Теперь у Вильмы есть время снять платок и пальто, она вешает свой выцветший малиновый платок на гвоздь рядом с рубашкой парня и улыбается, смотря на них задумчивым, ушедшим в себя взглядом.
Вскоре Яанус возвращается снизу со старым, тяжелым, поношенным тулупом под мышкой. Он лежал на нем ночью, когда помешивал зерно и топил печь, головой на свалявшейся овечьей шерсти. Яанус стелет тулуп в углу, на жести, очищенной от зерна, взбивает один рукав в изголовье и вопросительно смотрит на Вильму; в висках его стучит кровь. Он обнимает Вильму — и так безрассудно, что у девушки дух замирает, и она морщится от (золи. Не умеет ласкать, держит меня, будто я мешок с зерном, весело думает Вильма, если вообще думает.
И тут, среди поцелуев и ласк, Яанус шепчет девушке на ухо, что он ее любит. Наконец-то сказано это чудодейственное слово, которое делает жизнь светлее, но может и натворить много зла. Парню кажется, будто он ограблен; объясниться в любви, чувствует он, это все равно что признать себя жалким, бессильным и беспомощным, это значит отдать что-то такое, что больше не получишь обратно. Такое же примерно чувство было у него однажды в школьные годы, когда они в мае боролись на свежей траве возле леса — и Яанусу пришлось признать свое поражение перед парнем из Саннакене, а под конец еще сказать ему громким голосом, что у него, Яануса, спина в трухе. Иначе ему не дали бы встать, Альфред горой лежал на его груди. Быть может, в затемненных уголках создания Яануса мелькает догадка, что и любовь — бесконечная борьба, где оба в трухе, а говорят совсем об ином. Но сейчас у него нет времени размышлять о таких вещах. Ему восемнадцать лет, и он должен следовать зову крови.
Девушка резко отталкивает руки парня. Как будто он — докрасна натопленная печь, о которую можно обжечь пальцы, а не белокурый, по-деревенски нерасторопный парень, выросший в холодной северной стране.
— Вот стукну тебе по уху, если не отстанешь,— говорит она.— Так ты можешь любой девчонке сказать.
— Кому — любой? — удивляется парень.
Вильма действительно не может ничего ответить на это. Откуда она знает — кому? Она в самом деле ни намека не
слышала, чтобы Лузиксепп шатался по деревне, но лучше все же быть недоверчивой.
— Ну, так кому? —допытывается Яанус.
— Откуда я знаю кому...
— Я эти слова никому еще не говорил, — вдруг признается парень с такой искренностью, что горечь Вильмы исчезает.
— Ты тоже для меня... милый,— произносит она, смиренно опуская глаза.
Для Яануса это большая новость. Он нежно берет девушку за плечи и поворачивает к себе ее лицо.
А со двора все слышны размеренные звуки — там колют дрова. С глухим стуком врезается топор в чурак. Таавет со скрипом вырывает топор, с новым ударом дерево распадается. Завтра будут печь хлеб, который дадут с собою хозяйскому сыну, когда он уйдет в Тарту на призывную комиссию.
Яанус кивает головой на тулуп в углу. Вильма пытается заглянуть ему в лицо сквозь сгущающиеся сумерки, отыскать в нем нечто особо примечательное; она вглядывается и вглядывается, будто мало ей было шести зим, которые они сидели вместе в одной классной комнате.
— А вдруг ты распустишь слух по деревне: Вильма Нурме такая-сякая, сама пришла к парню... Хаять вы умеете,— говорит она с упреком.
— Я никому не скажу ни слова,— заверяет Яанус.
Девушка слушает удары топора, вот как раз нарубленные
поленья уложены в штабеля. Это как-то успокаивает ее, она осторожно опускается на тулуп — будто встревоженный скворец, готовый немедленно вспорхнуть.
— Я боюсь, — шепчет девушка.
— Ты думаешь, я не боюсь? — всерьез говорит Яанус.— Давай бояться вдвоем.
Он гладит пышные пепельные волосы девушки и вдруг говорит взволнованным, отрывистым от внезапно, волной подступившего сожаления, голосом:
— А вдруг... мы не увидим друг друга больше... никогда...
Девушка слышала, что послезавтра несколько парией из Тухакопли уходят на призывную комиссию, на хуторах только об этом и говорят. Все они двадцать пятого года рождения, их тихая, спокойная жизнь крестьянских парней закончилась, где-то готовят топоры, чтобы подрубить корни их дерева. Вильма в печали, тень расставания падает на все ее чувства, вызывает горестные думы. Она не может и представить, что будет, когда этот парень, такой домашний и милый, который
перелопачивает здесь, в жаркой сушилке, зерно, уйдет па воину; она не хочет и не может это представить себе, ведь это противоестественно. И ее сердце вздрагивает, когда она даже мимолетно думает об этом; в порыве нежности она бросается на шею парня.
Они лежат в сумеречном жарком помещении, где пахнет сухим зерном, мышами, осенью и потом, и нет конца их объятиям, их обнаженные, крепкие, горячие тела неопытны, для них открылся дотоле неведомый мир, о существовании которого они догадывались лишь в юношеских снах и который на деле совсем другой, чем в мечтах. Это как жаркое, самозабвенное цветенье перед страшными заморозками, злополучный росток, которому никогда не суждено носить плоды; и как будто инстинктивно догадываются их тела о гибели, что глядит на них жадным, жестоким оком с порога завтрашнего дня, который начнется через полчаса. Это первая из последних любовей Яануса, железные лапы войны оторвут их друг от друга, бешеный ветер судьбы скинет парня полусозревшим плодом с родного дерева, раздирая воспоминаниями о прошлом, об этом вечере, когда на жести сушится ячмень и во дворе, в истоптанном коровами и лошадьми грязном дворе, Таавет все с тем же жаром, монотонно колет дрова. Им еще осталось несколько мгновений праздника, и затем все безвозвратно, навечно уйдет в прошлое, хотя они еще молоды и не умеют сравнивать, чтобы принять это слишком близко к сердцу. Они еще могут вынести и войну, и разлуку, ведь жестокость и бессмысленность не стала еще для них явью; их глаза зажмурены, как у трехдневных котят, они не видят пропасти и потому по-своему счастливы — как умеют.
Со двора доносятся шлепки по грязи, затем слабый глухой топот,— видимо, кто-то добрался до сухого места, наконец резкий, отрывистый голос произносит «бог в помощь». Это звучит как грубая, пошлая реплика, ворвавшаяся в тихое, нежное течение пьесы; голос, враждебный любви, существующее вне времени и пространства слово безжалостно проникает в настроение находящихся в сушилке. Они не могут не слушать его, они невольные свидетели и участники разговора, происходящего во дворе. Молодые слышат, как хозяин, сухо ответив на приветствие, разбивает топором чурбак. Таавет не прерывает работу после прихода чужака. Ставни окна покачиваются, тело Вильмы белеет едва заметно, очертания расплываются, будто видишь русалку на туманном лугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Вскоре Яанус возвращается снизу со старым, тяжелым, поношенным тулупом под мышкой. Он лежал на нем ночью, когда помешивал зерно и топил печь, головой на свалявшейся овечьей шерсти. Яанус стелет тулуп в углу, на жести, очищенной от зерна, взбивает один рукав в изголовье и вопросительно смотрит на Вильму; в висках его стучит кровь. Он обнимает Вильму — и так безрассудно, что у девушки дух замирает, и она морщится от (золи. Не умеет ласкать, держит меня, будто я мешок с зерном, весело думает Вильма, если вообще думает.
И тут, среди поцелуев и ласк, Яанус шепчет девушке на ухо, что он ее любит. Наконец-то сказано это чудодейственное слово, которое делает жизнь светлее, но может и натворить много зла. Парню кажется, будто он ограблен; объясниться в любви, чувствует он, это все равно что признать себя жалким, бессильным и беспомощным, это значит отдать что-то такое, что больше не получишь обратно. Такое же примерно чувство было у него однажды в школьные годы, когда они в мае боролись на свежей траве возле леса — и Яанусу пришлось признать свое поражение перед парнем из Саннакене, а под конец еще сказать ему громким голосом, что у него, Яануса, спина в трухе. Иначе ему не дали бы встать, Альфред горой лежал на его груди. Быть может, в затемненных уголках создания Яануса мелькает догадка, что и любовь — бесконечная борьба, где оба в трухе, а говорят совсем об ином. Но сейчас у него нет времени размышлять о таких вещах. Ему восемнадцать лет, и он должен следовать зову крови.
Девушка резко отталкивает руки парня. Как будто он — докрасна натопленная печь, о которую можно обжечь пальцы, а не белокурый, по-деревенски нерасторопный парень, выросший в холодной северной стране.
— Вот стукну тебе по уху, если не отстанешь,— говорит она.— Так ты можешь любой девчонке сказать.
— Кому — любой? — удивляется парень.
Вильма действительно не может ничего ответить на это. Откуда она знает — кому? Она в самом деле ни намека не
слышала, чтобы Лузиксепп шатался по деревне, но лучше все же быть недоверчивой.
— Ну, так кому? —допытывается Яанус.
— Откуда я знаю кому...
— Я эти слова никому еще не говорил, — вдруг признается парень с такой искренностью, что горечь Вильмы исчезает.
— Ты тоже для меня... милый,— произносит она, смиренно опуская глаза.
Для Яануса это большая новость. Он нежно берет девушку за плечи и поворачивает к себе ее лицо.
А со двора все слышны размеренные звуки — там колют дрова. С глухим стуком врезается топор в чурак. Таавет со скрипом вырывает топор, с новым ударом дерево распадается. Завтра будут печь хлеб, который дадут с собою хозяйскому сыну, когда он уйдет в Тарту на призывную комиссию.
Яанус кивает головой на тулуп в углу. Вильма пытается заглянуть ему в лицо сквозь сгущающиеся сумерки, отыскать в нем нечто особо примечательное; она вглядывается и вглядывается, будто мало ей было шести зим, которые они сидели вместе в одной классной комнате.
— А вдруг ты распустишь слух по деревне: Вильма Нурме такая-сякая, сама пришла к парню... Хаять вы умеете,— говорит она с упреком.
— Я никому не скажу ни слова,— заверяет Яанус.
Девушка слушает удары топора, вот как раз нарубленные
поленья уложены в штабеля. Это как-то успокаивает ее, она осторожно опускается на тулуп — будто встревоженный скворец, готовый немедленно вспорхнуть.
— Я боюсь, — шепчет девушка.
— Ты думаешь, я не боюсь? — всерьез говорит Яанус.— Давай бояться вдвоем.
Он гладит пышные пепельные волосы девушки и вдруг говорит взволнованным, отрывистым от внезапно, волной подступившего сожаления, голосом:
— А вдруг... мы не увидим друг друга больше... никогда...
Девушка слышала, что послезавтра несколько парией из Тухакопли уходят на призывную комиссию, на хуторах только об этом и говорят. Все они двадцать пятого года рождения, их тихая, спокойная жизнь крестьянских парней закончилась, где-то готовят топоры, чтобы подрубить корни их дерева. Вильма в печали, тень расставания падает на все ее чувства, вызывает горестные думы. Она не может и представить, что будет, когда этот парень, такой домашний и милый, который
перелопачивает здесь, в жаркой сушилке, зерно, уйдет па воину; она не хочет и не может это представить себе, ведь это противоестественно. И ее сердце вздрагивает, когда она даже мимолетно думает об этом; в порыве нежности она бросается на шею парня.
Они лежат в сумеречном жарком помещении, где пахнет сухим зерном, мышами, осенью и потом, и нет конца их объятиям, их обнаженные, крепкие, горячие тела неопытны, для них открылся дотоле неведомый мир, о существовании которого они догадывались лишь в юношеских снах и который на деле совсем другой, чем в мечтах. Это как жаркое, самозабвенное цветенье перед страшными заморозками, злополучный росток, которому никогда не суждено носить плоды; и как будто инстинктивно догадываются их тела о гибели, что глядит на них жадным, жестоким оком с порога завтрашнего дня, который начнется через полчаса. Это первая из последних любовей Яануса, железные лапы войны оторвут их друг от друга, бешеный ветер судьбы скинет парня полусозревшим плодом с родного дерева, раздирая воспоминаниями о прошлом, об этом вечере, когда на жести сушится ячмень и во дворе, в истоптанном коровами и лошадьми грязном дворе, Таавет все с тем же жаром, монотонно колет дрова. Им еще осталось несколько мгновений праздника, и затем все безвозвратно, навечно уйдет в прошлое, хотя они еще молоды и не умеют сравнивать, чтобы принять это слишком близко к сердцу. Они еще могут вынести и войну, и разлуку, ведь жестокость и бессмысленность не стала еще для них явью; их глаза зажмурены, как у трехдневных котят, они не видят пропасти и потому по-своему счастливы — как умеют.
Со двора доносятся шлепки по грязи, затем слабый глухой топот,— видимо, кто-то добрался до сухого места, наконец резкий, отрывистый голос произносит «бог в помощь». Это звучит как грубая, пошлая реплика, ворвавшаяся в тихое, нежное течение пьесы; голос, враждебный любви, существующее вне времени и пространства слово безжалостно проникает в настроение находящихся в сушилке. Они не могут не слушать его, они невольные свидетели и участники разговора, происходящего во дворе. Молодые слышат, как хозяин, сухо ответив на приветствие, разбивает топором чурбак. Таавет не прерывает работу после прихода чужака. Ставни окна покачиваются, тело Вильмы белеет едва заметно, очертания расплываются, будто видишь русалку на туманном лугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45