Перед нею, на скрипучей железной койке, лежит, вытянувшись во весь рост, этот самый человек. Он не хвастается, он говорит правду. Что успели совершить к двадцати трем годам... — Кстати, сегодня у него день рожденья, виноват, забыл предупредить. Впрочем, что тут особенного, каждому'однажды в жизни исполняется двадцать три года... — Итак, что успел совершить к двадцати трем годам тот же Толстой?.. А Стендаль?.. А Бальзак?.. Никто из них... Да, Лермонтов... Но у поэтов так оно и случается, они рано расцветают и рано опадают. Он сам говорил: "Я раньше начал, кончу ране..." И еще: "В моей груди, как в океане, надежд ) разбитых груз лежит". Так он закончил стихотворение, которое начинается словами: "Нет, я не Байрон, я другой..." Лермонтов, понятно, мне ближе иного казаха, однако я и не Лермонтов, я другой... Пока — никто. Пока — просто Едиге. Хотя двадцать три, ясное дело, это уже солидный возраст. Можно было кое-что успеть. Но у меня свои взгляды на искусство. Сколько тренировок нужно спортсменам, чтобы пробежать каких-то сто метров! Ну, а для марафона, того самого, в сорок два километра сто девяносто с чем-то метров? Искусство — тоже марафон, только в тысячи, миллионы километров. Он будет продолжен после смерти твоей душой, то есть твоими произведениями. Кто сможет его выдержать? Чей дух вынесет подобное испытание? Были, были такие. Среди русских, немцев, англичан, французов. А среди казахов?.. Но не зря же я родился! Во мне течет кровь кочевников эпохи Ельтериса, Естеми, Куль-Тегина. Ты слышала о Кула-Шоре?.. Не слышала... Так вот он — это и есть я...
Вначале Гульшат озадачивала и забавляла болтовня Едиге, смешило его ироническое бахвальство, но потом ей стало скучно. Она запуталась и не могла различить, где он шутит, издевается над собой, где за острословием скрыто что-то серьезное. Она отвернулась к окну, сохраняя позу, которую приняла с первой минуты: стояла перед кроватью, облокотившись о спинку стула.
Едиге несло.
— Загляни в историю, и тебе будут ясны и сила, и слабости твоих соплеменников. И если хочешь понять, почему мы так долго оставались в хвосте кочевья... Впрочем, тут длинный разговор, я назову тебе лишь одну причину. Фурье много писал о роли женщины в обществе, о том, что помимо различных других факторов именно от женщины зависит духовный, нравственный облик народа... Вспомни декабристок. Да, на Сенатской площади их не было, но то, что они совершили,— тоже подвиг! Подумай только — по своей воле бросить все — роскошные дворцы, поместья, титулы, оставить родителей, даже собственных детей, — от всего отказаться и навсегда — навсегда! — отправиться в Сибирь, вслед за своими мужьями!.. Разве это не подвиг, да еще в то жестокое время?.. Подвиг — во имя любви! Любви-долга, любви-понимания... Какие высокие чувства, великие сердца!.. И немного спустя — сколько женщин-революционерок, народоволок — эшафоты, тюремные казематы — ничто их не страшило...
— Да, — сказала Гульшат, — да, конечно... — Она смотрела в окно. — Какой снег пошел... Валит хлопьями, крупными, пушистыми... Белый-белый. Точь-в-точь, как тогда...
Голос у нее был задумчивый, грустный.
Едиге усмехнулся.
— Ты не слушаешь?.. А я хочу сказать, что гляжу я у нас в университете на студенток, твоих сверстниц... Таких современных девушек, у которых и модные прически, и маникюр, и все такое, хоть сейчас в Париж, на всемирный конкурс красоты... Гляжу и думаю... —-Он пронзил Гульшат выразительным взглядом. И думаю: до чего же узок у них кругозор, убоги мысли, стремления! Говорят о любви, она у них чуть ли не главная в жизни забота, но разве сумеют они любить?.. Или для них любовь — это что-то совсем иное?.. Но тогда не «лучше ли подыскать другое слово?.. Культура, образование, духовное богатство нашего народа — все верно, все так, да они-то?.. Что у них есть за душой? Крашеные ноготки?.. Чувствуют они, в какую эпоху живут, чего она требует от каждого из нас?..
— Пройтись бы сейчас, прогуляться по улице, — сказала Гульшат. — Пока снег идет...
— Знаешь, — сказал Едиге, — иногда мне кажется, что я все вижу, все понимаю... А потом вдруг становится ясно, что я слеп и глуп, и в голове у меня не мозги, а какая-то жидкая каша. — Он глубоко вздохнул, набрал полную грудь и выпустил воздух — медленно, с присвистом. Он думал еще что-то сказать, но посмотрел на Гульшат — и оборвал свою и без того длинную тираду.
Слышала ли она, о чем говорил он до сих пор?..
Едиге потянулся, упершись ногами в прутья железной кроватной спинки. Расшатанная койка под ним заскрежетала, застонала.
— Давай сходим на каток. — сказала Гульшат. — Этой зимой я еще ни разу на коньках не каталась. Взять бы сейчас, одеться — и пойти, а?..
— В моем-то возрасте бегать по каткам?.. — ухмыльнулся Едиге желчно. — Это мальчишкой, бывало, прикрутишь ремешками коньки к валенкам — и поминай как звали, до самой ночи тебя не дозовутся... Теперь не то. Старость, болезни... Одряхлевшему телу трудно покинуть теплую постель.
Гульшат поджала губы.
— Там не одни мальчики... Взрослые люди, и те катаются... Даже пожилые... И старики.
— Наверное, сплошь тунеядцы-бездельники или пенсионеры. — Он зевнул нарочито громко.
Гульшат оттолкнула стул, на который до того опиралась, — выпрямилась. В коротком, быстром взгляде, брошенном на Едиге, вспыхнула обида, оскорбленная гордость. Прежде он ничего такого не замечал в ней... Он замолк. Пожалуй, он зашел слишком далеко... Он хотел тут же извиниться за свои шутки, но Гульшат, все такая же прямая, с высоко вскинутой головой, уже направилась к двери. Он увидел только ее спину. Не обернувшись на его голос, она вышла.
Однако минут через десять в дверь постучали.
—- Войдите, — крикнул Едиге.
Скрипнув, дверь приоткрылась, в узенькую щелку впорхнул сложенный вчетверо листок. Из коридора донеслись торопливые удаляющиеся шаги.
— Что за чушь, — подумал Едиге. — Так пираты вручали "черную метку"...
"Мой (?) мальчик!
Ты ведь знаешь, какая я глупая и... как я тебя люблю. Почему же ты все время смеешься надо мной? Или уже разочаровался?
Если считаешь, что я не достойна внимания, скажи мне об этом прямо. Я не буду просить милостыни.
Твоя (пока ты меня любишь) девочка".
Едиге дважды перечитал записку. — "Это называется — "первое серьезное предупреждение", — поморщился он. — Придется отступить, поднять руки". Он почувствовал тревогу. Какое-то смутное подозрение укололо его в сердце и продолжало покалывать, как ни старался он сохранить прежнее ироническое спокойствие. Оно плохо защищало.
Он вскочил, умылся, пригладил волосы и поднялся на четвертый этаж, туда, где находилась комната Гульшат.
Ушла на каток, сказали ему. Только что. Одна, никого с ней не видели...
25
Снег превратился в мелкую крупу. Она секла, обжигала лицо, сухая, колючая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Вначале Гульшат озадачивала и забавляла болтовня Едиге, смешило его ироническое бахвальство, но потом ей стало скучно. Она запуталась и не могла различить, где он шутит, издевается над собой, где за острословием скрыто что-то серьезное. Она отвернулась к окну, сохраняя позу, которую приняла с первой минуты: стояла перед кроватью, облокотившись о спинку стула.
Едиге несло.
— Загляни в историю, и тебе будут ясны и сила, и слабости твоих соплеменников. И если хочешь понять, почему мы так долго оставались в хвосте кочевья... Впрочем, тут длинный разговор, я назову тебе лишь одну причину. Фурье много писал о роли женщины в обществе, о том, что помимо различных других факторов именно от женщины зависит духовный, нравственный облик народа... Вспомни декабристок. Да, на Сенатской площади их не было, но то, что они совершили,— тоже подвиг! Подумай только — по своей воле бросить все — роскошные дворцы, поместья, титулы, оставить родителей, даже собственных детей, — от всего отказаться и навсегда — навсегда! — отправиться в Сибирь, вслед за своими мужьями!.. Разве это не подвиг, да еще в то жестокое время?.. Подвиг — во имя любви! Любви-долга, любви-понимания... Какие высокие чувства, великие сердца!.. И немного спустя — сколько женщин-революционерок, народоволок — эшафоты, тюремные казематы — ничто их не страшило...
— Да, — сказала Гульшат, — да, конечно... — Она смотрела в окно. — Какой снег пошел... Валит хлопьями, крупными, пушистыми... Белый-белый. Точь-в-точь, как тогда...
Голос у нее был задумчивый, грустный.
Едиге усмехнулся.
— Ты не слушаешь?.. А я хочу сказать, что гляжу я у нас в университете на студенток, твоих сверстниц... Таких современных девушек, у которых и модные прически, и маникюр, и все такое, хоть сейчас в Париж, на всемирный конкурс красоты... Гляжу и думаю... —-Он пронзил Гульшат выразительным взглядом. И думаю: до чего же узок у них кругозор, убоги мысли, стремления! Говорят о любви, она у них чуть ли не главная в жизни забота, но разве сумеют они любить?.. Или для них любовь — это что-то совсем иное?.. Но тогда не «лучше ли подыскать другое слово?.. Культура, образование, духовное богатство нашего народа — все верно, все так, да они-то?.. Что у них есть за душой? Крашеные ноготки?.. Чувствуют они, в какую эпоху живут, чего она требует от каждого из нас?..
— Пройтись бы сейчас, прогуляться по улице, — сказала Гульшат. — Пока снег идет...
— Знаешь, — сказал Едиге, — иногда мне кажется, что я все вижу, все понимаю... А потом вдруг становится ясно, что я слеп и глуп, и в голове у меня не мозги, а какая-то жидкая каша. — Он глубоко вздохнул, набрал полную грудь и выпустил воздух — медленно, с присвистом. Он думал еще что-то сказать, но посмотрел на Гульшат — и оборвал свою и без того длинную тираду.
Слышала ли она, о чем говорил он до сих пор?..
Едиге потянулся, упершись ногами в прутья железной кроватной спинки. Расшатанная койка под ним заскрежетала, застонала.
— Давай сходим на каток. — сказала Гульшат. — Этой зимой я еще ни разу на коньках не каталась. Взять бы сейчас, одеться — и пойти, а?..
— В моем-то возрасте бегать по каткам?.. — ухмыльнулся Едиге желчно. — Это мальчишкой, бывало, прикрутишь ремешками коньки к валенкам — и поминай как звали, до самой ночи тебя не дозовутся... Теперь не то. Старость, болезни... Одряхлевшему телу трудно покинуть теплую постель.
Гульшат поджала губы.
— Там не одни мальчики... Взрослые люди, и те катаются... Даже пожилые... И старики.
— Наверное, сплошь тунеядцы-бездельники или пенсионеры. — Он зевнул нарочито громко.
Гульшат оттолкнула стул, на который до того опиралась, — выпрямилась. В коротком, быстром взгляде, брошенном на Едиге, вспыхнула обида, оскорбленная гордость. Прежде он ничего такого не замечал в ней... Он замолк. Пожалуй, он зашел слишком далеко... Он хотел тут же извиниться за свои шутки, но Гульшат, все такая же прямая, с высоко вскинутой головой, уже направилась к двери. Он увидел только ее спину. Не обернувшись на его голос, она вышла.
Однако минут через десять в дверь постучали.
—- Войдите, — крикнул Едиге.
Скрипнув, дверь приоткрылась, в узенькую щелку впорхнул сложенный вчетверо листок. Из коридора донеслись торопливые удаляющиеся шаги.
— Что за чушь, — подумал Едиге. — Так пираты вручали "черную метку"...
"Мой (?) мальчик!
Ты ведь знаешь, какая я глупая и... как я тебя люблю. Почему же ты все время смеешься надо мной? Или уже разочаровался?
Если считаешь, что я не достойна внимания, скажи мне об этом прямо. Я не буду просить милостыни.
Твоя (пока ты меня любишь) девочка".
Едиге дважды перечитал записку. — "Это называется — "первое серьезное предупреждение", — поморщился он. — Придется отступить, поднять руки". Он почувствовал тревогу. Какое-то смутное подозрение укололо его в сердце и продолжало покалывать, как ни старался он сохранить прежнее ироническое спокойствие. Оно плохо защищало.
Он вскочил, умылся, пригладил волосы и поднялся на четвертый этаж, туда, где находилась комната Гульшат.
Ушла на каток, сказали ему. Только что. Одна, никого с ней не видели...
25
Снег превратился в мелкую крупу. Она секла, обжигала лицо, сухая, колючая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60