Не выяснив, придет Чвортек в школу или не придет, я пустился в обратный путь. Учителю сказал мнение Ивана Ивановича: мой или не мой, все равно толку не будет.
— Я тоже так думаю, но ничего не поделаешь: инспектор!
Только теперь учитель увидел, что у нас нестриженые, всклокоченные волосы, грязные уши и руки. Правда, и раньше, трепля и теребя нас, он иногда говорил:" «Экий сорванец грязный!» Но в связи с приездом инспектора мы еще узнали, что ходить в школу грязным нехорошо, эх, как нехорошо!
Митрофан Елисеевич чувствовал себя несчастным. Чем больше он разглядывал нас, тем бледнее становилось его лицо. Наконец он громогласно объявил, что необходимо сейчас же всех лохматых остричь, и послал Алешу Зайцева за хромым деревенским портным, у которого была машинка для стрижки волос. С порога он вернул посланца и велел забежать на обратном пути к Андрюше Добролюбову. Его уже несколько дней не было на занятиях. Все знали, что он простудился и заболел. Митрофан Елисеевич, должно быть, надеялся: а вдруг Андрюша выздоровел — тогда было бы кем похвалиться перед инспектором.
Затем, нахмурив лоб и сдвинув брови, строго приказал явиться в школу в самой лучшей одежде, какую мы надеваем в большие праздники, идя в церковь, и предложил поднять руки тем, у кого есть кожаная обувь. Поднялось только четыре руки. Это очень огорчило учителя. Тогда он спросил, у кого есть хоть старые, совсем старые башмаки. Пришлось и мне поднять руку, так как материнские башмаки, хотя и совершенно негодные для носки, все же были в моем распоряжении. Обрадованный тем, что еще у одного ученика есть кожаная обувь, Митрофан Елисеевич велел мне сходить за башмаками.
Учитель уже раньше был бледен, а тут и я побледнел, да еще как! На дворе метель, а мне идти за рваными башмаками пять верст туда и пять обратно... Я пытался заикнуться, что живу далеко. Но учитель отрезал: ради инспектора все надо вытерпеть.
Вскоре пришел портной Аникеевич со свертком в руке. Митрофан Елисеевич отобрал шесть человек, самых лохматых, и попросил тут же их остричь. Нам казалось странным, что волосы можно стричь какой-то машинкой; поэтому еще пятеро выразили желание остричься.
Портной что-то шептал учителю, но так, что мы все слышали: теперь, как-никак, зима, ученики могут простудиться, если оголить им головы. Учитель отмахнулся от него, как от назойливой мухи: «Ради инспектора можно перенести еще большие неудобства, чем какая-то простуда».
Аникеевич принялся за стрижку лохматых. А мы с завистью смотрели на счастливцев, которые столпились около него, и восхищались чудесной машинкой, без ножниц стригущей волосы. Вскоре роли переменились. Машинка рвала волосы вместе с корнями! Недавние счастливцы стонали и охали. Портной объяснил, что в ней не хватает двух зубчиков. Появился учитель и, нахмурившись, сказал, что такое малодушие накануне приезда инспектора возможно только в аничковской школе.
Он еще раз с неодобрением осмотрел наши уши и приказал всем умыться мылом. Двое решительно заявили, что им это не удастся: у них в доме умываются мылом только по большим праздникам. Остальные молчали. Когда учитель снова напомнил об инспекторе, те же два мальчика ответили: домашним нет никакого дела до инспектора, для них инспектор — что был, что не был. Митрофан Елисеевич так и ахнул. Ведь инспектор такая персона! Такая же, как пристав или полицмейстер. А их домашние за непочтительное поведение могут ответить перед законом.
После длинного разговора он посоветовал умыться золой или натертым кирпичом. И обязательно потереть шею мочалкой.
Когда в таком же духе было разрешено еще несколько вопросов помельче, учитель стал заново рассаживать пас. Вот где начались настоящие трудности!
Ему хотелось рассадить нас так, чтобы инспектору бросился в глаза цвет школы. Впереди самые видные места должны были занять ученики, обутые в башмаки, остриженные и одетые почище. И самое главное — луч-шие в учении. Неуспевающим полагалось спрятаться за спину других и, если инспектор спросит, молчать.
Рассаживая учеников второго отделения, учитель долго, как фотограф, осматривал меня со всех сторон, вертел, толкал то влево, то вправо, подыскивая место, где бы я бросился инспектору в глаза. Но я был мал, меньше своих товарищей, и учитель велел принести кирпич, на который я должен был сесть, чтобы выглядеть выше и внушительней.
Вот когда на мою долю выпала маленькая радость, хотя я не приложил к этому никаких усилий! Как известно, Альфонс Шуман был самым нарядным в школе: настоящий барчук. Пока учитель был занят вторым отделением, Альфонс, сознавая свое значение, уселся на лучшее место, откуда можно было видеть даже его коричневые суконные брюки. Когда Митрофан Елисеевич взялся за третье отделение, он прямо-таки испугался, увидев перед собой Альфонса. Учитель схватил его за руку и отвел подальше.
Альфонс обиделся. Этот трусливый, всегда угодничавший перед учителем парнишка вздумал упираться. Но взволнованный Митрофан Елисеевич забормотал:
— Ах, боже, ведь инспектор... инспектор... Альфонс, ты понимаешь, что значит инспектор?
Наконец до Альфонса дошло: он испугался больше, чем учитель. Могу побиться об заклад, что теперь в ушах Альфонса слово «инспектор» прозвучало, как «убийца» или «палач». Он проворно шмыгнул к последней парте и забился в угол, хотя, может быть, учитель и не думал загонять его так далеко.
Нас, избранных, тоже пробирала дрожь. Никто толком не знал, что захочет от нас этот человек и что он с нами сделает. Даже ученики третьего отделения не могли сказать ничего путного об инспекторе. В позапрошлом году приезжал один, но он был занят, куда-то спешил, и у, них в памяти сохранилась только его длинная меховая шуба с лапками и хвостиками.
Да, кто знает, что ждет нас завтра?
Тихона Боброва посадили посредине. Бросив взгляд в сторону учителя, он недружелюбно буркнул мне:
— Не поддавайся. Тебе сидеть перед носом инспектора, и тебя же заставляют бежать вечером домой!
Верно! Я почувствовал свою значимость и смело заявил:
— Господин учитель, может быть, вы тут на месте достанете у кого-нибудь для меня башмаки? Я вечером никуда не пойду, а то так устану, что не смогу завтра и рта раскрыть перед инспектором.
Спасибо Боброву, он меня частенько мучил, но его услуги перевесили боль щелчков и другие обиды.
Ботинки я не получил, хотя Митрофан Елисеевич покосился в сторону Альфонса Шумана. Мне уже казалось: вот-вот он прикажет Альфонсу обуть мои постолы и отдать мне свои сапоги. Но, видно, тут были еще какие-то соображения, и все осталось по-старому.
После того как я несколько раз сбегал к Ивану Ивановичу и передал его длинные рассуждения о том, что мыть класс — это только людей смешить, учитель решил справиться собственными силами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Я тоже так думаю, но ничего не поделаешь: инспектор!
Только теперь учитель увидел, что у нас нестриженые, всклокоченные волосы, грязные уши и руки. Правда, и раньше, трепля и теребя нас, он иногда говорил:" «Экий сорванец грязный!» Но в связи с приездом инспектора мы еще узнали, что ходить в школу грязным нехорошо, эх, как нехорошо!
Митрофан Елисеевич чувствовал себя несчастным. Чем больше он разглядывал нас, тем бледнее становилось его лицо. Наконец он громогласно объявил, что необходимо сейчас же всех лохматых остричь, и послал Алешу Зайцева за хромым деревенским портным, у которого была машинка для стрижки волос. С порога он вернул посланца и велел забежать на обратном пути к Андрюше Добролюбову. Его уже несколько дней не было на занятиях. Все знали, что он простудился и заболел. Митрофан Елисеевич, должно быть, надеялся: а вдруг Андрюша выздоровел — тогда было бы кем похвалиться перед инспектором.
Затем, нахмурив лоб и сдвинув брови, строго приказал явиться в школу в самой лучшей одежде, какую мы надеваем в большие праздники, идя в церковь, и предложил поднять руки тем, у кого есть кожаная обувь. Поднялось только четыре руки. Это очень огорчило учителя. Тогда он спросил, у кого есть хоть старые, совсем старые башмаки. Пришлось и мне поднять руку, так как материнские башмаки, хотя и совершенно негодные для носки, все же были в моем распоряжении. Обрадованный тем, что еще у одного ученика есть кожаная обувь, Митрофан Елисеевич велел мне сходить за башмаками.
Учитель уже раньше был бледен, а тут и я побледнел, да еще как! На дворе метель, а мне идти за рваными башмаками пять верст туда и пять обратно... Я пытался заикнуться, что живу далеко. Но учитель отрезал: ради инспектора все надо вытерпеть.
Вскоре пришел портной Аникеевич со свертком в руке. Митрофан Елисеевич отобрал шесть человек, самых лохматых, и попросил тут же их остричь. Нам казалось странным, что волосы можно стричь какой-то машинкой; поэтому еще пятеро выразили желание остричься.
Портной что-то шептал учителю, но так, что мы все слышали: теперь, как-никак, зима, ученики могут простудиться, если оголить им головы. Учитель отмахнулся от него, как от назойливой мухи: «Ради инспектора можно перенести еще большие неудобства, чем какая-то простуда».
Аникеевич принялся за стрижку лохматых. А мы с завистью смотрели на счастливцев, которые столпились около него, и восхищались чудесной машинкой, без ножниц стригущей волосы. Вскоре роли переменились. Машинка рвала волосы вместе с корнями! Недавние счастливцы стонали и охали. Портной объяснил, что в ней не хватает двух зубчиков. Появился учитель и, нахмурившись, сказал, что такое малодушие накануне приезда инспектора возможно только в аничковской школе.
Он еще раз с неодобрением осмотрел наши уши и приказал всем умыться мылом. Двое решительно заявили, что им это не удастся: у них в доме умываются мылом только по большим праздникам. Остальные молчали. Когда учитель снова напомнил об инспекторе, те же два мальчика ответили: домашним нет никакого дела до инспектора, для них инспектор — что был, что не был. Митрофан Елисеевич так и ахнул. Ведь инспектор такая персона! Такая же, как пристав или полицмейстер. А их домашние за непочтительное поведение могут ответить перед законом.
После длинного разговора он посоветовал умыться золой или натертым кирпичом. И обязательно потереть шею мочалкой.
Когда в таком же духе было разрешено еще несколько вопросов помельче, учитель стал заново рассаживать пас. Вот где начались настоящие трудности!
Ему хотелось рассадить нас так, чтобы инспектору бросился в глаза цвет школы. Впереди самые видные места должны были занять ученики, обутые в башмаки, остриженные и одетые почище. И самое главное — луч-шие в учении. Неуспевающим полагалось спрятаться за спину других и, если инспектор спросит, молчать.
Рассаживая учеников второго отделения, учитель долго, как фотограф, осматривал меня со всех сторон, вертел, толкал то влево, то вправо, подыскивая место, где бы я бросился инспектору в глаза. Но я был мал, меньше своих товарищей, и учитель велел принести кирпич, на который я должен был сесть, чтобы выглядеть выше и внушительней.
Вот когда на мою долю выпала маленькая радость, хотя я не приложил к этому никаких усилий! Как известно, Альфонс Шуман был самым нарядным в школе: настоящий барчук. Пока учитель был занят вторым отделением, Альфонс, сознавая свое значение, уселся на лучшее место, откуда можно было видеть даже его коричневые суконные брюки. Когда Митрофан Елисеевич взялся за третье отделение, он прямо-таки испугался, увидев перед собой Альфонса. Учитель схватил его за руку и отвел подальше.
Альфонс обиделся. Этот трусливый, всегда угодничавший перед учителем парнишка вздумал упираться. Но взволнованный Митрофан Елисеевич забормотал:
— Ах, боже, ведь инспектор... инспектор... Альфонс, ты понимаешь, что значит инспектор?
Наконец до Альфонса дошло: он испугался больше, чем учитель. Могу побиться об заклад, что теперь в ушах Альфонса слово «инспектор» прозвучало, как «убийца» или «палач». Он проворно шмыгнул к последней парте и забился в угол, хотя, может быть, учитель и не думал загонять его так далеко.
Нас, избранных, тоже пробирала дрожь. Никто толком не знал, что захочет от нас этот человек и что он с нами сделает. Даже ученики третьего отделения не могли сказать ничего путного об инспекторе. В позапрошлом году приезжал один, но он был занят, куда-то спешил, и у, них в памяти сохранилась только его длинная меховая шуба с лапками и хвостиками.
Да, кто знает, что ждет нас завтра?
Тихона Боброва посадили посредине. Бросив взгляд в сторону учителя, он недружелюбно буркнул мне:
— Не поддавайся. Тебе сидеть перед носом инспектора, и тебя же заставляют бежать вечером домой!
Верно! Я почувствовал свою значимость и смело заявил:
— Господин учитель, может быть, вы тут на месте достанете у кого-нибудь для меня башмаки? Я вечером никуда не пойду, а то так устану, что не смогу завтра и рта раскрыть перед инспектором.
Спасибо Боброву, он меня частенько мучил, но его услуги перевесили боль щелчков и другие обиды.
Ботинки я не получил, хотя Митрофан Елисеевич покосился в сторону Альфонса Шумана. Мне уже казалось: вот-вот он прикажет Альфонсу обуть мои постолы и отдать мне свои сапоги. Но, видно, тут были еще какие-то соображения, и все осталось по-старому.
После того как я несколько раз сбегал к Ивану Ивановичу и передал его длинные рассуждения о том, что мыть класс — это только людей смешить, учитель решил справиться собственными силами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116