Нет ни Волка, ни Ужа, ни Калчи (Ивко в деле не участвовал, бросил после того, как его обокрал подмастерье, пока он ходил на розыски сокровищ). Где они, куда ушли и пропали, словно сквозь землю провалились, этого никто не знал. Верней, каждый знал примерно, зачем они ушли, ибо, если заходил об этом разговор, люди, слегка улыбнувшись, говорили: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда!»
А они, захватив еду, бутылки с вином и взяв с собой, увеселения ради, известного музыканта Милу, чтоб играл им на гармонике и пел их любимую песню: «Бранит Гена мать, отца», уйдут и пропадут на несколько дней, словно в воду канут, и никто не знает, ни в какую сторону они подались, ни с какой стороны вернутся. Но зато всем известно, что они наверняка снова получили точные сведения от какого-нибудь крестьянина — акционера их общества и отправились раскапывать давно зарытый и всеми позабытый клад: глиняные кувшины, наполненные заплесневелыми махмудиями и талерами Марии Терезии.
После каждой такой экспедиции они возвращались с порожними бутылками и тяжелыми головами, серьезные и сердитые. До дому добирались за счет музыканта Милы, который весь полученный от них бакшиш тратил на них и с ними. «Плати, брат, что в наследство от отца досталось!» — кричат они раздосадованно и сурово. Ничего не нашли, но один крестьянин — из акционеров — кому-то доверительно рассказывал, будто они обнаружили каменные своды и все такое прочее, но что толку? Войдешь внутрь, наберешь, сколько в силах унести, а с места сдвинуться не можешь, пока не бросишь взятое золото. Нужна какая-то травка, и слово надо знать, а что за трава и какое слово, он сказать не хочет. Утехи ради они устраивали на другой день загородную прогулку, но уже недалекую: в Банью, на виноградник — полакомиться чевапом или жаренным на вертеле барашком; либо отправлялись на охоту, рыбную ловлю; а если это их не устраивало, то ограничивались обычным завтраком, что посолидней иного обеда. Такими завтраками они угощались ежедневно, съедая по двести лесковацких чевапчичей и выпивая по восемь — десять,— скорей по десять, чем по восемь,— литров вина. Обходилось это обычно в шесть, а то и больше динаров; рассчитывались поочередно — сегодня один, завтра другой и т. д. Поэтому их и прозвали «застольными дружками».
Таковы были сходные черты их характеров, имелись, разумеется, и специфические, сугубо личные. Каждый чем-то отличался от прочих и тем самым становился необходимым и незаменимым в компании, и потому трудно сказать, что именно их так крепко спаивало и связывало в гармоничное целое — сходство или разность характеров. Например, Уж был славный забулдыга, мог выпить бочку вина, но никто не видел, чтоб он выписывал вензеля, идя по улице, как это делают пьяные швабы, когда соблазнятся нашим добрым вином. Что он малость перегружен, узнаешь только по спадающим на лоб волосам и поднятому воротнику пальто. К тому же он настоящий знаток вина, и его суждение, во всяком случае, компетентней суждения государственного дегустатора. Только поднесет стакан к носу и, даже не пробуя, скажет: «Береги, не угощай всякую шушеру!» — это если вино хорошее, а нет: «Получится добрый уксус, что ж, и это деньги!» И как он скажет, так и будет.
Волк был великим мастером по части кулинарии. Любого валаха-повара, любую швабскую стряпуху за пояс заткнет. Если уж он приготовил мясо, джувеч, валашскую похлебку или, скажем, янию, пальчики оближешь, да что толковать, надо просто прийти, пусть и незваным, и попробовать! А как умеет он наперчить янию пли паприкаш, и говорить нечего! Это о Волке судачили, может, вы слышали, что он так наперчил паприкаш, что никто, даже и он, не мог его есть, а когда его вывалили перед Чапой, бедный пес обжег себе язык и лаял на этот самый паприкаш как бешеный, бегая вокруг него на почтительном расстоянии, словно это был еж.
Ивко любил созорничать, одурачить человека, подбить его на что-нибудь и потом выставить на потеху людям, а самому тем временем с невинным видом простачка углубиться в шитье у себя в лавке.
Четвертый, Калча, слыл страстным охотником, человеком, наделенным живой и богатой фантазией, которую он не только не обуздывал, а напротив — давал ей полную волю, в результате чего какой-нибудь не в меру прозаичный слушатель часто прерывал его рассказ словами: «Ну и пули ты отливаешь, Калча! Врешь, брат, врешь!» Калча, конечно, защищался, но призвать в свидетели никого не мог, кроме своего верного Чапы, а он, как и всякий пес, в свидетели не годился. Поэтому общее мнение в городе было таково: хотя Калча хороший человек, добрый товарищ и неплохой охотник, но уж враль, каких мало...
— ...Так по нынешний день и не курю. Вот я только что им говорил: можно, можно, брат, все можно! Живому человеку все под силу! — заканчивает господин Мирко.
— А ты как живешь, Калча? Ходишь на охоту? — спрашивает казначей.
— Да знаешь, сударь, сказать по правде... хаживаю. Что поделаешь, привычка — вторая натура! — говорит Калча.— Подамся в виноградники и оттуда спускаюсь с ружьем, обычая охотничьего ради.
— А дичи в этих краях много водится? — спрашивает казначей.
— Водится, водится, сударь. И на Прокупле, а если свернешь оттуда на Сува-Планину, и там есть. Только знаешь, сударь,— говорит Калча,— надо время угадать. Бывает своя пора для зайцев, для диких козлов, для крякуш из Шумадии, вы их называете дикими утками, а мы — крякушами. Всему своя пора и охоте тоже. Дичи, сударь, хватает на всех. Но я человек мастеровой, некогда мне, разве лавку всегда оставишь на подмастерьев? Правда?
— Разумеется! — соглашается казначей.
— Ведь когда идешь на охоту, то, во-первых, оставляешь без присмотра лавку и упускаешь выручку, а во-вторых, возвращаешься домой с пустым ягдташем; значит, убыток плюс стыд. А позволять себе то, что делает Миле Сойтария, если знаешь такого, мне, Калче, негоже!
— А что делает этот Миле Сойтария? — спрашивает казначей.
— Миле Сойтария? Спрашиваешь, сударь, что он делает? Ежели ему подфартило и он что-нибудь подстрелит,— ого-го! — шагает в город через Стамбул-капию, по самому что ни на есть центру, только бы люди заметили. Повесит пару зайцев и расхаживает по торговым рядам, как павлин по огороду, и кричит на всю площадь каждому встречному-поперечному: «Здорово живешь!» А если кто скажет: «Молодец, Миле! Порядком наколошматил!» — так он уж и сам не знает, что ответить, бросит не глядя: «Да ну! Я их полдюжины настрелял, а потом подумал: на кой они мне ляд, кто их дома станет есть? И раздал батракам, только двух себе оставил, как видишь!» Но если ничего не подстрелит, мать родная, поглядел бы ты на него! Теперь через Стамбул-капию он не идет, а как трусливая баба крадется вдоль кладбища. Там, где сейчас Тутуновичев погреб, дождется темноты и только тогда шмыгнет в город через Жожину-капию, опустив усы, подобно турку, который возвращается с Карадага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
А они, захватив еду, бутылки с вином и взяв с собой, увеселения ради, известного музыканта Милу, чтоб играл им на гармонике и пел их любимую песню: «Бранит Гена мать, отца», уйдут и пропадут на несколько дней, словно в воду канут, и никто не знает, ни в какую сторону они подались, ни с какой стороны вернутся. Но зато всем известно, что они наверняка снова получили точные сведения от какого-нибудь крестьянина — акционера их общества и отправились раскапывать давно зарытый и всеми позабытый клад: глиняные кувшины, наполненные заплесневелыми махмудиями и талерами Марии Терезии.
После каждой такой экспедиции они возвращались с порожними бутылками и тяжелыми головами, серьезные и сердитые. До дому добирались за счет музыканта Милы, который весь полученный от них бакшиш тратил на них и с ними. «Плати, брат, что в наследство от отца досталось!» — кричат они раздосадованно и сурово. Ничего не нашли, но один крестьянин — из акционеров — кому-то доверительно рассказывал, будто они обнаружили каменные своды и все такое прочее, но что толку? Войдешь внутрь, наберешь, сколько в силах унести, а с места сдвинуться не можешь, пока не бросишь взятое золото. Нужна какая-то травка, и слово надо знать, а что за трава и какое слово, он сказать не хочет. Утехи ради они устраивали на другой день загородную прогулку, но уже недалекую: в Банью, на виноградник — полакомиться чевапом или жаренным на вертеле барашком; либо отправлялись на охоту, рыбную ловлю; а если это их не устраивало, то ограничивались обычным завтраком, что посолидней иного обеда. Такими завтраками они угощались ежедневно, съедая по двести лесковацких чевапчичей и выпивая по восемь — десять,— скорей по десять, чем по восемь,— литров вина. Обходилось это обычно в шесть, а то и больше динаров; рассчитывались поочередно — сегодня один, завтра другой и т. д. Поэтому их и прозвали «застольными дружками».
Таковы были сходные черты их характеров, имелись, разумеется, и специфические, сугубо личные. Каждый чем-то отличался от прочих и тем самым становился необходимым и незаменимым в компании, и потому трудно сказать, что именно их так крепко спаивало и связывало в гармоничное целое — сходство или разность характеров. Например, Уж был славный забулдыга, мог выпить бочку вина, но никто не видел, чтоб он выписывал вензеля, идя по улице, как это делают пьяные швабы, когда соблазнятся нашим добрым вином. Что он малость перегружен, узнаешь только по спадающим на лоб волосам и поднятому воротнику пальто. К тому же он настоящий знаток вина, и его суждение, во всяком случае, компетентней суждения государственного дегустатора. Только поднесет стакан к носу и, даже не пробуя, скажет: «Береги, не угощай всякую шушеру!» — это если вино хорошее, а нет: «Получится добрый уксус, что ж, и это деньги!» И как он скажет, так и будет.
Волк был великим мастером по части кулинарии. Любого валаха-повара, любую швабскую стряпуху за пояс заткнет. Если уж он приготовил мясо, джувеч, валашскую похлебку или, скажем, янию, пальчики оближешь, да что толковать, надо просто прийти, пусть и незваным, и попробовать! А как умеет он наперчить янию пли паприкаш, и говорить нечего! Это о Волке судачили, может, вы слышали, что он так наперчил паприкаш, что никто, даже и он, не мог его есть, а когда его вывалили перед Чапой, бедный пес обжег себе язык и лаял на этот самый паприкаш как бешеный, бегая вокруг него на почтительном расстоянии, словно это был еж.
Ивко любил созорничать, одурачить человека, подбить его на что-нибудь и потом выставить на потеху людям, а самому тем временем с невинным видом простачка углубиться в шитье у себя в лавке.
Четвертый, Калча, слыл страстным охотником, человеком, наделенным живой и богатой фантазией, которую он не только не обуздывал, а напротив — давал ей полную волю, в результате чего какой-нибудь не в меру прозаичный слушатель часто прерывал его рассказ словами: «Ну и пули ты отливаешь, Калча! Врешь, брат, врешь!» Калча, конечно, защищался, но призвать в свидетели никого не мог, кроме своего верного Чапы, а он, как и всякий пес, в свидетели не годился. Поэтому общее мнение в городе было таково: хотя Калча хороший человек, добрый товарищ и неплохой охотник, но уж враль, каких мало...
— ...Так по нынешний день и не курю. Вот я только что им говорил: можно, можно, брат, все можно! Живому человеку все под силу! — заканчивает господин Мирко.
— А ты как живешь, Калча? Ходишь на охоту? — спрашивает казначей.
— Да знаешь, сударь, сказать по правде... хаживаю. Что поделаешь, привычка — вторая натура! — говорит Калча.— Подамся в виноградники и оттуда спускаюсь с ружьем, обычая охотничьего ради.
— А дичи в этих краях много водится? — спрашивает казначей.
— Водится, водится, сударь. И на Прокупле, а если свернешь оттуда на Сува-Планину, и там есть. Только знаешь, сударь,— говорит Калча,— надо время угадать. Бывает своя пора для зайцев, для диких козлов, для крякуш из Шумадии, вы их называете дикими утками, а мы — крякушами. Всему своя пора и охоте тоже. Дичи, сударь, хватает на всех. Но я человек мастеровой, некогда мне, разве лавку всегда оставишь на подмастерьев? Правда?
— Разумеется! — соглашается казначей.
— Ведь когда идешь на охоту, то, во-первых, оставляешь без присмотра лавку и упускаешь выручку, а во-вторых, возвращаешься домой с пустым ягдташем; значит, убыток плюс стыд. А позволять себе то, что делает Миле Сойтария, если знаешь такого, мне, Калче, негоже!
— А что делает этот Миле Сойтария? — спрашивает казначей.
— Миле Сойтария? Спрашиваешь, сударь, что он делает? Ежели ему подфартило и он что-нибудь подстрелит,— ого-го! — шагает в город через Стамбул-капию, по самому что ни на есть центру, только бы люди заметили. Повесит пару зайцев и расхаживает по торговым рядам, как павлин по огороду, и кричит на всю площадь каждому встречному-поперечному: «Здорово живешь!» А если кто скажет: «Молодец, Миле! Порядком наколошматил!» — так он уж и сам не знает, что ответить, бросит не глядя: «Да ну! Я их полдюжины настрелял, а потом подумал: на кой они мне ляд, кто их дома станет есть? И раздал батракам, только двух себе оставил, как видишь!» Но если ничего не подстрелит, мать родная, поглядел бы ты на него! Теперь через Стамбул-капию он не идет, а как трусливая баба крадется вдоль кладбища. Там, где сейчас Тутуновичев погреб, дождется темноты и только тогда шмыгнет в город через Жожину-капию, опустив усы, подобно турку, который возвращается с Карадага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36