Правда, великоваты, но это даже к лучшему: дольше проносишь. Береги их, сынок, чисть и смазывай хорошенько, чтобы не потрескались.
Я обрадовался, как охотник, который вместо зайца застрелил медведя. Два дня даже не подходил к своим сундучкам — все раздумывал, чем лучше смазать подарок. Перебрал в уме все, что могло пригодиться: смола вишневого дерева, шмелиные соты, деготь, — и решил, что самая лучшая мазь все-таки свиное сало. Поэтому я с нетерпением ожидал, когда у нас на обед приготовят кашу.
— Бабушка, когда ты будешь варить кашу?
— У нас мало крупы, надо поберечь до страдной поры.
— Бабушка, а разве сейчас у нас не тяжелая работа?
— Рожь убирать еще тяжелее.
Нужно было остерегаться слишком часто задавать такие вопросы, чтобы не возбудить подозрений. Наконец наступила страдная пора. За четыре недели у нас три раза была каша с салом. Разумеется, нужно было набраться мужества, чтобы не перемешать кашу и сохранить соблазнительный глазок сала для смазки старых башмаков. Шмыгая носом, я думал: «Такие ли трудности перенес Миклухо-Маклай?»
Зато башмаки выглядели великолепно: все заплаты размягчились от сала. Я спрятал драгоценный подарок на чердаке рядом со своими сундучками. Бабушка, принося на пастбище завтрак, все норовила погладить меня по голове. Мне, такому взрослому, эти ласки были не очень-то по душе. Поэтому я вскакивал и говорил:
«Еще на один день ближе к школе!»
Но бабушка охлаждала мой пыл: меня из дому и проводить-то не с чем. Даже кусочек сахару не всегда найдется. А ведь что умному, что дураку — одинаково есть хочется.
Тогда я попытался сам завоевать свое счастье.
Однажды дедушка принес с болота какие-то мелкие веточки и, ухмыляясь, дал их мне:
— Пожуй — будет чудо.
Пожевал одну веточку и хотел было выплюнуть, но дедушка остановил меня:
— Не бойся, ничего дурного не приключится, жив останешься.
И верно, произошло чудо. Вначале было горько, даже очень горько; потом вдруг я ощутил какой-то странный сладковатый вкус.
Это был паслен. Домашние лечились им от кашля. Тут я подумал: а что, если из него сварить сахар? Как знать... быть может, люди не догадываются, что в этом чудесном паслене есть сахар? Если ежедневно варить хоть по фунту, то я скоро разбогатею и смогу купить много книг и календарей, а самое главное — выписать газету, чтобы отцу не работать на Шуманов. Я уже давно приметил: когда отцу полегче, он совсем не сердитый и даже не прочь пошутить.
Провозился больше недели — все варил сахар. Обжег пальцы, нос каждый вечер был черным от сажи. А тут еще сестренка Зента повадилась бегать ко мне. Я ее даже за косички раза два дернул: марш домой! Куда там! Пристает, как смола: «Что ты варишь? Бормочу: «Секрет!» Дома она и ляпнула по простоте душевной: «Роб варит секрет!» Но ее никто не понял... И все-таки, как я ни старался, с сахаром ничего не вышло. Скрепя сердце пришлось отказаться от своей затеи.
У меня оставалось еще много веточек паслена, я связал их в пучки, высушил под стрехой, разрезал на небольшие кусочки, в спичку величиной, и успокаивал себя:
«Ничего, еще пригодятся!»
Приходилось заботиться и о других вещах, которые могут понадобиться в школе. До начала занятий оставалось еще много времени, но я каждый день надоедал бабушке:
«Сшей мне торбу для книг. Ну, сшей же, бабушка!..»
С неделю жужжал у нее над ухом, как комар. Бабушка уверяла, что даже во сне слышит мое жужжание.
Нелегко было ее убедить, что без торбы несподручно даже скот пасти и Зиедаля — так звали нашу корову — может от этого потерять молоко.
Пенал я видывал только издалека. Раздобыть его оказалось еще труднее, чем торбу. Не всегда же надоедать взрослым — вечно занятому отцу и дедушке! Пришлось попробовать сделать пенал собственными руками. А это не так-то просто. Маленькая ручная пила все время цеплялась за мои штанишки и ни за что не хотела впиваться в дерево. Однако, попотев над пятью-шестью дощечками, я сделал вместительный ящичек, в который можно было положить не только карандаш и ручку, но также нож, ложку и еще кое-что. Ящичек был не бог весть каким красивым: один конец шире, другой уже и весом фунта в полтора, но и такой сгодился бы, если бы только крышка удалась. А с крышкой не ладилось: смастерил несколько штук, но ни одна не лезла в пазы. Пробовал обстругать, сделать поуже — тогда оставались щели, через которые мог выпасть самый толстый карандаш. Делать нечего, пришлось обратиться к старому Егору.
Егор батрачил у Шуманов. Но как повидать его? Я не смел ходить к Шуманам. У них была злая собака, и к тому же Альфонс Шуман, большой и толстый мальчишка, бывало, как увидит меня, тут же высунет язык. И вот я несколько дней пас скот у межи, отделявшей пашу землю от земли Шуманов, хотя Зиедаля и Толэ — так звали нашу телку — всё норовили пробраться туда, где побольше травы. Раза два мне дома выговаривали, что Зиедаля стала давать меньше молока. Отец даже начал сомневаться в моем до сих пор неоспоримом пастушьем таланте. Я стоял на своем: нужно пасти в этих местах, пока Шуманы не убрали пшеницу; иначе их скотина сожрет траву по обеим сторонам межи.
А Егор все не показывался. Мои замыслы рушились. Я был уже близок к отчаянию, когда наконец заметил долгожданного старика. Он тащил домой прутья, срезанные в лесочке.
Мы обменялись несколькими словами о том, где лучше трава, скоро ли можно гнать скотину домой, потом я заговорил о деле. Егор пообещал мне помочь. Но он был страстным курильщиком и намекнул, чтобы я принес ему какую-нибудь книгу на цигарки: все равно рано или поздно их сгрызут крысы. Я был гораздо лучшего мнения о прочности наших сундучков, но больше нечем было расплачиваться. А что за ученик без пенала? Может быть, таких даже и в класс не пускают...
Всю ночь я бредил, часто просыпался. Мысленно перебирал все старые календари, но не находил такого, которым не жалко пожертвовать. На следующее утро я все же взял один из них, благоговейно заучил наизусть название: «Курземский календарь 1897 года» — и отдал его Егору. «Ясное цело,— говорил я про себя, — как только кончу учение и вырасту большой, обязательно куплю точно такой же и положу его обратно, так что отец никогда не узнаёт о моем проступке».
Егор действительно сделал красивый пенал, даже слишком красивый.
Я готовился к школе, и голова моя постоянно была набита важными вопросами. Неудивительно поэтому, что однажды на пастбище я заметит дядю Дависа, только когда он подошел вплотную. Не придумав ничего лучшего, я раза два перекувырнулся в его честь.
Дядя Давис сел на землю и прислонился к стволу ясеня, как будто его голова не держалась на плечах. Затем он приказал:
— Почитай!
У меня в кармане постоянно было что-нибудь для чтения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Я обрадовался, как охотник, который вместо зайца застрелил медведя. Два дня даже не подходил к своим сундучкам — все раздумывал, чем лучше смазать подарок. Перебрал в уме все, что могло пригодиться: смола вишневого дерева, шмелиные соты, деготь, — и решил, что самая лучшая мазь все-таки свиное сало. Поэтому я с нетерпением ожидал, когда у нас на обед приготовят кашу.
— Бабушка, когда ты будешь варить кашу?
— У нас мало крупы, надо поберечь до страдной поры.
— Бабушка, а разве сейчас у нас не тяжелая работа?
— Рожь убирать еще тяжелее.
Нужно было остерегаться слишком часто задавать такие вопросы, чтобы не возбудить подозрений. Наконец наступила страдная пора. За четыре недели у нас три раза была каша с салом. Разумеется, нужно было набраться мужества, чтобы не перемешать кашу и сохранить соблазнительный глазок сала для смазки старых башмаков. Шмыгая носом, я думал: «Такие ли трудности перенес Миклухо-Маклай?»
Зато башмаки выглядели великолепно: все заплаты размягчились от сала. Я спрятал драгоценный подарок на чердаке рядом со своими сундучками. Бабушка, принося на пастбище завтрак, все норовила погладить меня по голове. Мне, такому взрослому, эти ласки были не очень-то по душе. Поэтому я вскакивал и говорил:
«Еще на один день ближе к школе!»
Но бабушка охлаждала мой пыл: меня из дому и проводить-то не с чем. Даже кусочек сахару не всегда найдется. А ведь что умному, что дураку — одинаково есть хочется.
Тогда я попытался сам завоевать свое счастье.
Однажды дедушка принес с болота какие-то мелкие веточки и, ухмыляясь, дал их мне:
— Пожуй — будет чудо.
Пожевал одну веточку и хотел было выплюнуть, но дедушка остановил меня:
— Не бойся, ничего дурного не приключится, жив останешься.
И верно, произошло чудо. Вначале было горько, даже очень горько; потом вдруг я ощутил какой-то странный сладковатый вкус.
Это был паслен. Домашние лечились им от кашля. Тут я подумал: а что, если из него сварить сахар? Как знать... быть может, люди не догадываются, что в этом чудесном паслене есть сахар? Если ежедневно варить хоть по фунту, то я скоро разбогатею и смогу купить много книг и календарей, а самое главное — выписать газету, чтобы отцу не работать на Шуманов. Я уже давно приметил: когда отцу полегче, он совсем не сердитый и даже не прочь пошутить.
Провозился больше недели — все варил сахар. Обжег пальцы, нос каждый вечер был черным от сажи. А тут еще сестренка Зента повадилась бегать ко мне. Я ее даже за косички раза два дернул: марш домой! Куда там! Пристает, как смола: «Что ты варишь? Бормочу: «Секрет!» Дома она и ляпнула по простоте душевной: «Роб варит секрет!» Но ее никто не понял... И все-таки, как я ни старался, с сахаром ничего не вышло. Скрепя сердце пришлось отказаться от своей затеи.
У меня оставалось еще много веточек паслена, я связал их в пучки, высушил под стрехой, разрезал на небольшие кусочки, в спичку величиной, и успокаивал себя:
«Ничего, еще пригодятся!»
Приходилось заботиться и о других вещах, которые могут понадобиться в школе. До начала занятий оставалось еще много времени, но я каждый день надоедал бабушке:
«Сшей мне торбу для книг. Ну, сшей же, бабушка!..»
С неделю жужжал у нее над ухом, как комар. Бабушка уверяла, что даже во сне слышит мое жужжание.
Нелегко было ее убедить, что без торбы несподручно даже скот пасти и Зиедаля — так звали нашу корову — может от этого потерять молоко.
Пенал я видывал только издалека. Раздобыть его оказалось еще труднее, чем торбу. Не всегда же надоедать взрослым — вечно занятому отцу и дедушке! Пришлось попробовать сделать пенал собственными руками. А это не так-то просто. Маленькая ручная пила все время цеплялась за мои штанишки и ни за что не хотела впиваться в дерево. Однако, попотев над пятью-шестью дощечками, я сделал вместительный ящичек, в который можно было положить не только карандаш и ручку, но также нож, ложку и еще кое-что. Ящичек был не бог весть каким красивым: один конец шире, другой уже и весом фунта в полтора, но и такой сгодился бы, если бы только крышка удалась. А с крышкой не ладилось: смастерил несколько штук, но ни одна не лезла в пазы. Пробовал обстругать, сделать поуже — тогда оставались щели, через которые мог выпасть самый толстый карандаш. Делать нечего, пришлось обратиться к старому Егору.
Егор батрачил у Шуманов. Но как повидать его? Я не смел ходить к Шуманам. У них была злая собака, и к тому же Альфонс Шуман, большой и толстый мальчишка, бывало, как увидит меня, тут же высунет язык. И вот я несколько дней пас скот у межи, отделявшей пашу землю от земли Шуманов, хотя Зиедаля и Толэ — так звали нашу телку — всё норовили пробраться туда, где побольше травы. Раза два мне дома выговаривали, что Зиедаля стала давать меньше молока. Отец даже начал сомневаться в моем до сих пор неоспоримом пастушьем таланте. Я стоял на своем: нужно пасти в этих местах, пока Шуманы не убрали пшеницу; иначе их скотина сожрет траву по обеим сторонам межи.
А Егор все не показывался. Мои замыслы рушились. Я был уже близок к отчаянию, когда наконец заметил долгожданного старика. Он тащил домой прутья, срезанные в лесочке.
Мы обменялись несколькими словами о том, где лучше трава, скоро ли можно гнать скотину домой, потом я заговорил о деле. Егор пообещал мне помочь. Но он был страстным курильщиком и намекнул, чтобы я принес ему какую-нибудь книгу на цигарки: все равно рано или поздно их сгрызут крысы. Я был гораздо лучшего мнения о прочности наших сундучков, но больше нечем было расплачиваться. А что за ученик без пенала? Может быть, таких даже и в класс не пускают...
Всю ночь я бредил, часто просыпался. Мысленно перебирал все старые календари, но не находил такого, которым не жалко пожертвовать. На следующее утро я все же взял один из них, благоговейно заучил наизусть название: «Курземский календарь 1897 года» — и отдал его Егору. «Ясное цело,— говорил я про себя, — как только кончу учение и вырасту большой, обязательно куплю точно такой же и положу его обратно, так что отец никогда не узнаёт о моем проступке».
Егор действительно сделал красивый пенал, даже слишком красивый.
Я готовился к школе, и голова моя постоянно была набита важными вопросами. Неудивительно поэтому, что однажды на пастбище я заметит дядю Дависа, только когда он подошел вплотную. Не придумав ничего лучшего, я раза два перекувырнулся в его честь.
Дядя Давис сел на землю и прислонился к стволу ясеня, как будто его голова не держалась на плечах. Затем он приказал:
— Почитай!
У меня в кармане постоянно было что-нибудь для чтения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116