Что было делать? Послать — боюсь, сударь, ведь с ними шутки плохи. Решил послать цыган. Они их обругали, выгнали, а одного Калча еще и отколотил. И давай опять требовать: «Пошли, Ивко, к нам Йолчу, мы выдадим ее замуж!» — «О боже, говорю, разве так выдают замуж и женятся? У нас немецких обычаев в заводе нет. Не та, говорю, вера! Что еще за новая мода?» А они: «Приведи, мол, и приведи, мы ей и жениха подобрали». Я думаю по простоте сердечной, пьяные, мол, сами не знают, что говорят! Ан, вышло по-другому. Оказывается, они уже договорились и назначили свадьбу на красную горку. Скоморох — жених, Уж — кум, Калча — старший сват, а деверем — аптекарь Мирослав.
— Ну и как? Отвязались? — спросил господин председатель, которого рассказ Ивко все более заинтересовывал.
— Какое там! Разве такие отвяжутся? «Приведи ее сюда, кричит панорамщик, мы с ней в фанты сыграем, замечательная, дескать, игра, нацелуюсь с этой рыбонькой за один день больше, чем за всю жизнь с женой и тремя свояченицами!» И этот старый болван, Калча, подначивает: «Приведи, кричит, и мать, Сику, если чего опасаешься, мы и с ней в фанты сыграем. Пусть она упадет в колодезь разок, аршин
на двести, а я буду ее вытаскивать!» И закручивает усы. Боже ты мой! Пьяные, что с ними сделаешь? Фанты, конечно, скоморох придумал, откуда Калче знать про фанты?! В наши времена таких забав не водилось. «По теперешней моде,— кричит Калча,— молодые женятся и замуж выходят непременно с эдакими штучками-дрючками! Нечего, дескать, конфузиться, воспитание сейчас базарное!»
— Ну и что? — допытывается председатель, все больше и больше заинтересовываясь.
— Остается только моей хозяйке сходить к Сике и спросить: выдает ли она дочку, верней, выдаст ли она дочку, а девушку: нравится ли ей парень?
— А что за дом? Какая семья?
— Небогатые они, господин председатель. Дом, виноградники на Горице и в Габроваце — один двенадцать, другой пять соток, луг и осел, конечно. Вот и все. Но девушка хорошая и, ровно голубка, кроткая... Ну как рассказала мне о том моя Кева, голова кругом пошла, ей-богу! Во-первых, не знаю, что за человек, во-вторых, незваным ко мне явился, а в-третьих, он же прогнал меня из дому, а сейчас еще требует, чтоб я его женил! О такой срамоте хоть в книгу пиши, ей-ей, господин председатель, я тебе говорю! Спасай!
— А чья она, ты сказал?
— Моя срамота, сударь...
— Да нет, чья девушка?
— А-а-а! Ты про Йолчу спрашиваешь?! Отца ее звали Тане, гайтанщик Тане. Поначалу гайтаны делал, потом знаете как! Ремесло захирело, люди на французский манер начали одеваться, он и прогорел... Что было делать? Пошел в пономари... Умер лет шесть тому назад. Добряк, мухи не обидит, оставил после себя вдову, Сику. Их дом поблизости от моего, в Персиковом переулке. Так вот, они и задумали просватать девушку за этого проходимца. Уж очень-де ему приглянулась.
— Что ж, девушка красивая, каждому понравится, а глаза на то и даны, чтоб смотреть...
— Ив самом деле хороша.
— Дал ему бог глаза, знает толк человек, полюбилась, знаешь, как оно бывает.
— Может, господин председатель, само собой, может и такое случиться. Девушка красивая, скромная; вылитая мать! Каково яблоко, таково и семечко, говорят турки. Сика и сейчас еще пригожая, в полном соку женщина.
— Значит^ и Сика была красивой?
— И девушкой, говоришь, была пригожа?
— Еще бы! Настоящая красавица. В мое время... и я был парнем хоть куда! Эх, председатель, не поверишь,— воодушевляясь, продолжает Ивко и подходит к самому столу,— не поверишь, такой девушки до самого Стамбула не сыскать было. А что за голос? Как запоет старинную:
Марика-Маруш, все-то ты знаешь,
Врешь-завираешь, дурочку валяешь!
С три короба наврала — и враньем так ловко
Выманила скакуна у меня, плутовка!
Зальется, запоет, бывало, своим звонким голосом,— продолжает Ивко и сдвигает набекрень свою феску, которая необъяснимым образом очутилась у него на голове,— так ничего на свете не пожалеешь! Вот как тебя сейчас, вижу ее молодой девушкой в красном платье, точно алый цветок, яркий тюльпан, что весной расцветает. Поет в винограднике, там, где Агушев пчельник, а мы, парни, спрячемся в канаву, как лисы близ курятника, и, затая дыхание, слушаем. Эх, что и говорить!— И он сдвигает свою феску совсем набок.— И сейчас еще поет хоть куда, но уж очень конфузится, знаешь, вдова все-таки. Как-нибудь позову ее, придешь послушать, только чтобы она не знала. Эх, как поет, не слышать ее — значит ничего в жизни не слышать! — заканчивает Ивко, усаживается, закидывает ногу на ногу и снимает с головы феску.
— Первый раз об этом узнаю.
— В ту пору я должен был на ней жениться,— продолжает Ивко, вставая со стула и снова надевая на бекрень феску,— но, видать, не судьба, разминулись наши дорожки, взял ее Танча-гайтанщик. А я ее все к Калче ревновал, уж очень Сика ему нравилась. И кто тогда слышал о гайтанщике? Мать ее не терпела Калчу (просто видеть его не могла!), мне же это было на руку. Вот так на свете бывает... просватал ее Танча! Ни я, ни Калча, а Танча. И когда уже прошли большие просины, назначили день свадьбы и все обговорили, заявился ко мне отец девушки заказывать стеганое одеяло для новобрачных, для нее, значит, и этого самого Танчи. «Э, не дождется твоя дочка,— говорю я отцу,— чтоб Ивко покрывал ее одеялом собственной работы, если она не захотела решить (а следовало бы) по-иному!» Сика вышла за Танчу, а я, назло, женился на теперешней моей хозяйке. Вот так было дело.
— Xe-xe,— смеется председатель,— ты, брат, уже начал, как в консистории... забылся, что ли? Пошел и пошел... Короче, брат! Значит, что тебе нужно?
— Сбила меня совсем с панталыку, господин председатель, моя беда, потому сам не знаю, что плету! — говорит Ивко смущенно и принимает прежний приниженный и смиренный вид.— Так вот, господин председатель, я хочу спросить: где мы — в Турции или каких албанских краях? Мы тебя выбрали, поскольку ты человек, порядки уважающий. Справляли мы славу и во времена турок (и тогда крепко держались своей веры и старых обычаев), но такого безобразия и срама не видели. И я прошу тебя помочь, дабы не пришлось мне на старости лет менять веру и становиться потурченцем. И справлять байрам, коль со славой так у меня получается.
— Хе-хе! — смеется председатель.— Грешный мой Ивко! Да это уж никуда не годится.
— Никуда не годится, господин председатель! С хорошим в общинный суд не приходят, только с плохим! Я мещанин, королевский подданный, цеховой мастер; плачу сто семьдесят три динара и сорок семь пара государственного и общинного налога за полгода; если куда депутацию посылают, без меня обычно не обходятся и еду я всегда за свой счет. Я военнообязанный, служил в регулярных частях в Белграде, ныне числюсь в пиротехнической роте и давно уже записан в Торговую палату и туда плачу* Что ж, сударь, плачу, потому что мы Сербия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Ну и как? Отвязались? — спросил господин председатель, которого рассказ Ивко все более заинтересовывал.
— Какое там! Разве такие отвяжутся? «Приведи ее сюда, кричит панорамщик, мы с ней в фанты сыграем, замечательная, дескать, игра, нацелуюсь с этой рыбонькой за один день больше, чем за всю жизнь с женой и тремя свояченицами!» И этот старый болван, Калча, подначивает: «Приведи, кричит, и мать, Сику, если чего опасаешься, мы и с ней в фанты сыграем. Пусть она упадет в колодезь разок, аршин
на двести, а я буду ее вытаскивать!» И закручивает усы. Боже ты мой! Пьяные, что с ними сделаешь? Фанты, конечно, скоморох придумал, откуда Калче знать про фанты?! В наши времена таких забав не водилось. «По теперешней моде,— кричит Калча,— молодые женятся и замуж выходят непременно с эдакими штучками-дрючками! Нечего, дескать, конфузиться, воспитание сейчас базарное!»
— Ну и что? — допытывается председатель, все больше и больше заинтересовываясь.
— Остается только моей хозяйке сходить к Сике и спросить: выдает ли она дочку, верней, выдаст ли она дочку, а девушку: нравится ли ей парень?
— А что за дом? Какая семья?
— Небогатые они, господин председатель. Дом, виноградники на Горице и в Габроваце — один двенадцать, другой пять соток, луг и осел, конечно. Вот и все. Но девушка хорошая и, ровно голубка, кроткая... Ну как рассказала мне о том моя Кева, голова кругом пошла, ей-богу! Во-первых, не знаю, что за человек, во-вторых, незваным ко мне явился, а в-третьих, он же прогнал меня из дому, а сейчас еще требует, чтоб я его женил! О такой срамоте хоть в книгу пиши, ей-ей, господин председатель, я тебе говорю! Спасай!
— А чья она, ты сказал?
— Моя срамота, сударь...
— Да нет, чья девушка?
— А-а-а! Ты про Йолчу спрашиваешь?! Отца ее звали Тане, гайтанщик Тане. Поначалу гайтаны делал, потом знаете как! Ремесло захирело, люди на французский манер начали одеваться, он и прогорел... Что было делать? Пошел в пономари... Умер лет шесть тому назад. Добряк, мухи не обидит, оставил после себя вдову, Сику. Их дом поблизости от моего, в Персиковом переулке. Так вот, они и задумали просватать девушку за этого проходимца. Уж очень-де ему приглянулась.
— Что ж, девушка красивая, каждому понравится, а глаза на то и даны, чтоб смотреть...
— Ив самом деле хороша.
— Дал ему бог глаза, знает толк человек, полюбилась, знаешь, как оно бывает.
— Может, господин председатель, само собой, может и такое случиться. Девушка красивая, скромная; вылитая мать! Каково яблоко, таково и семечко, говорят турки. Сика и сейчас еще пригожая, в полном соку женщина.
— Значит^ и Сика была красивой?
— И девушкой, говоришь, была пригожа?
— Еще бы! Настоящая красавица. В мое время... и я был парнем хоть куда! Эх, председатель, не поверишь,— воодушевляясь, продолжает Ивко и подходит к самому столу,— не поверишь, такой девушки до самого Стамбула не сыскать было. А что за голос? Как запоет старинную:
Марика-Маруш, все-то ты знаешь,
Врешь-завираешь, дурочку валяешь!
С три короба наврала — и враньем так ловко
Выманила скакуна у меня, плутовка!
Зальется, запоет, бывало, своим звонким голосом,— продолжает Ивко и сдвигает набекрень свою феску, которая необъяснимым образом очутилась у него на голове,— так ничего на свете не пожалеешь! Вот как тебя сейчас, вижу ее молодой девушкой в красном платье, точно алый цветок, яркий тюльпан, что весной расцветает. Поет в винограднике, там, где Агушев пчельник, а мы, парни, спрячемся в канаву, как лисы близ курятника, и, затая дыхание, слушаем. Эх, что и говорить!— И он сдвигает свою феску совсем набок.— И сейчас еще поет хоть куда, но уж очень конфузится, знаешь, вдова все-таки. Как-нибудь позову ее, придешь послушать, только чтобы она не знала. Эх, как поет, не слышать ее — значит ничего в жизни не слышать! — заканчивает Ивко, усаживается, закидывает ногу на ногу и снимает с головы феску.
— Первый раз об этом узнаю.
— В ту пору я должен был на ней жениться,— продолжает Ивко, вставая со стула и снова надевая на бекрень феску,— но, видать, не судьба, разминулись наши дорожки, взял ее Танча-гайтанщик. А я ее все к Калче ревновал, уж очень Сика ему нравилась. И кто тогда слышал о гайтанщике? Мать ее не терпела Калчу (просто видеть его не могла!), мне же это было на руку. Вот так на свете бывает... просватал ее Танча! Ни я, ни Калча, а Танча. И когда уже прошли большие просины, назначили день свадьбы и все обговорили, заявился ко мне отец девушки заказывать стеганое одеяло для новобрачных, для нее, значит, и этого самого Танчи. «Э, не дождется твоя дочка,— говорю я отцу,— чтоб Ивко покрывал ее одеялом собственной работы, если она не захотела решить (а следовало бы) по-иному!» Сика вышла за Танчу, а я, назло, женился на теперешней моей хозяйке. Вот так было дело.
— Xe-xe,— смеется председатель,— ты, брат, уже начал, как в консистории... забылся, что ли? Пошел и пошел... Короче, брат! Значит, что тебе нужно?
— Сбила меня совсем с панталыку, господин председатель, моя беда, потому сам не знаю, что плету! — говорит Ивко смущенно и принимает прежний приниженный и смиренный вид.— Так вот, господин председатель, я хочу спросить: где мы — в Турции или каких албанских краях? Мы тебя выбрали, поскольку ты человек, порядки уважающий. Справляли мы славу и во времена турок (и тогда крепко держались своей веры и старых обычаев), но такого безобразия и срама не видели. И я прошу тебя помочь, дабы не пришлось мне на старости лет менять веру и становиться потурченцем. И справлять байрам, коль со славой так у меня получается.
— Хе-хе! — смеется председатель.— Грешный мой Ивко! Да это уж никуда не годится.
— Никуда не годится, господин председатель! С хорошим в общинный суд не приходят, только с плохим! Я мещанин, королевский подданный, цеховой мастер; плачу сто семьдесят три динара и сорок семь пара государственного и общинного налога за полгода; если куда депутацию посылают, без меня обычно не обходятся и еду я всегда за свой счет. Я военнообязанный, служил в регулярных частях в Белграде, ныне числюсь в пиротехнической роте и давно уже записан в Торговую палату и туда плачу* Что ж, сударь, плачу, потому что мы Сербия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36