеренно вводит наш поиск в заблуждение.
— Этого не может быть!
— Эмоции, — сухо оборвал князь; он и говорил сейчас иначе: рублено, коротко, сухо. — Если бы тебе показали документы, выложили на стол факты, ты бы поверил. Да, ты бы поверил, не спорь. Значит, ему тоже выложили факты.
— Почему он не согласился звонить к этому самому Равенсбрюку?! Я же предлагал...
— Потому что там был не один лишь Ранненсброк. Там были еще двое. И они беседовали с ним на родном языке, Митя. Это очень важно, когда с человеком говорят на его родном языке. Он пережил в «Кларидже» трагедию...
— Почему?
— Потому что ты вел себя неверно.
— Как я должен был себя вести?
— Как врач. Как добрый доктор, который говорит с тяжелобольным человеком.
— Что же он, псих, что ли?!
Ростопчин вздохнул:
— В какой-то мере да... Как и ты, кстати. И я... Люди, обуреваемые идеей, — психи. Это происходит незаметно, исподволь, но если ты засыпаешь с мыслью о чем-то одном, крайне для тебя важном, и с этой же мыслью просыпаешься, все твое естество постепенно делается подчиненным одному-единственному. У меня есть бизнес, сын, наконец; у тебя — дети, журналистика, книга, кино, а он — один. Совсем один. Со своей мечтой. С нею он засыпает и просыпается. Знаешь, отчего мусульмане трех жен держат? Оттого, что умные... У одной сегодня ее дни, она бешеная — в сторону, вторая родила ребенка — вот им и занимайся, а с третьей самое время облегчить плоть... У них психов нет... Только старики сворачивают, впадают в фанатизм, да и то на исламе... У нас психов больше, потому что одна устремленность. Да, да, я говорю серьезно... Если бы ты распластался перед Золле, говорил, как с женою, страдающей истерией, можно было бы договориться. А ты русский, танковая атака, господи, когда же мы научимся вкрадчивости?!
— Просторы не те, Женя. Вкрадчивость — от малых расстояний, от необходимости притираться... Ладно, допустим, с Золле ты прав. Дальше?
— Дальше... Я пока не рассказал тебе... Вдруг, совершенно неожиданно, мой сын оказывается «в безвыходном положении»: кто-то хочет доказать, что он купил землю, часть которой принадлежала фирме, строящей дороги. Юристы из Буэнос-Айреса говорят мне, что дело странное, но процесс, если его начинать, может вылиться в чудовищную сумму, противники моего сына могучие люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Позвонил Ричардсону в Гамбург, попросил запускать в дело прессу; время, место прибытия Золле и точную дату сообщит Джильберт, включите автоматический ответчик на телефонном аппарате, если решите отлучиться надолго.)
— Ну и что? — спросил Степанов. — Конец предприятию?
Князь устало спросил:
— Выпить хочешь?
— Очень.
— Я тоже. Едем отсюда к чертовой матери.
— Едем.
— К итальяшкам? Или китайцам?
— Ты ж хотел к итальянцам... Только у них все мучное, не боишься разжиреть?
— Боюсь. Едем к китаезам. Обожаю этот народ.
— Я тоже. Они музыкальные...
— Почему?
— Не знаю... У них такие мягкие пальцы... И голоса колокольчатые.
Ростопчин чуть поднял руку, к нему сразу же подошел официант; склонившись, по-воробьиному повернул голову, словно рассматривал какую невидаль.
— Пожалуйста, подскажите, какой китайский ресторан считается в Лондоне самым хорошим? — спросил князь.
— Я сейчас же наведу справки, сэр. — Официант отошел к портье, что-то сказан ему, тот ловко открыл один из двадцати справочников, лежавших у него под рукой; листал их, как учитель истории, профессионально. Через три минуты официант вернулся, принес листок бумаги (весь в тисненых разводах, герб «Клариджа», шрифт золотой, нет на них, дьяволов, бумажного голода) с адресами и телефонами тринадцати ресторанов. — Это наиболее престижные, сэр. Всего в городе более двухсот китайских заведений, однако мы не считаем возможным рекомендовать их вам. Если позволите дать совет, я бы предпочел ужин в «Пекинз мун», Рондэй-роуд, шесть, Валворс, любопытная кухня, — не Кантон, те фокусничают, настоящий Пекин...
— Благодарю, — ответил князь, поднимаясь. — Завтра я скажу, насколько ваш совет был точным.
Они вышли из отеля; швейцар в своем коричневом котелке сделал рукою факирский жест, сразу же подкатил старомодный черный «остин»; Ростопчин назван адрес; поехали; внезапно лицо князя замерло, еще больше осунулось:
— Мне это очень не нравится.
— Мне тоже.
— Я не о том... За нами следят, Митя.
— Зачем? Кто?
— Не знаю... Те двое, что сидели рядом за столиком в лобби, выскочили следом и едут за нами... Очень странно...
— Что ж, для тебя авантюра, для меня сюжет...
— Официант сказал — «Пекинз мун»... Они слышали... Очень хорошо... Ты же не воевал, Митя?
— Я не воевал, Женя.
— Видишь, а я воевал. Точнее — сражался. Партизаны не воюют, они сражаются... Послушайте, — обратился он к шоферу. — Я вам буду очень благодарен, если вы сделаете так, чтобы наша машина проехала под желтый свет. Следом идет автомобиль с теми людьми, которых я не хочу более видеть.
— Да, сэр, — ответил шофер, — но штраф довольно высок.
— Не сомневаюсь, — ответил князь; Степанову сказал по-русски: — Наверное, они не поедут на желтый свет, они же убеждены, что мы отправились в «Пекинз мун»...
Он достал из кармана бумажку, принесенную официантом, дал шоферу другой адрес: Холливуд-роуд, шесть; ресторан называть не стал; уроки маки, покачал головою:
— Знаешь, напиваться мы с тобою пока не будем. Есть что анализировать. А эту работу можно делать лишь на трезвую голову...
(Люди Фола действительно поехали в «Пекинз мун», потеряв такси с Ростопчиным и Степановым.)
Ростопчин и Степанов устроились в «Голден дак» в глубине зала; °Фициант сразу же принес свечу, зажег ее; подал тяжелые меню, выслушал заказ и засеменил на кухню. Лоб Ростопчина был по-прежнему изрезан морщинами; Степанов не видел его таким никогда еще — маска, а не лицо.
— Сейчас будем звонить к юристам, — сказал Ростопчин. — Хорошо бы найти зубастых журналистов. У тебя здесь никого нет?
— Никого.
— Плохо.
— Ты убежден, что за нами следили?
— Да.
— А почему нам нужны юристы и журналисты?
— Потому что мы лишились материалов Золле о том, что выставленный к торгам Врубель был похищен в России... Ты действительно никому не платил денег?
— Могу побожиться...
— Не поверю. Вы все атеисты... Итак, истерика Золле... Раз. В высшей мере странная истерика... Его, видимо, кто-то чем-то невероятно обидел, понимаешь? Ему сказали про тебя такое, чего он просто не мог вынести... Он очень чистый, незащищенный, доверчивый человек...
— Пусть бы мне говорили про него что угодно, я бы никогда не поверил...
— Даже если бы предъявили доказательства?
— Какие?
— Ну, такие, например, что он намеренно вводит наш поиск в заблуждение.
— Этого не может быть!
— Эмоции, — сухо оборвал князь; он и говорил сейчас иначе: рублено, коротко, сухо. — Если бы тебе показали документы, выложили на стол факты, ты бы поверил. Да, ты бы поверил, не спорь. Значит, ему тоже выложили факты.
— Почему он не согласился звонить к этому самому Равенсбрюку?! Я же предлагал...
— Потому что там был не один лишь Ранненсброк. Там были еще двое. И они беседовали с ним на родном языке, Митя. Это очень важно, когда с человеком говорят на его родном языке. Он пережил в «Кларидже» трагедию...
— Почему?
— Потому что ты вел себя неверно.
— Как я должен был себя вести?
— Как врач. Как добрый доктор, который говорит с тяжелобольным человеком.
— Что же он, псих, что ли?!
Ростопчин вздохнул:
— В какой-то мере да... Как и ты, кстати. И я... Люди, обуреваемые идеей, — психи. Это происходит незаметно, исподволь, но если ты засыпаешь с мыслью о чем-то одном, крайне для тебя важном, и с этой же мыслью просыпаешься, все твое естество постепенно делается подчиненным одному-единственному. У меня есть бизнес, сын, наконец; у тебя — дети, журналистика, книга, кино, а он — один. Совсем один. Со своей мечтой. С нею он засыпает и просыпается. Знаешь, отчего мусульмане трех жен держат? Оттого, что умные... У одной сегодня ее дни, она бешеная — в сторону, вторая родила ребенка — вот им и занимайся, а с третьей самое время облегчить плоть... У них психов нет... Только старики сворачивают, впадают в фанатизм, да и то на исламе... У нас психов больше, потому что одна устремленность. Да, да, я говорю серьезно... Если бы ты распластался перед Золле, говорил, как с женою, страдающей истерией, можно было бы договориться. А ты русский, танковая атака, господи, когда же мы научимся вкрадчивости?!
— Просторы не те, Женя. Вкрадчивость — от малых расстояний, от необходимости притираться... Ладно, допустим, с Золле ты прав. Дальше?
— Дальше... Я пока не рассказал тебе... Вдруг, совершенно неожиданно, мой сын оказывается «в безвыходном положении»: кто-то хочет доказать, что он купил землю, часть которой принадлежала фирме, строящей дороги. Юристы из Буэнос-Айреса говорят мне, что дело странное, но процесс, если его начинать, может вылиться в чудовищную сумму, противники моего сына могучие люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91