Но пропишет такие дорогие лекарства, что в конце концов дешевле не обойдется. Лучше всего, если бы я мог подняться и сходить к Орлову — бывшему военному врачу; этот старичок едва ходит; охотно лечит вывихи рук и переломы ног, берет дешево — всего тридцать копеек.
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!.. Как первобытный человек». Вот Толя Радкевич — этот наверняка проведал бы и не стал трезвонить по всем углам... Прибежал бы также мой новый знакомый из городского училища — Вася Уголев. Может быть, и еще кто-нибудь... Ведь не все гимназисты — помещичьи и купеческие сынки.
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!.. Как первобытный человек». Вот Толя Радкевич — этот наверняка проведал бы и не стал трезвонить по всем углам... Прибежал бы также мой новый знакомый из городского училища — Вася Уголев. Может быть, и еще кто-нибудь... Ведь не все гимназисты — помещичьи и купеческие сынки.
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116