Таавет как-то не решается поверить, что он уже в Айасте, где рядом с дорогим, узнанным и действительностью народилось нечто непонятное, напряженное и отчужденное. По крайней мере поначалу он здесь чужой; это сделали годы, проведенные вдалеке, и от них сразу не избавишься.
Когда он смотрит на свой старый, запущенный плодовый сад и виднеющуюся за ним вдалеке синеватую стену леса, ему является утешительная мысль, что эти живые приметы живут дольше человека и хранят в памяти больше, чем в состоянии запомнить человек. На душе у него теплеет, хотя он не может сказать себе, что же в этом приятного, если деревья и лес все стоят на своем месте, порождая представление, что в мире ничего не изменилось. Он состарился вместе с деревьями, с самого детства они были частью его картины мира и поэтому, в его глазах, должны жить вечно. Это приносит душевный покой и смягчает чувство оторванности от жизни, порой бередящее человека на старости лет.
Когда-то целью его жизни было улучшить, сделать плодороднее бугристые, извилистые поля, что со всех сторон окружают хутор Айасте; прожить так, чтобы труд и усердие давали смысл дням и сон ночам. Теперь же он не встает и сам не поднимает работников в три часа на сенокос. И нет у него больше ни обязанностей, ни цели — приходится жить лишь ради самой жизни. Он не привык жить на Айасте без забот и хлопот, в том и состоит его отчуждение, он чувствует себя здесь как бы гостем.
Сейчас он просто устал, вернувшийся домой издалека, старый человек. Он берет на углу поля охапку колкой ячменной соломы, несет ее к заднему колесу котла, ложится на солнышке и собирается прикорнуть, пока не придет с работы или с пастбища Мийли и не впустит его в дом. Но это еще успеется, дом от него никуда не денется, нет уж, хватит.
Издалека может показаться, что возле котла дремлет в обеденное время уставший машинист Эльмар Лузиксепп, чьи лучшие осенние деньки прошли в странствованиях с котлом от хутора к хутору и который теперь плетет в своем старом доме картофельные корзины для колхоза, когда мало-мальски
позволяет здоровье. Когда-то они оба были мужики что надо, каждый на своем месте, чувствовали соль доброй шутки, работали истово и прилежно, пили в меру. Но могли ли они противостоять безжалостному, монотонному неудержимому течению времени; ржавчина изъела их, как и любезный их сердцу котел, и жизнь прошла мимо, подобно ветру, прошелестевшему в верхушке ольхи. Не так уж часто думали они о том, чего же ценного останется после них. Если забыть звучные слова, придуманные самоутешения ради (которых они толком и не знают), быть честным и смотреть в корень,— история получается весьма-таки грустная. В их наследии нет ничего достойного упоминания, они интересны только тем, что жили, выполняя, так сказать, свой жизненный долг, с которым пришли в мир. Два-три поколения смутно помнят их имена и знают понаслышке, в искаженной призме памяти, ту или иную мелкую подробность из значительных дел, которые совершили они сами или совершили с ними. К счастью, они не тщеславны и бессмертье не доставляет им какой-либо радости, они слишком близки к природе, чтобы пытаться хотя бы в мыслях перещеголять ее. Особенно мала надежда оставить о себе память будущим поколениям Тухакопли у машиниста, ибо вместе с ним вымрет род Лузиксеппов, по крайней мере в здешних местах, отец его перебрался сюда из Вырумаа,— а остались ли родичи там, неизвестно. Так что лучше всего сохранит память о нем паровой котел, бесформенная груда лома, бездушный механический работяга, которому никогда не было дела до того, что так волновало людей,— до цен на зерно, сословного гонора, богатства и бедности, общественных потрясений. И кто может быть уверен, что котел не заслонит полностью самого машиниста, больного, немощного старика, который теперь может лишь плести для колхоза корзины и ошкуривать граблевища.
Пестрая дворняжка стоит враскорячку между рядами соломы, шустрая, как сам вездесущий сатана, и облаивает котел. Она не привыкла, чтобы возле этой безобразной рухляди, пахнущей лишь ржавчиной и маслом, торчала живая душа. Таавет, услышав лай, подымает голову и оглядывается непонимающе и сонно. Что означает этот гам на маленьком приветливом хуторе в тихий осенний полдень? Пес пугается и, скуля, улепетывает; он молод и глуп.
С поля, шурша по стерне, приближается проворная женщина в ватнике, в одной руке у нее прут, в другой — корзинка с вязаньем. Пес набирается храбрости и плетется, крутя хвостом, рядом с хозяйкой.
Ми или с удивлением узнает Таавета, оторопевшая подходит к хозяину, конфузливо вытирает и без того чистую руку о иолу ватника. Таавет встает с соломы, проводит пальцем по глазам и подает руку. Мийли говорит радостно, растроганно:
— Я-то думала, на кого это Туке так шибко лаял... сама была с коровами на опушке, сидела и вязала. Нынче и погода хорошая, а несколько дней лило без перерыва. Ишь, и не ожидала...
— Я малость прикорнул,— с удовольствием в голосе говорит Таавет.— В вагоне ночью было тесно и душно, глаз не сомкнул.
— Какой сон в дороге,— соглашается хозяйка.— Пошли, я впущу тебя в дом.
— Я даже сон здесь видел,— доверительно кивает Таавет в сторону котла.— Будто в топке разгорелся огонь. Потом вроде котел поехал, покатился под гору. Чем дальше ехал, тем больший огонь из топки. Пока не скрылся из глаз...
— Не иначе, похолодает. Огонь всегда означает стужу.
Так они разговаривают перед домом, двое старых людей,
давно не видевших друг друга, и пес принюхивается к ногам Таавета.
Затем они подходят к дому. Мийли отыскивает в кармане ватника ключ и копошится с замком. Как нарочно, не может она в этот значительный день открыть замок, пальцы не слушаются от волненья. Таавет приходит ей на помощь, и в мужских руках этот невиданный замочище щелкает и открывается. Затем он вносит свой скарб в дом, ставит чемодан к печи, поверх него — вещмешок, хотя места в комнате достаточно.
— Мийли, может, возьмешь меня в батраки? — невесело шутит он.
Хозяйка оставила вязанье на табурете в кухне и проворно семенит то в кладовку, то в комнату, спешит накормить хозяина после дальней дороги.
— Неужто не возьмешь? — смеясь, продолжает Таавет.— Старый батрак не бог весть какой работник, только еду изводит.
— Жилья и еды у меня хватит. Небось сгодился бы и муж- чипа в доме. Одной здесь жить страшно, на хуторе хоть шаром покати. Скоро опять начнутся долгие ночи, с ума сойдешь... Иди поешь-ка.
Хозяин неторопливо садится на свое историческое место во главе стола и накладывает из миски на тарелку холодную картофельную кашу.
— Этот стол вроде стал пониже, чем был,— говорит он.
— Твой старый обеденный стол. Я не подпиливала у него ножки, — произносит Мийли, подходя с кувшином молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Когда он смотрит на свой старый, запущенный плодовый сад и виднеющуюся за ним вдалеке синеватую стену леса, ему является утешительная мысль, что эти живые приметы живут дольше человека и хранят в памяти больше, чем в состоянии запомнить человек. На душе у него теплеет, хотя он не может сказать себе, что же в этом приятного, если деревья и лес все стоят на своем месте, порождая представление, что в мире ничего не изменилось. Он состарился вместе с деревьями, с самого детства они были частью его картины мира и поэтому, в его глазах, должны жить вечно. Это приносит душевный покой и смягчает чувство оторванности от жизни, порой бередящее человека на старости лет.
Когда-то целью его жизни было улучшить, сделать плодороднее бугристые, извилистые поля, что со всех сторон окружают хутор Айасте; прожить так, чтобы труд и усердие давали смысл дням и сон ночам. Теперь же он не встает и сам не поднимает работников в три часа на сенокос. И нет у него больше ни обязанностей, ни цели — приходится жить лишь ради самой жизни. Он не привык жить на Айасте без забот и хлопот, в том и состоит его отчуждение, он чувствует себя здесь как бы гостем.
Сейчас он просто устал, вернувшийся домой издалека, старый человек. Он берет на углу поля охапку колкой ячменной соломы, несет ее к заднему колесу котла, ложится на солнышке и собирается прикорнуть, пока не придет с работы или с пастбища Мийли и не впустит его в дом. Но это еще успеется, дом от него никуда не денется, нет уж, хватит.
Издалека может показаться, что возле котла дремлет в обеденное время уставший машинист Эльмар Лузиксепп, чьи лучшие осенние деньки прошли в странствованиях с котлом от хутора к хутору и который теперь плетет в своем старом доме картофельные корзины для колхоза, когда мало-мальски
позволяет здоровье. Когда-то они оба были мужики что надо, каждый на своем месте, чувствовали соль доброй шутки, работали истово и прилежно, пили в меру. Но могли ли они противостоять безжалостному, монотонному неудержимому течению времени; ржавчина изъела их, как и любезный их сердцу котел, и жизнь прошла мимо, подобно ветру, прошелестевшему в верхушке ольхи. Не так уж часто думали они о том, чего же ценного останется после них. Если забыть звучные слова, придуманные самоутешения ради (которых они толком и не знают), быть честным и смотреть в корень,— история получается весьма-таки грустная. В их наследии нет ничего достойного упоминания, они интересны только тем, что жили, выполняя, так сказать, свой жизненный долг, с которым пришли в мир. Два-три поколения смутно помнят их имена и знают понаслышке, в искаженной призме памяти, ту или иную мелкую подробность из значительных дел, которые совершили они сами или совершили с ними. К счастью, они не тщеславны и бессмертье не доставляет им какой-либо радости, они слишком близки к природе, чтобы пытаться хотя бы в мыслях перещеголять ее. Особенно мала надежда оставить о себе память будущим поколениям Тухакопли у машиниста, ибо вместе с ним вымрет род Лузиксеппов, по крайней мере в здешних местах, отец его перебрался сюда из Вырумаа,— а остались ли родичи там, неизвестно. Так что лучше всего сохранит память о нем паровой котел, бесформенная груда лома, бездушный механический работяга, которому никогда не было дела до того, что так волновало людей,— до цен на зерно, сословного гонора, богатства и бедности, общественных потрясений. И кто может быть уверен, что котел не заслонит полностью самого машиниста, больного, немощного старика, который теперь может лишь плести для колхоза корзины и ошкуривать граблевища.
Пестрая дворняжка стоит враскорячку между рядами соломы, шустрая, как сам вездесущий сатана, и облаивает котел. Она не привыкла, чтобы возле этой безобразной рухляди, пахнущей лишь ржавчиной и маслом, торчала живая душа. Таавет, услышав лай, подымает голову и оглядывается непонимающе и сонно. Что означает этот гам на маленьком приветливом хуторе в тихий осенний полдень? Пес пугается и, скуля, улепетывает; он молод и глуп.
С поля, шурша по стерне, приближается проворная женщина в ватнике, в одной руке у нее прут, в другой — корзинка с вязаньем. Пес набирается храбрости и плетется, крутя хвостом, рядом с хозяйкой.
Ми или с удивлением узнает Таавета, оторопевшая подходит к хозяину, конфузливо вытирает и без того чистую руку о иолу ватника. Таавет встает с соломы, проводит пальцем по глазам и подает руку. Мийли говорит радостно, растроганно:
— Я-то думала, на кого это Туке так шибко лаял... сама была с коровами на опушке, сидела и вязала. Нынче и погода хорошая, а несколько дней лило без перерыва. Ишь, и не ожидала...
— Я малость прикорнул,— с удовольствием в голосе говорит Таавет.— В вагоне ночью было тесно и душно, глаз не сомкнул.
— Какой сон в дороге,— соглашается хозяйка.— Пошли, я впущу тебя в дом.
— Я даже сон здесь видел,— доверительно кивает Таавет в сторону котла.— Будто в топке разгорелся огонь. Потом вроде котел поехал, покатился под гору. Чем дальше ехал, тем больший огонь из топки. Пока не скрылся из глаз...
— Не иначе, похолодает. Огонь всегда означает стужу.
Так они разговаривают перед домом, двое старых людей,
давно не видевших друг друга, и пес принюхивается к ногам Таавета.
Затем они подходят к дому. Мийли отыскивает в кармане ватника ключ и копошится с замком. Как нарочно, не может она в этот значительный день открыть замок, пальцы не слушаются от волненья. Таавет приходит ей на помощь, и в мужских руках этот невиданный замочище щелкает и открывается. Затем он вносит свой скарб в дом, ставит чемодан к печи, поверх него — вещмешок, хотя места в комнате достаточно.
— Мийли, может, возьмешь меня в батраки? — невесело шутит он.
Хозяйка оставила вязанье на табурете в кухне и проворно семенит то в кладовку, то в комнату, спешит накормить хозяина после дальней дороги.
— Неужто не возьмешь? — смеясь, продолжает Таавет.— Старый батрак не бог весть какой работник, только еду изводит.
— Жилья и еды у меня хватит. Небось сгодился бы и муж- чипа в доме. Одной здесь жить страшно, на хуторе хоть шаром покати. Скоро опять начнутся долгие ночи, с ума сойдешь... Иди поешь-ка.
Хозяин неторопливо садится на свое историческое место во главе стола и накладывает из миски на тарелку холодную картофельную кашу.
— Этот стол вроде стал пониже, чем был,— говорит он.
— Твой старый обеденный стол. Я не подпиливала у него ножки, — произносит Мийли, подходя с кувшином молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45