Со мной было несколько иначе. Придя к Чвортекам, я бессильно опустился на лавку. К чему теперь слова дяди Дависа: «Нужно выдержать!» К чему упорство, сметливость и рвение —все равно меня выгонят из школы!
Иван Иванович Чвортек заволновался на свой манер:
— Ах, Мухобой, толстосум этакий! Что придумал — у него украли мешок с сахаром! Да стяни у него целую бочку селедок — и тогда его черт не возьмет! Наверное, сам, пьяница, свиньям скормил... — Ворча, Чвортек тот-час же направился к дверям, намереваясь пойти к учителю и поднять целую бурю.
Никакой, конечно, бури мой хороший Иван Иванович не поднял. Перед тем как войти к учителю, он протер свои медали и подкрутил усы. Иван Иванович клялся учителю, что я ни в коем случае не мог украсть сахар — хотя бы потому, что вообще не люблю сладостей, и разве хватило бы сил у такой Букашки снять мешок с гвоздя? Кроме того, Букашка настолько надежный мальчик, что он сам не раз доверял ему деньги —на днях даже целых двенадцать рублей. Тут Иван Иванович немного перехватил. Он и в самом деле послал меня как-то в лавку за покупками и дал сорок копеек. В каждую фразу Иван Иванович вставлял «ваше благородие». Разумеется, и сам учитель не верил, что я вор, так что спустя час записка отцу тоже была разорвана.
Но тогда кто же вор? Не кто иной, как Афонъка. Если учитель так думал, то и другие должны были этому поверить. И вот пришел отец Афоньки Шмуратки—он не умел ни кричать, ни сыпать, как горох, словами «ваше благородие». Он только переминался с ноги на ногу и мял грязными руками запыленную шапку. Учитель прежде всего заявил, что Афонька достаточно взрослый, чтобы отдать его под плеть урядника. Но он, Митрофан Елисеевич, не желает, чтсбы с такого молодого парня содрали шкуру, он из милосердия ограничивается исключением Афоньки из школы. У отца Шмуратки все время на языке вертелся вопрос, действительно ли его сын уличей в воровстве, но, услышав об урядничьей плети, он только вздохнул и сказал:
— И на том спасибо, господин учитель...
Но кто же, в самом деле, вор?
Как-то сидя за чаем, я спросил, почему не заподозрили Альфонса. Почему он только свидетель, почему его не допрашивают? На это мне Иван Иванович сурово отве-тил, чтобы я не смел так ни думать, ни говорить. Аль-фонс - сын богатого хозяина, он не станет марать руки.'
Его же украл сахар?
Ранней весной, когда вода в колодце поднялась, Чвортек вытащил оттуда проклятый украденный мешок. Сахар растаял, но мешок, несомненно, был тот самый.Когда весть об этом облетела школу, многие говорили, что вор был дураком. Зачем он бросил свою добычу в колодец? Если уж не мог сразу спрятать куда-нибудь в безопасное место, так сунул бы в сугроб.
«А все-таки это дело рук Альфонса», — твердил я про себя, считая, что, быть может, только один и догадался об истине. Настала большая перемена. Едва учитель скрылся за дверью, как раздались голоса: «Давайте сыграем в «пана и вора»! Громче всех кричал Андрюша Добролюбов. Альфонс попятился к двери, собираясь, видимо, потихоньку улизнуть.
— Эй, маменькин сынок, это же твоя любимая игра! — крикнул Тихон Бобров, загораживая ему дорогу.
Недоверчиво озираясь по сторонам, Альфонс стал возле парты. Опять кидали жребий. Долго ему везло — на его долю выпадали «чины» стражника, судьи, пана. Перемена близилась к концу. Я приходил в отчаяние. И — о счастье!—Альфонс — вор, Алеша Зайцев — стражник, Тихон — судья. Я никогда не видел такого свирепого лица у Алеши. Удары ремня прилипали к ладоням Альфонса с такой же силой, как и в тот вечер, когда пропал проклятый мешок с сахаром. По тому, с каким злорадством смотрели на Альфонса Тихон, Андрюша, Яша Ходас и еще некоторые ученики, я понял— они тоже догадались...
А бедному Афоньке пришлось все-таки остаться неучем. Он бродил по улицам в своих изношенных лаптях, оборванный, грязный, и униженно кланялся тому, кто его толкнул в такую беду.
Ну, а учитель? Он и впредь со спокойной душой захаживал в дом лавочника. Ведь он доказал свое уважение и почтение к сахарному мешку.
Глава XVI
Ряды учеников редеют. — Есть учителя похуже.
Потому ли что Афонька был плечистый и занимал на скамейке много места, или оттого, что все старались отодвинуться от него как можно дальше, чтобы избежать щипков, — но после его ухода из школы в глаза бросалось пустое место на второй скамье третьего отделения. Школа притихла, как будто опустела. Митрофан Елисеевич почему-то недели две никого не наказывал. Но со временем все вошло в свою колею. Постепенно забылась история со Шмураткой. Альфонс по-прежнему уписывал на каждой перемене по нескольку кусков хлеба с медом или котлетами, отец Онуфрий посылал за кнутом, а учитель обрабатывал наши уши и головы.
Ученики второго и третьего отделений притерпелись ко всему, и редко кто из них бросал школу. Первое отделение таяло на глазах; теперь там никто не падал со скамьи, словно ломоть, отрезанный от каравая. Но грязи от этого в классе не убавилось и затхлый воздух не стал чище. Митрофан Елисеевич, как и раньше, кричал, ставил на колени и дергал за волосы.
Однажды он так отодрал Филиппа Водовозова, что у мальчишки стало течь из ушей. Отец Филиппа немало повидал на своем веку, даже работал целый год на уральских рудниках. Вскоре мы узнали, что он зазвал к себе нескольких учеников и расспросил, как наказывает учитель. И вот прошел слух: «Отец Филиппа пожалуется высшему начальству».
Неизвестно, что бы из этого вышло, но Водовозову ничего не удалось вытянуть из учеников: никто не хотел идти в свидетели. А как без них докажешь?
Незадолго до этого случая в третье отделение поступил Миша Знамов. Его отец был одним из тех, кто в поисках работы вечно кочует с места на место. Мише пришлось побывать в нескольких школах и познакомиться со многими учителями. Услыхав о намерении Водовозова, он взглянул на нас, как шестидесятилетний мудрец смотрит на малышей, и принялся поучать:
— Что это вы надумали? Неужели и в самом деле жили, словно в бочке, света не видели? Вон дубровин-ский учитель ставит в угол на камешки, бьет по рукам металлическим аршином, оставляет без обеда все отделение. А козлятинский еще почище надумал — устроил темную каморку, которую зовет карцером. Выйдешь из этой каморки — голова кружится, ноги подкашиваются, за стены хватаешься. Кроме того, он заставляет кла-няться до земли— раз пятьдесят, восемьдесят и даже
сто. В Слепкове учительница хватает не за весь вихор, а заберет волоска три и выдерет. Эх, братцы, если бы вы знали, как хитры на выдумки некоторые учителя! Митрофан Елисеевич даже за волосы драть не умеет: это что за боль — просто щекотка. Думаете те, кто любит сажать в карцер, учат лучше? Ничего подобного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116