Яанус не думает об отце и паровом котле; кочерга в его сильных, больших руках со звоном замирает, будто откуда-то из непостижимой, недосягаемой дали, из серых сумерек подан сигнал, что пора заканчивать ворошить зерно. Парень поворачивает, насколько позволяют шейные позвонки, голову, ставит кочергу у стены под грязной рубашкой и тянется к низкой боковой двери, где послышался нежный и тихий шорох, будто кто провел гусиным перышком, каким прочищают часы. Яанус какое-то время возится с дверью, поистрескавшейся, высохшей, никак ее ему не открыть; затем он вдруг замечает удивленно, что дверь на крючке. Зачем он ее запер, не помнит, наверное, по какому-то необъяснимому, подсознательному побуждению или судорожному вожделению, о котором он никогда не думает, но которое живет в нем само по себе, как тишина в ночи. Он поднимает крючок, зорко вглядывается в темноту с сухими губами и бьющимся сердцем: он знает, кто пришел. Он с нетерпением ждал встречи, как луча солнца, последнего, яркого, который этой осенью сверкает для него здесь, в родной стороне. И вот он забрезжил наконец, и Яанус замирает и молча разглядывает стоящую в двери, белеющее круглое лицо, неподвижное, ушедшее в себя и невинное, как картина мадонны в раме черного дерева. Это Вильма, дочь бобыля хутора Саннакене, стройная сероглазая девушка из бедной семьи, где делят даже хлеб насущный. Конечно, могла бы прийти на свидание с Яанусом и какая-нибудь хозяйская дочь, особенно в такое небогатое мужчинами время, как сейчас, ведь сын машиниста не урод, но пришла сегодня все же Вильма, и этим все сказано.
Они стоят два долгих мгновения друг перед другом, как две птицы разных пород, которые еще не знают, как им надо петь, чтобы понять друг друга; им еще предстоит выучить язык, если они хотят общаться, ведь одному только первозданному побуждению молодого тела, голосу и биению сердца доверяться нельзя, они обманчивы и противоречивы, как речи пьяного.
Наконец Вильма говорит, откуда-то из темноты:
— Не ждал?
— Как видишь,— смущенно говорит парень, не в силах пустить в ход язык, чтобы сказать что-то поважнее, что так сильно хочется выразить.
— Я ничего не вижу. Здесь ни зги не видать, войти не приглашают, кавалеры пошли очень гордые.
— Входи на свет, чего торчишь там в темноте,— говорит Яанус, такой уж тугодум, каким рожден на свет.
Но девушка продолжает стоять в темноте, такая милая, неподвижная, неведомо кого ожидающая, и за нею пустая узкая лестница, по которой она влезла сюда; из проема тянет свежестью осеннего вечера. Наконец парень догадывается протянуть ей руку, чтобы она перешагнула высокий порог в сушилку. Рука девушки горячая и сухая, шероховатая от работы, маленькая, но гибкая, и Яанусу это нравится. Только тут он замечает в другой ее руке узел.
— Ты прямо как беженка, — говорит он.
— Где ты видел этих беженцев?
Яанус берет из ее руки узел.
— В сороковом году в газете был снимок бельгийских беженцев. Совсем такие же, как ты.
— Я принесла тебе яблоки.
— Что?
Девушка непонимающе смотрит на него. Что, нужно объяснять, как она после обеда, когда не было матери, полезла на чердак, выбрала в сене яблоки побольше и получше и завязала их в узел?
— Нужно же было что-то принести.
— Что? — снова, судорожно разжимая рот, спрашивает Яанус. Этот глупый вопрос прилип, будто репей, ему к языку, он не может его проглотить или выплюнуть и тем более заменить чем-то.
— Я думала, возьмем и испечем яблоки в печи.
Яанус кладет узел с яблоками на запыленный подоконник и проходит на середину закутка. Сумерки приходят ему на помощь. Он робко берет руку девушки в свою ладонь. И он, и она улыбаются как бы про себя.
— Я и не думал, что ты придешь,— растроганно говорит Яанус.
— Я же обещала вчера прийти. А ты уже забыл? Вот ты какой забывчивый.
— Мало ли что ты обещала...
Яанус умолкает. Ему хочется сказать что-то непривычно нежное, идущее от самого сердца и в то же время значительное, но он не может, не умеет выразить себя, не справляется
со словами, хотя и верит во всесилие, всемогущество и всевластие слов. Но слова не поддаются ему, разбегаются, они как жеребята, он не может их собрать, они угрями ускальзают в сумерки. Он едва слышно вздыхает, подавляя затем вздох кашлем, чтобы девушка не подумала, будто он в самом деле вздохнул. Он прочитал слишком мало книг, чтобы в памяти остались лишь красивые, изящные слова, чтобы запрятать в чужие мысли свои чувства, будто забросить грузило с крючком на дно и потом самоуверенно одержать победу. Парень совсем сник, он несчастен. Он хочет говорить о любви, времени у него — только сегодняшний вечер и, может быть, ночь, если девушка согласится оставаться здесь так долго, а слова все не те, не верные, в них какой-то изъян, трещина, корча, и откуда их взять, чтобы пробить в темной ночи и в сердце Вильмы лучезарную солнечную тропу, что сейчас для него важнее, чем все прочее в залитой дождем, укутанной мраком деревне Тухакопли. Если он и дальше будет вести себя так, может случиться, что эта девчушка, что стоит перед ним опустив голову и ждет откровения, ни о чем не узнает, душа ее завянет от тоски, как скошенная трава на солнце, и она повесится ночью на обомшелой ели под рокот дождя, и Яанус будет виноват, он станет убийцей еще до того, как его отправят на фронт.
Вдруг в углу, в зерне, жалобным голоском пищит мышь. Это забавляет их, они смеются от всего сердца. Домашний звук неожиданно вклинился в их напряженное молчание, судорожное отчуждение исчезает, они вдруг ощущают радость, что они — люди и живут для жизни, что стоят неизмеримо выше, чем какой-то зверек, что они молоды и им нечего еще бояться. Такое понимание прибавляет им смелости и непринужденности, а это уже немало, особенно сейчас, когда Яанус сплетает руки вокруг талии девушки и целует ее в губы; губы ее пахнут молоком и осенним ветром. Девушка тоже обнимает парня и прижимается к нему.
Со двора слышно, как Таавет рубит у поленницы дрова для завтрашних хлёбов. Вот трещит еще один полугнилой чурак, и, даже когда дрова с грохотом брошены в кучу, еще остается воспоминаньем вечера глухой звук, который, медленно рассеиваясь в сумерках, становится беззвучным, несуществующим и недвижимым, как круг от камня, брошенного в зеленую глубину. Этот летучий звук остается где-то в ушах, будит во всем теле воспоминания, даже те воспоминания, которых еще нет и которые в лучшем случае могут знать лишь жившие раньше поколения. У Яануса голова идет кругом, когда они
выпускает девушку из объятий, на мгновение углубляется в мысли, большой, грубоватый, заслоняющий свет окна; затем он, не говоря ни слова, переступает через порог сушилки и, цепляясь руками за перекладины, спускается по лестнице вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45