"Добрый вечер, Эдгар!" — или сыграла роль настойчивость Едиге...) — но в заключение он подчинился своему юному другу во всем, сохранив непреклонность разве что лишь в отношении винно-водочных изделий. Едиге не спорил и заказал сто граммов армянского коньяку — для себя.
— Высокочтимый младший брат мой Эдгар! — торжественно заговорил Кульдари, когда расторопная официантка накрыла стол и принесла закуски. Старик постепенно оттаивал, прежняя скованность покидала его. Глаза его заблистали, голос окреп. — Сидящий перед вами Кулянакын —- человек, многое повидавший и переживший, претерпевший на своем веку разного рода злоключения и беды. Были времена, когда в результате бесстыдной клеветы, возведенной на меня, мне пришлось на годы и годы отойти от творчества...
— Минутку... — Едиге налил в фужер Кульдари минеральной воды из только что откупоренной бутылки, плеснул в свою стопку темно-золотистого коньяка из тонкостенного, похожего на колбу графинчика. — За вас, аксакал, и за таких, как вы! Пусть не оскудевает ваша энергия и сила духа! — Он чокнулся с Кульдари-ученым — Кулян-акыном, приподнявшим свой фужер, в котором вскипала мелкими пузырьками вода. — Простите, что перебил вас. Я весь внимание...
—- Но я не утратил веры в людей, в добро, — продолжал Кульдари. — Если угодно, это была для меня еще одна школа, школа жизни... Человек закаляет сердце, переправляясь через бурный поток. Мужество рождается в преодолении... Но сейчас я имею в виду другое. Для меня всегда главным было творчество. А значит — служение людям, которые созидают светлое будущее... Правильно я говорю?..
Едиге кивнул. "Правильно, только уж слишком высокопарно", — подумал он.
— Так вот, — продолжал Кульдари, — о чем же я обязан писать? О темных сторонах жизни, которые, понятно, существуют, с которыми мне довелось повстречаться?.. Не согласен! — Он сурово посмотрел на Едиге, глаза у него яростно вспыхнули —* пронзительный, острый луч ударил Едиге в лицо. — Нет, не согласен! Человеку не для того выпадают страдания, чтобы он впоследствии смаковал их, расписывал и мусолил! Я знаю кое-кого, кто так думает... Ничтожные, презренные душонки, не ведающие, что такое истинное творчество, в чем великая и святая цель искусства!..
— В чем же она, эта святая цель? — спросил Едиге.
— Не в том, молодой человек, не в том, чтобы заносить на бумагу все, что слышал и видел, без всякого разбора и выбора! Нет, не в том! — Для Куль дари явно был нужен оппонент — даже намек на возражение раззадоривал старика, подстегивал его красноречие. — Для того-то и существуют страдания, чтобы оценить полной мерой свет и радость жизни! Писаки, которые этого не понимают, должны пользоваться туалетной бумагой! Да, именно так — туалетной!..
— Глубокие и мудрые мысли, аксакал, но вы совсем забыли о еде...
— Я знаю, как и о чем писать!..
— Вот хлеб... Вот соль, перец, если желаете...
— Я давно вас приметил и выделил, молодой человек. Вы усидчивы, терпеливы и любознательны. Вы умеете думать и понимать, хотя, наверное, избалованы воспитанием и счастливой жизнью, как все ваше поколение... Но скажите откровенно, не тая своих мыслей... Греки оставили после себя "Одиссею", "Илиаду" — величайшие творения, летопись своего времени... Фирдоуси написал "Шахнаме", энциклопедию персидской истории. Возьмите Данте. Возьмите Сервантеса. Возьмите Толстого... Их произведения — портрет эпохи! За это мы и склоняем перед ними головы. Где, скажите, у нас что-либо подобное? Где они — поэмы, романы, эпопеи?.. Конечно, вы ответите — а "Тихий Дон"?.. Не спорю. Есть и у нас крупные, значительные вещи. Но пришла пора отразить... Отразить... Отразить наш век в произведении гигантском, труде титаническом... где и "Тихий Дон" оказался бы лишь эпизодом, коротенькой главкой... Вы понимаете, о чем я говорю?..
— Признаться, не совсем, — Едиге слегка пожал плечами. — Мне кажется, вы смешиваете и путаете различные понятия...
— Э, нет, молодой человек, я ничего не путаю, — Куль дари погрозил ему пальцем. — Я не путаю, это у вас в голове путаница, потому вы и не можете уразуметь моих слов...
— Тогда расскажите обо всем яснее, у меня и вправду какой-то сумбур в мозгах. — Едиге виновато улыбнулся, стремясь скрыть этой улыбкой накипающее раздражение.
— Что ж, извольте. — Кульдари, казалось, и сам почувствовал, что перехватил через край, и понизил голос. Он продолжал не горячась, тихо, отчего каждое его слово звучало особенно веско и значительно. — Чтобы осуществить мой замысел, требуются величайший талант и величайшее упорство. Тут необходимо вложить всю жизнь, иначе цели не достигнуть... — Он испытующе вгляделся в Едиге, выжидая, не станет ли он спорить. Не дождался, откашлялся, прочищая горло, и заговорил — уже напористо, резко: — Сколько лет сочинял Фирдоуси "Шахнаме"?
— Тридцать четыре года, — без запинки сообщил Едиге.
— Мне понадобится меньше времени.
— Вам?..
— Да, мне. Кулян-акыну — Кульдари откинулся на спинку стула и с победоносным видом огляделся.
Едиге чуть вилку не выронил — до того был он ошеломлен. С минуту он сидел в совершенном замешательстве, не зная, что ответить. Потом выцедил себе в стопку весь, до последней капли, коньяк и опрокинул в рот, забыв чокнуться со стариком.
Кульдари наслаждался эффектом.
— Я уже давно вынашиваю эту книгу, но только теперь, на пенсии, освободился от посторонних дел... Это будет великая, возможно,— величайшая из книг... Да, да — величайшая из книг о нашем времени, величайшем из всех времен. В ней сольются традиции древней поэзии и дух атомного века. Название у меня готово. "Хамса", так я назову свою эпопею. А?.. Что вы на это скажете?.. Но моя "Хамса" — совсем не то, что "Хамса" у Низами, Навои, Физули, Хосров... Кому теперь интересны такие пустяки, как любовные шашни какого-то Меджнуна и Лейлы, например... Это все не для нашего времени, не для нынешней великой эпохи!.. Разве я не прав?..
— Отчего же, вы абсолютно правы, — сказал Едиге.
Он приподнял опустевший графинчик за узкое горлышко, с досадой поболтал в воздухе — официантка была далеко.
— Но такая книга должна иметь соответственную форму! — В голосе Кульдари звучало торжество. — Возможно, вы слышали, что слово "хамса" означает "пять книг"... Теперешняя молодежь совсем не знает восточной литературы... Пять книг. Свою эпопею я создам в пяти книгах. Вот почему она и называется — "Хамса". Но если кто-нибудь вздумает уличить меня в формализме, приписать... Я опровергну, все опровергну!.. Все обвинения!.. У меня форма в полном соответствии с содержанием! Кульдари все знает сам, не надо его учить... К тому же история, если в нее глубоко проникнуть, как раз и требует членения на пять частей, пять звеньев... Не думайте, я не хвастаюсь, не преувеличиваю собственных заслуг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Высокочтимый младший брат мой Эдгар! — торжественно заговорил Кульдари, когда расторопная официантка накрыла стол и принесла закуски. Старик постепенно оттаивал, прежняя скованность покидала его. Глаза его заблистали, голос окреп. — Сидящий перед вами Кулянакын —- человек, многое повидавший и переживший, претерпевший на своем веку разного рода злоключения и беды. Были времена, когда в результате бесстыдной клеветы, возведенной на меня, мне пришлось на годы и годы отойти от творчества...
— Минутку... — Едиге налил в фужер Кульдари минеральной воды из только что откупоренной бутылки, плеснул в свою стопку темно-золотистого коньяка из тонкостенного, похожего на колбу графинчика. — За вас, аксакал, и за таких, как вы! Пусть не оскудевает ваша энергия и сила духа! — Он чокнулся с Кульдари-ученым — Кулян-акыном, приподнявшим свой фужер, в котором вскипала мелкими пузырьками вода. — Простите, что перебил вас. Я весь внимание...
—- Но я не утратил веры в людей, в добро, — продолжал Кульдари. — Если угодно, это была для меня еще одна школа, школа жизни... Человек закаляет сердце, переправляясь через бурный поток. Мужество рождается в преодолении... Но сейчас я имею в виду другое. Для меня всегда главным было творчество. А значит — служение людям, которые созидают светлое будущее... Правильно я говорю?..
Едиге кивнул. "Правильно, только уж слишком высокопарно", — подумал он.
— Так вот, — продолжал Кульдари, — о чем же я обязан писать? О темных сторонах жизни, которые, понятно, существуют, с которыми мне довелось повстречаться?.. Не согласен! — Он сурово посмотрел на Едиге, глаза у него яростно вспыхнули —* пронзительный, острый луч ударил Едиге в лицо. — Нет, не согласен! Человеку не для того выпадают страдания, чтобы он впоследствии смаковал их, расписывал и мусолил! Я знаю кое-кого, кто так думает... Ничтожные, презренные душонки, не ведающие, что такое истинное творчество, в чем великая и святая цель искусства!..
— В чем же она, эта святая цель? — спросил Едиге.
— Не в том, молодой человек, не в том, чтобы заносить на бумагу все, что слышал и видел, без всякого разбора и выбора! Нет, не в том! — Для Куль дари явно был нужен оппонент — даже намек на возражение раззадоривал старика, подстегивал его красноречие. — Для того-то и существуют страдания, чтобы оценить полной мерой свет и радость жизни! Писаки, которые этого не понимают, должны пользоваться туалетной бумагой! Да, именно так — туалетной!..
— Глубокие и мудрые мысли, аксакал, но вы совсем забыли о еде...
— Я знаю, как и о чем писать!..
— Вот хлеб... Вот соль, перец, если желаете...
— Я давно вас приметил и выделил, молодой человек. Вы усидчивы, терпеливы и любознательны. Вы умеете думать и понимать, хотя, наверное, избалованы воспитанием и счастливой жизнью, как все ваше поколение... Но скажите откровенно, не тая своих мыслей... Греки оставили после себя "Одиссею", "Илиаду" — величайшие творения, летопись своего времени... Фирдоуси написал "Шахнаме", энциклопедию персидской истории. Возьмите Данте. Возьмите Сервантеса. Возьмите Толстого... Их произведения — портрет эпохи! За это мы и склоняем перед ними головы. Где, скажите, у нас что-либо подобное? Где они — поэмы, романы, эпопеи?.. Конечно, вы ответите — а "Тихий Дон"?.. Не спорю. Есть и у нас крупные, значительные вещи. Но пришла пора отразить... Отразить... Отразить наш век в произведении гигантском, труде титаническом... где и "Тихий Дон" оказался бы лишь эпизодом, коротенькой главкой... Вы понимаете, о чем я говорю?..
— Признаться, не совсем, — Едиге слегка пожал плечами. — Мне кажется, вы смешиваете и путаете различные понятия...
— Э, нет, молодой человек, я ничего не путаю, — Куль дари погрозил ему пальцем. — Я не путаю, это у вас в голове путаница, потому вы и не можете уразуметь моих слов...
— Тогда расскажите обо всем яснее, у меня и вправду какой-то сумбур в мозгах. — Едиге виновато улыбнулся, стремясь скрыть этой улыбкой накипающее раздражение.
— Что ж, извольте. — Кульдари, казалось, и сам почувствовал, что перехватил через край, и понизил голос. Он продолжал не горячась, тихо, отчего каждое его слово звучало особенно веско и значительно. — Чтобы осуществить мой замысел, требуются величайший талант и величайшее упорство. Тут необходимо вложить всю жизнь, иначе цели не достигнуть... — Он испытующе вгляделся в Едиге, выжидая, не станет ли он спорить. Не дождался, откашлялся, прочищая горло, и заговорил — уже напористо, резко: — Сколько лет сочинял Фирдоуси "Шахнаме"?
— Тридцать четыре года, — без запинки сообщил Едиге.
— Мне понадобится меньше времени.
— Вам?..
— Да, мне. Кулян-акыну — Кульдари откинулся на спинку стула и с победоносным видом огляделся.
Едиге чуть вилку не выронил — до того был он ошеломлен. С минуту он сидел в совершенном замешательстве, не зная, что ответить. Потом выцедил себе в стопку весь, до последней капли, коньяк и опрокинул в рот, забыв чокнуться со стариком.
Кульдари наслаждался эффектом.
— Я уже давно вынашиваю эту книгу, но только теперь, на пенсии, освободился от посторонних дел... Это будет великая, возможно,— величайшая из книг... Да, да — величайшая из книг о нашем времени, величайшем из всех времен. В ней сольются традиции древней поэзии и дух атомного века. Название у меня готово. "Хамса", так я назову свою эпопею. А?.. Что вы на это скажете?.. Но моя "Хамса" — совсем не то, что "Хамса" у Низами, Навои, Физули, Хосров... Кому теперь интересны такие пустяки, как любовные шашни какого-то Меджнуна и Лейлы, например... Это все не для нашего времени, не для нынешней великой эпохи!.. Разве я не прав?..
— Отчего же, вы абсолютно правы, — сказал Едиге.
Он приподнял опустевший графинчик за узкое горлышко, с досадой поболтал в воздухе — официантка была далеко.
— Но такая книга должна иметь соответственную форму! — В голосе Кульдари звучало торжество. — Возможно, вы слышали, что слово "хамса" означает "пять книг"... Теперешняя молодежь совсем не знает восточной литературы... Пять книг. Свою эпопею я создам в пяти книгах. Вот почему она и называется — "Хамса". Но если кто-нибудь вздумает уличить меня в формализме, приписать... Я опровергну, все опровергну!.. Все обвинения!.. У меня форма в полном соответствии с содержанием! Кульдари все знает сам, не надо его учить... К тому же история, если в нее глубоко проникнуть, как раз и требует членения на пять частей, пять звеньев... Не думайте, я не хвастаюсь, не преувеличиваю собственных заслуг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60