Понятно, что такое «батюшки-светы»? — поинтересовался Грешев, но, увлекшись, не стал даже слушать ответа Фола, продолжал жарко: — Действительно, впервые, единственный раз, в Троице-Сергиевской лавре Георгий Победоносец уступил на груди орла место диковинному, нерусскому единорогу. В чем дело? А? Не догадываетесь?
— Я обо всем этом слышу в первый раз...
— Интересно?
— Да уж поинтереснее современной литературы...
— Так вот, царь Давид, библейский герой, по имени «Кроткий», казнил врагов своих куда как страшнее, чем Иван, прозванный «Грозным». И в поучении к псалму девяносто первому есть строки: «...враги твои гибнут, а мой рог ты вознесешь, как рог Единорога». С единорогом на груди орел Ивана благословил опричнину, казни, кровь и мор... А уж после разгула опричнины Иван отменил единорога, — это доподлинно известно, не мистика, а царев указ, — вернул Победоносца, все возвращается на круги своя... Но пришел Федор Иоаннович, и снова крылья орла стали жалостливы, вид один, взлета не чувствуется, короны нет, меч из лап выпал, а вместо него появилось яблоко. Да, да, вот, глядите, не выдумка ж, правда! И клювики закрыты, и глазки на орлиных головах сонные. Воцарился Борис Годунов — снова другой орел! Головы его вопиют, вместо меча — Евангелие. О чем молит Борис? О снисхождении, что ль? За Димитрия всенародно плачет и бьет челом о прощении?! Появился Лжедимитрий, и с ним родился католический орел, с императорской короной, которой папа искушал Ивана Грозного в период его затвора... И того не искусил, и этот не успел... И потом? При Шуйском что? Ни меча, ни креста, ни Евангелия, ни императорской короны, двуглавая птица, чудище хвостатое... Только между головами шишечка растет... Кто ж такое посмел, а? Говорят, труслив был русский мужик при царском дворе. Эге! Посмотрел бы я на такое при Людовиках или Стюартах! Разве что только испанские вольнодумцы, вроде Веласкеса да Гони, позволяли себе подобное... Шишка на гербе! Шуйскому — шиш! Поди ж ты, а?! И вы еще пытаетесь Россию понять, добры молодцы! Я ее понять не могу, а вам — куда?! Не надоел? — резко с л о м и л Грешев. — Может, ограничены во времени?
— Да будет, Иван Ефимович, — поморщился Фол. — Вы же прекрасно чувствуете, как интересно все то, о чем вы говорите. Намерены печатать?
— А кому это здесь надо? Вам надо, чтоб я разгромил сельское хозяйство Советов. Или б доказал, что у них со школой катастрофа. А гербы — так, безделица, пустое. Ваша пропаганда весьма и весьма прагматична, на том и обожжетесь, а уж молодцы из «Свободы» таким ядом исходят, так уж их трясет от ненависти, что Кремлю каждый день подарок делают; злость-то разъедает, она вроде ржавчины, а россиянина можно добром, уважительностью, собеседованием брать, иначе не выйдет.
— Хм... Любопытно. Хоть и не согласен. Но вы продолжайте, пожалуйста. Меня как раз русский орел интересует больше, чем все нынешние катастрофы Советов.
— Россия помнит орла, приготовленного для Лжедимитрия в папстве: «Диметрус — император рэкс»; ни меча, ни креста, крылышки — книзу. — Грешев снова увлекся, говорил, жестикулируя. — А с Романовыми — крылышки вверх, Мономахова шапка, в лапах Держава, но меча еще нет, — Русь истощена боярской жутью. А потом появился Богдан Хмельницкий — вот и трехглавый орел, да ненадолго. Пришла Софья, исчез Георгий Победоносец... А после стрелецкого бунта кто-то нарисовал у орла розочки! Цветочки, изволите ли видеть! Что за прелесть, а?! Ну, кто же, кто мог такое художникам приказывать?! Никто не мог, это с а м о... А потом Петровский орел, могуч и крепок... Помер Великий, и снова по-онесло! Чехарда! При Елисавете вместо Победоносца появился странной формы крест, евангелический скорее, в лапах — колос и меч, увитый лозою мира... Но крылышки — вверх! Жить можно, оттого что летается... Пришла Екатерина Вторая — и снова напасть, крылышки вниз, только клювики раскрыты, злятся птицы, но ежели при Анне Иоанновне Победоносец скакал на восток, то матушка поворотила страстотерпца на запад, не зря Петр окно прорубил в Европу, нельзя жить нашей татарской Тмутараканью, наизобретались оглобель, хватит! А потом пришел Павел, божий человек... Его только баре не любили, народ чтил, он сирых не обижал, и снова Победоносец на восток повернул. Эх, господи, бедная моя Россия... Только при Александре Втором Победоносец утвердился окончательно: все ж таки путь ему на запад. Ну а потом началась тарарабумбия с Временным правительством, там ужас что портачили, страшные символы появлялись в гербе, говорить боюсь... Словом, за четыреста с лишним лет более тридцати орлов, каждое царствие утверждало свой герб. Ясно? И лишь одни ваши заклятые вороги за семьдесят лет серпа и молота не поменяли. То-то и оно! А вы — задираетесь... То, чего вы добиваетесь, — развала на Руси, — обернется вам же такой кровью, какая даже в Апокалипсисе не написана... Пожалуйте, милостивый государь, что у вас ко мне? Только сначала я схожу в туалет...
Фол откинулся на спинку высокого стула, подивился его крепости; собранность во всем, ни единого скрипа; чем-то похож на хозяина этого дома, такая же надежность и скрытая тайна.
«Надо было запросить на него справку, — подумал Фол. — Я допустил ошибку, которая может быть непростительной. Это не человек, а миф, но в то же время потаенная реальность его мышления куда четче, чем у молодых соплеменников. Те готовы друг другу глотку перегрызть, не жизнь, а игра в „кто главнее“. Верно говорили, что русские либералы самые склочные изо всех; где собираются трое русских, жди создания пяти партий, точнее не выразишь. Но как же ловко этот дед меня высчитал, а?!»
Грешев вернулся, уселся за стол, шмыгнул носом (играет, понял Фол), отерев его желтой, пергаментной, с синими прожилками рукою, и повторил:
— Так каков же ваш интерес ко мне, милостивый государь?
— Вы сказали про ваше сотрудничество с разведками...
— А с кем же мне еще было сотрудничать? Кто деньги платит? Банк? Да на кой я ему ляд! Институт? Так я не поэт, не профессор, да и уехал сюда, когда русских все больше в шоферы таксомоторов брали. Это же престижно, когда полковник генерального штаба вашего нувориша по девкам на авто возит... Если бы Москва открыла двери для всех желающих выехать к вам сюда, вы б через год приехали в Кремль с челобитной: дадим наибольшее благоприятствование, «Свободу» запретим, «Посеву» перестанем деньги давать, только, бога ради, закройте вы границы, удержите своих скифов дома, не умеем мы с ними справляться, лентяи они обломовские, работе не учены, только глотку драть умеют и друг с другом лбами биться...
— Отчего вы, русский, так говорите о соплеменниках?
— Как? — Грешев пожал плечами.
— Резко, что ли... Простите, а вы — настоящий русский?
— Столбовой..
— То есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Я обо всем этом слышу в первый раз...
— Интересно?
— Да уж поинтереснее современной литературы...
— Так вот, царь Давид, библейский герой, по имени «Кроткий», казнил врагов своих куда как страшнее, чем Иван, прозванный «Грозным». И в поучении к псалму девяносто первому есть строки: «...враги твои гибнут, а мой рог ты вознесешь, как рог Единорога». С единорогом на груди орел Ивана благословил опричнину, казни, кровь и мор... А уж после разгула опричнины Иван отменил единорога, — это доподлинно известно, не мистика, а царев указ, — вернул Победоносца, все возвращается на круги своя... Но пришел Федор Иоаннович, и снова крылья орла стали жалостливы, вид один, взлета не чувствуется, короны нет, меч из лап выпал, а вместо него появилось яблоко. Да, да, вот, глядите, не выдумка ж, правда! И клювики закрыты, и глазки на орлиных головах сонные. Воцарился Борис Годунов — снова другой орел! Головы его вопиют, вместо меча — Евангелие. О чем молит Борис? О снисхождении, что ль? За Димитрия всенародно плачет и бьет челом о прощении?! Появился Лжедимитрий, и с ним родился католический орел, с императорской короной, которой папа искушал Ивана Грозного в период его затвора... И того не искусил, и этот не успел... И потом? При Шуйском что? Ни меча, ни креста, ни Евангелия, ни императорской короны, двуглавая птица, чудище хвостатое... Только между головами шишечка растет... Кто ж такое посмел, а? Говорят, труслив был русский мужик при царском дворе. Эге! Посмотрел бы я на такое при Людовиках или Стюартах! Разве что только испанские вольнодумцы, вроде Веласкеса да Гони, позволяли себе подобное... Шишка на гербе! Шуйскому — шиш! Поди ж ты, а?! И вы еще пытаетесь Россию понять, добры молодцы! Я ее понять не могу, а вам — куда?! Не надоел? — резко с л о м и л Грешев. — Может, ограничены во времени?
— Да будет, Иван Ефимович, — поморщился Фол. — Вы же прекрасно чувствуете, как интересно все то, о чем вы говорите. Намерены печатать?
— А кому это здесь надо? Вам надо, чтоб я разгромил сельское хозяйство Советов. Или б доказал, что у них со школой катастрофа. А гербы — так, безделица, пустое. Ваша пропаганда весьма и весьма прагматична, на том и обожжетесь, а уж молодцы из «Свободы» таким ядом исходят, так уж их трясет от ненависти, что Кремлю каждый день подарок делают; злость-то разъедает, она вроде ржавчины, а россиянина можно добром, уважительностью, собеседованием брать, иначе не выйдет.
— Хм... Любопытно. Хоть и не согласен. Но вы продолжайте, пожалуйста. Меня как раз русский орел интересует больше, чем все нынешние катастрофы Советов.
— Россия помнит орла, приготовленного для Лжедимитрия в папстве: «Диметрус — император рэкс»; ни меча, ни креста, крылышки — книзу. — Грешев снова увлекся, говорил, жестикулируя. — А с Романовыми — крылышки вверх, Мономахова шапка, в лапах Держава, но меча еще нет, — Русь истощена боярской жутью. А потом появился Богдан Хмельницкий — вот и трехглавый орел, да ненадолго. Пришла Софья, исчез Георгий Победоносец... А после стрелецкого бунта кто-то нарисовал у орла розочки! Цветочки, изволите ли видеть! Что за прелесть, а?! Ну, кто же, кто мог такое художникам приказывать?! Никто не мог, это с а м о... А потом Петровский орел, могуч и крепок... Помер Великий, и снова по-онесло! Чехарда! При Елисавете вместо Победоносца появился странной формы крест, евангелический скорее, в лапах — колос и меч, увитый лозою мира... Но крылышки — вверх! Жить можно, оттого что летается... Пришла Екатерина Вторая — и снова напасть, крылышки вниз, только клювики раскрыты, злятся птицы, но ежели при Анне Иоанновне Победоносец скакал на восток, то матушка поворотила страстотерпца на запад, не зря Петр окно прорубил в Европу, нельзя жить нашей татарской Тмутараканью, наизобретались оглобель, хватит! А потом пришел Павел, божий человек... Его только баре не любили, народ чтил, он сирых не обижал, и снова Победоносец на восток повернул. Эх, господи, бедная моя Россия... Только при Александре Втором Победоносец утвердился окончательно: все ж таки путь ему на запад. Ну а потом началась тарарабумбия с Временным правительством, там ужас что портачили, страшные символы появлялись в гербе, говорить боюсь... Словом, за четыреста с лишним лет более тридцати орлов, каждое царствие утверждало свой герб. Ясно? И лишь одни ваши заклятые вороги за семьдесят лет серпа и молота не поменяли. То-то и оно! А вы — задираетесь... То, чего вы добиваетесь, — развала на Руси, — обернется вам же такой кровью, какая даже в Апокалипсисе не написана... Пожалуйте, милостивый государь, что у вас ко мне? Только сначала я схожу в туалет...
Фол откинулся на спинку высокого стула, подивился его крепости; собранность во всем, ни единого скрипа; чем-то похож на хозяина этого дома, такая же надежность и скрытая тайна.
«Надо было запросить на него справку, — подумал Фол. — Я допустил ошибку, которая может быть непростительной. Это не человек, а миф, но в то же время потаенная реальность его мышления куда четче, чем у молодых соплеменников. Те готовы друг другу глотку перегрызть, не жизнь, а игра в „кто главнее“. Верно говорили, что русские либералы самые склочные изо всех; где собираются трое русских, жди создания пяти партий, точнее не выразишь. Но как же ловко этот дед меня высчитал, а?!»
Грешев вернулся, уселся за стол, шмыгнул носом (играет, понял Фол), отерев его желтой, пергаментной, с синими прожилками рукою, и повторил:
— Так каков же ваш интерес ко мне, милостивый государь?
— Вы сказали про ваше сотрудничество с разведками...
— А с кем же мне еще было сотрудничать? Кто деньги платит? Банк? Да на кой я ему ляд! Институт? Так я не поэт, не профессор, да и уехал сюда, когда русских все больше в шоферы таксомоторов брали. Это же престижно, когда полковник генерального штаба вашего нувориша по девкам на авто возит... Если бы Москва открыла двери для всех желающих выехать к вам сюда, вы б через год приехали в Кремль с челобитной: дадим наибольшее благоприятствование, «Свободу» запретим, «Посеву» перестанем деньги давать, только, бога ради, закройте вы границы, удержите своих скифов дома, не умеем мы с ними справляться, лентяи они обломовские, работе не учены, только глотку драть умеют и друг с другом лбами биться...
— Отчего вы, русский, так говорите о соплеменниках?
— Как? — Грешев пожал плечами.
— Резко, что ли... Простите, а вы — настоящий русский?
— Столбовой..
— То есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91