загадывай желание — сбудется, только загадывай не после того, как съешь сладкую желто-зеленую виноградину, а до, обсмотрев ее со всех сторон; все-таки май, черт подери, откуда виноград?! Хотя — двадцатый век, везут самолетом, знай плати...
...В восемь часов он подошел к «Клариджу»; лакеи в коричневых фраках и высоких цилиндрах дружески распахнули дверь; ни тени подобострастия или раболепства; делают свою работу, и все тут; в лобби князя не было; Степанов спросил портье, приехал ли «принс Ростопчин»; так слово «князь» звучит по-английски — «принс», и все тут.
— О да, сэр... Принс у себя, номер пятьсот три. Вас проводить.
— Нет, благодарю.
— Из лифта — направо, пятая дверь, сэр...
Степанов постучал, услыхал голос князя: «Входи»; тот сидел у телефона; прикрыв трубку ладонью, шепнул: «Замучили звонками, прости, что не спустился, угощайся фруктами».
На столике была такая же ваза, как в «Савое»: виноград, груши, яблоки и бананы; только водки, замороженной во льду, не было. После бесчисленных «да», «не может быть!», «что вы говорите» Ростопчин наконец повесил трубку.
— Совершенно невероятная история! Меня разыскал Зенон, мой друг по маки... Как это хорошо, что ты приехал, я страшно рад. Но неужели ты не мог взять паспорт и прилететь ко мне в Цюрих? Ты мне был очень нужен у Лифаря.
— Не мог.
— Да неужели?! Почему?
— Потому что сначала я должен договориться с тем, кто пошлет меня в командировку... Это раз... Потом я обязан запросить визу и ждать ответа... Два. После этого получу паспорт. Три.
Ростопчин вздохнул:
— Знаешь, я задал такой же вопрос одному писателю из Москвы... Он ответил, что паспорт у него постоянно в кармане, ездит когда и куда хочет. А я знаю правду. Зачем он лгал мне?
— А — дурак, — ответил Степанов.
— Да неужели?! — Князь удивлялся по-детски, очень открыто и доверчиво. — Но он же доктор филологии, профессор.
— Ну и что? Нарушена пропорция головы и задницы, усидчивости и ума, — вот тебе и глупый профессор.
Ростопчин рассмеялся:
— Ах, как ты прав, Митя! Вопрос пропорций — вопрос вопросов человеческого бытия! Дураков, увы, хватает.
(Фол, слушавший разговор князя и Степанова в соседнем номере, усмехнулся, подмигнул своему коллеге Джильберту, — в свое время направили в Оксфорд; учился на семинаре китайской истории; заинтересовался экономикой Советского Союза; последние два года посвятил исследованию русской литературы.)
— Ты выглядишь усталым, — сказан Степанов.
— А я и есть усталый, — ответил князь. — В Лондон приехала стерва...
— Кто?
— Моя бывшая жена... Так что запомни: на этот раз я ничего не плачу. Ты привез мне пятнадцать тысяч долларов из Министерства культуры н попросил быть твоим консультантом, ясно?
— Нет, не ясно... Сколько тебе передан Розэн?
— Я его и в глаза не видел.
— Не может быть!
— Я сам был очень удивлен... Он мне даже не позвонил.
— Не может этого быть, Женя! Я проводил его в Шереметьево! Он сел на самолет! В Цюрих...
— Он не звонил, — повторил князь.
— А если тебя не было дома?
— Там всегда дворецкий и повар. Жена дворецкого бежит к каждому звонку, страшно любопытна, ты же знаешь ее.
— Ничего не понимаю. Он сам предложил передать десять — двадцать тысяч...
— Не думай об этом, Митя. Научись спокойно относиться к потерям, иначе разорвется сердце. Золле привезет документы, — князь посмотрел на часы, — он будет внизу через полчаса. Бедный, у него нет денег на самолет, я оплатил проезд, но он такой гордый... Ах, почему бедные люди столь щепетильны?! Они ставят в ужасное положение не себя, а тех, кто хочет им помочь... Мы предъявим фирме Сотби документы Золле о том, что Врубель был похищен нацистами, и выиграем эту драку!.. А те пятнадцать тысяч, которые у меня остались... Да, да, увы, только пятнадцать... Я не хочу скандала со стервой, ты же знаешь женщин... Стареющих женщин... Боже, как прекрасны молодые девки, верные подруги, как они рады каждому дню, как они чувствуют всю ненадежность нашего мира, счастливы даже часу доброты, надежности и веселья... Словом, пятнадцать тысяч мы пустим на то, что интересует твои музеи, — письма, книги, документы, а Врубель будет нашим — так или иначе. Кстати, сюда летит чартерный самолет из Нью-Йорка, коллекционеры закупили рейс, так что предстоит драка.
— Я должен позвонить Розэну...
— Что это тебе даст? И вообще, откуда он взялся? Ты же мне не объяснил толком... Такой милый голос... Он понравился мне по телефону, прекрасно говорит по-русски...
— Розенберг тоже прекрасно говорил по-русски.
Ростопчин удивился:
— Какой? Майкл Розенберг? Из «Нэшнл Корпорэйшн»?
— Нет, Альфред Розенберг, сука...
— Тот, который воровал картины в музеях?
— И расстреливал наших людей... «Брат фюрера»... Когда его вели на виселицу в Нюрнберге, он уделался от страха... А как грозно выступал на партайтагах...
(Фол шепнул Джильберту:
— Розенберг и Штрайхер — два самых черных мерзавца из гитлеровской камарильи, Степанов прав.)
— Ешь виноград, — сказал князь.
— Спасибо, я уже ел.
— Где?
— В моем отеле. В «Савое». У меня здесь выступление... Только это и дало мне возможность приехать к тебе, Женя. Спасибо Андрею Петровичу...
— Это он организовал?! Ах какой чудный человек! Он не скучает в Москве? Все-таки быть послом интереснее, чем руководить компанией...
— Его компания имеет оборот, как иное государство, не до скуки. Думаю, сейчас забот у него больше, чем раньше. Но все-таки должен позвонить Розэну. С ним что-то случилось, уверяю тебя, Женя.
— Не надо меня ни в чем уверять. Забудь о нем... Пойдем вниз, вдруг Золле уже пришел... В утешение нам обоим я должен тебя порадовать: Лифарь на этот раз не пустил в продажу письма Пушкина. Я уговорил его.
— Как тебе это удалось?
— Знаешь, лучше после... Все это слишком больно, сердце рвет...
(Фол дождался, пока закрылась дверь в номере князя, выключил диктофон, на который шла запись разговора, снял со стены прослушивающее устройство, убрал его в «дипломат», запер особым ключом, подстрахован специальным кодом на защелках, — пять букв алфавита, попытка повернуть хотя бы одну из них приведет к тому, что из ручки бабахнет парализующий газ, — посмотрел на часы и сказал:
— Ну, а про все дальнейшее, Джильберт, мы узнаем позже, от наших ребят, которые сидят внизу... Или хотите пойти послушать сами?
— Мне это было бы крайне интересно.
— Валяйте, почему нет. Я не люблю смотреть на тех, кому готовлю зло; мне их жаль.)
Золле был бледен, до синевы бледен; поднявшись навстречу Ростопчину и Степанову, руки не протянул, ломко уронил большую голову на впалую грудь:
— Добрый вечер, господа.
Степанова поразила перемена, происшедшая с профессором: он еще больше похудел, щеки запали; длинные, пронзительно черные глаза казались потухшими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
...В восемь часов он подошел к «Клариджу»; лакеи в коричневых фраках и высоких цилиндрах дружески распахнули дверь; ни тени подобострастия или раболепства; делают свою работу, и все тут; в лобби князя не было; Степанов спросил портье, приехал ли «принс Ростопчин»; так слово «князь» звучит по-английски — «принс», и все тут.
— О да, сэр... Принс у себя, номер пятьсот три. Вас проводить.
— Нет, благодарю.
— Из лифта — направо, пятая дверь, сэр...
Степанов постучал, услыхал голос князя: «Входи»; тот сидел у телефона; прикрыв трубку ладонью, шепнул: «Замучили звонками, прости, что не спустился, угощайся фруктами».
На столике была такая же ваза, как в «Савое»: виноград, груши, яблоки и бананы; только водки, замороженной во льду, не было. После бесчисленных «да», «не может быть!», «что вы говорите» Ростопчин наконец повесил трубку.
— Совершенно невероятная история! Меня разыскал Зенон, мой друг по маки... Как это хорошо, что ты приехал, я страшно рад. Но неужели ты не мог взять паспорт и прилететь ко мне в Цюрих? Ты мне был очень нужен у Лифаря.
— Не мог.
— Да неужели?! Почему?
— Потому что сначала я должен договориться с тем, кто пошлет меня в командировку... Это раз... Потом я обязан запросить визу и ждать ответа... Два. После этого получу паспорт. Три.
Ростопчин вздохнул:
— Знаешь, я задал такой же вопрос одному писателю из Москвы... Он ответил, что паспорт у него постоянно в кармане, ездит когда и куда хочет. А я знаю правду. Зачем он лгал мне?
— А — дурак, — ответил Степанов.
— Да неужели?! — Князь удивлялся по-детски, очень открыто и доверчиво. — Но он же доктор филологии, профессор.
— Ну и что? Нарушена пропорция головы и задницы, усидчивости и ума, — вот тебе и глупый профессор.
Ростопчин рассмеялся:
— Ах, как ты прав, Митя! Вопрос пропорций — вопрос вопросов человеческого бытия! Дураков, увы, хватает.
(Фол, слушавший разговор князя и Степанова в соседнем номере, усмехнулся, подмигнул своему коллеге Джильберту, — в свое время направили в Оксфорд; учился на семинаре китайской истории; заинтересовался экономикой Советского Союза; последние два года посвятил исследованию русской литературы.)
— Ты выглядишь усталым, — сказан Степанов.
— А я и есть усталый, — ответил князь. — В Лондон приехала стерва...
— Кто?
— Моя бывшая жена... Так что запомни: на этот раз я ничего не плачу. Ты привез мне пятнадцать тысяч долларов из Министерства культуры н попросил быть твоим консультантом, ясно?
— Нет, не ясно... Сколько тебе передан Розэн?
— Я его и в глаза не видел.
— Не может быть!
— Я сам был очень удивлен... Он мне даже не позвонил.
— Не может этого быть, Женя! Я проводил его в Шереметьево! Он сел на самолет! В Цюрих...
— Он не звонил, — повторил князь.
— А если тебя не было дома?
— Там всегда дворецкий и повар. Жена дворецкого бежит к каждому звонку, страшно любопытна, ты же знаешь ее.
— Ничего не понимаю. Он сам предложил передать десять — двадцать тысяч...
— Не думай об этом, Митя. Научись спокойно относиться к потерям, иначе разорвется сердце. Золле привезет документы, — князь посмотрел на часы, — он будет внизу через полчаса. Бедный, у него нет денег на самолет, я оплатил проезд, но он такой гордый... Ах, почему бедные люди столь щепетильны?! Они ставят в ужасное положение не себя, а тех, кто хочет им помочь... Мы предъявим фирме Сотби документы Золле о том, что Врубель был похищен нацистами, и выиграем эту драку!.. А те пятнадцать тысяч, которые у меня остались... Да, да, увы, только пятнадцать... Я не хочу скандала со стервой, ты же знаешь женщин... Стареющих женщин... Боже, как прекрасны молодые девки, верные подруги, как они рады каждому дню, как они чувствуют всю ненадежность нашего мира, счастливы даже часу доброты, надежности и веселья... Словом, пятнадцать тысяч мы пустим на то, что интересует твои музеи, — письма, книги, документы, а Врубель будет нашим — так или иначе. Кстати, сюда летит чартерный самолет из Нью-Йорка, коллекционеры закупили рейс, так что предстоит драка.
— Я должен позвонить Розэну...
— Что это тебе даст? И вообще, откуда он взялся? Ты же мне не объяснил толком... Такой милый голос... Он понравился мне по телефону, прекрасно говорит по-русски...
— Розенберг тоже прекрасно говорил по-русски.
Ростопчин удивился:
— Какой? Майкл Розенберг? Из «Нэшнл Корпорэйшн»?
— Нет, Альфред Розенберг, сука...
— Тот, который воровал картины в музеях?
— И расстреливал наших людей... «Брат фюрера»... Когда его вели на виселицу в Нюрнберге, он уделался от страха... А как грозно выступал на партайтагах...
(Фол шепнул Джильберту:
— Розенберг и Штрайхер — два самых черных мерзавца из гитлеровской камарильи, Степанов прав.)
— Ешь виноград, — сказал князь.
— Спасибо, я уже ел.
— Где?
— В моем отеле. В «Савое». У меня здесь выступление... Только это и дало мне возможность приехать к тебе, Женя. Спасибо Андрею Петровичу...
— Это он организовал?! Ах какой чудный человек! Он не скучает в Москве? Все-таки быть послом интереснее, чем руководить компанией...
— Его компания имеет оборот, как иное государство, не до скуки. Думаю, сейчас забот у него больше, чем раньше. Но все-таки должен позвонить Розэну. С ним что-то случилось, уверяю тебя, Женя.
— Не надо меня ни в чем уверять. Забудь о нем... Пойдем вниз, вдруг Золле уже пришел... В утешение нам обоим я должен тебя порадовать: Лифарь на этот раз не пустил в продажу письма Пушкина. Я уговорил его.
— Как тебе это удалось?
— Знаешь, лучше после... Все это слишком больно, сердце рвет...
(Фол дождался, пока закрылась дверь в номере князя, выключил диктофон, на который шла запись разговора, снял со стены прослушивающее устройство, убрал его в «дипломат», запер особым ключом, подстрахован специальным кодом на защелках, — пять букв алфавита, попытка повернуть хотя бы одну из них приведет к тому, что из ручки бабахнет парализующий газ, — посмотрел на часы и сказал:
— Ну, а про все дальнейшее, Джильберт, мы узнаем позже, от наших ребят, которые сидят внизу... Или хотите пойти послушать сами?
— Мне это было бы крайне интересно.
— Валяйте, почему нет. Я не люблю смотреть на тех, кому готовлю зло; мне их жаль.)
Золле был бледен, до синевы бледен; поднявшись навстречу Ростопчину и Степанову, руки не протянул, ломко уронил большую голову на впалую грудь:
— Добрый вечер, господа.
Степанова поразила перемена, происшедшая с профессором: он еще больше похудел, щеки запали; длинные, пронзительно черные глаза казались потухшими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91