Дружно сидят они рядышком на мешке с сеном, и над лошадью покачивается желтая дуга, купленная на ярмарке в Сангасте. Издалека доносится тарахтенье молотилки и музыкой звучит в душе крестьянина. Они становятся все меньше, их спины удаляются, скрип телеги смолкает, и словно беззвучные тени въезжают они на хутор, в свое старое гнездо, где виднеется лишь дымящаяся труба парового котла.
И все же мы не увидим их больше. Они въезжают на холм и бесследно исчезают, словно ветер или прошлогодний снег. Только поле и печально-сладкое колыханье хлебов на ветру остается после них. Они живут на этом хуторе как свободные, они живут как пленники земли, вот и все, что останется в памяти о них.
ТАНЕЦ ВТОРОЙ
Таавет вот уже несколько лет хозяин Айасте. Он во многом совсем другой человек, нежели старый Анилуйк; перед юрьевым днем исполнилось шесть лет, как Мате Анилуйк покоится на старом кладбище Отепя. Нет больше на Айасте прежней твердости, степенности и трезвости,— считают иные старые хуторяне, как, например, Мартинсон из Сиргасте, чья пушистая борода запечатлена даже в газете. Старый хозяин не был ни на одном собрании машинного товарищества, не терпел болтологии, не бегал в страдную пору в народный дом с трубой за плечами. И вообще сомнительно, бывал ли хоть раз Мате Анилуйк за всю свою жизнь в том доме, обшитом досками, что стоит на перекрестке дорог. Да, вот это был хозяин, такого поищешь,— говорят еще и теперь те, кто в свое время под моросящим весенним дождем входили на кладбище за гробом с благоговейной пеленой во взоре.
О Таавете ничего похвального пока не скажешь, он живет и процветает. В глазах суровых односельчан мало что значит и то, что он был на войне за Эстонию. Старых хозяев вовсе но воодушевляет независимость, не то что молодежь. Золотой
рубль потерян, золотой рубль и хорошие цены на мясо и зерно в Риге и Петербурге, что были перед мировой войной. Свобода для них прежде всего процветанье хутора, не больше.
Таавет еще мальчишкой казался всем в деревне человеком несерьезным. У него, говорили, разболтан тот винтик, что у других сидит крепко. И многие не меняют это свое мнение до самой смерти, хотя никто не берется утверждать, а тем более божиться, будто Таавет человек бестолковый или даже сумасброд. Нет, это не говорили, упаси бог, а все же было бы лучше, если хозяином Айасте стал бы сын Матса Юри. Тот, что погиб на мировой войне. Если бы этот серьезный человек вернулся с войны живой, на Айасте была бы совсем другая жизнь. Хозяйкой пришла бы на хутор, пожалуй, какая-нибудь хозяйская дочь, а не дочь Лээны из хибарки на хуторе Кяо; у этой ничего не было, кроме рваной ситцевой юбки, когда Таавет повел ее к алтарю. Черт его знает, что нашел Таавет в этой тощей и нищей девице. Изъянов особенных у нее, правда, не было, красоту же грехом не назовешь. Вряд ли Мате позволил бы сыну поступить так легкомысленно, если бы был жив. Своей опрометчивой женитьбой Таавет укрепил за собой в глазах деревни мнение как о человеке легкомысленном.
Однако в обращении с батраками Роози была куда строже и требовательнее старой хозяйки, которая вскоре ушла вслед за мужем. В самом деле, она натянула вожжи вовсю, это видели и соседские хозяйки, глаза завидущие, которые до сих пор смотрели на нее искоса, как на выскочку. Признание за Роози деловитости, конечно, не означало примирения с ней, вовсе нет! Внебрачная дочь Лээны Соола — хозяйка в Айасте, кто это забудет! Роози была белой вороной, а такую необычную птицу трудно представить простому хуторянину. К тому же должен ведь кто-то быть, о ком шушукаться, на кого точить зуб.
Время течет своим чередом, но здесь будто и не замечают его. По-видимому, оно течет вдоль большака — в Сангасте, в Тарту или в Выру. Местное времяисчисление началось с покупки хуторов. И теперь живут хутора в неподвижности между лесов и лугов, у болот, на пригорках — всюду, где они однажды были выстроены. В них запрятана своя злоба, свои тайны и крохи любви, которая рдеет золотой крупинкой в невзрачной глине, угрожая совсем исчезнуть из глаз в тяжком крестьянском труде.
Не так ли обстояло дело и с любовью Таавета, если то немногое, что чувствовал он к Роози, можно назвать таким изящным словом. Без платы, как на барщину, была она взята на хутор пасти скотину. Не мечтать о красоте и не любоваться из окна восходом солнышка. Но разве не было у них с Тааветом и теплых чувств, во всяком случае зачали они в любви и радости мальчишку, и теперь он должен стать наследником хутора, если все пойдет хорошо. На Айасте женщины всегда оставались за спиной у мужчин, стригли овец, шелушили бобы и тихо уходили в иной мир. Та же судьба ожидает и Роози, даром что она жадно читает «Хозяйку хутора» и ходит в народный дом на курсы рукоделия. Она молода, хороша собой, в самом расцвете сил.
Два года назад Таавет без долгих слов уволил разговорчивого батрака, малого из Кирепы, и выплатил ему деньги за две недели вперед. Парень начал распускать хвост перед Роози, так по крайней мере показалось Таавету. Разумеется, ничего серьезного между ними не случилось. Роози слишком любила своего мужа, как она сама говорила. Но все же то, что она чувствовала по отношению к Таавету, было скорее благодарностью, что хозяйский сын так неожиданно вызволил ее из батрачек; в конце концов это неважно. Батрак, посвистывая, собрал свой узел, пытаясь показать, что уход с хутора для него все равно что насморк, не больше. Роози, за спиной у мужа, дала из кладовой ему кусище окорока и пожелала всего наилучшего. И пожалуй, даже не запретила бы батраку поцеловать себя на прощанье — в полутьме на пороге кладовки, будь парень немножко порасторопней.
Таавет был тоже мужик не промах, жизнерадостный, охочий до шутки, где только можно. Когда он принаряжался, повязывал галстук и надевал на голову серую бархатную шляпу, то был как джентльмен, которых показывают в Тарту в кино. Роози порой подозревала, не завелась ли у мужа любовница, раз он так важно ходит в народный дом и на прочие вечеринки — играть на трубе. «Кому-то ведь надо для развлечения общества реветь по-бычьи!» — говорил Таавет, когда был в духе. Роози заподозрила румяную учительницу, которая весной на школьном вечере танцевала с Тааветом и, как казалось Роози, слишком доверчиво опиралась о его локоть. Роози, конечно, не стала мозолить глаза мужу, явного ведь ничего не было. Она лишь слегка надулась после танцев, пока муж не сдобрил все принесенными из буфета пирожными. Она не способна была злиться на мужа. Она многого не умела, но нравиться мужу и умела, и старалась ото всей души.
Но по крайней мере сегодня Роози не стоит переживать, что ее муженек увивается за другими. Он поднимает с цементной лестницы молочной станции бидоны с обратом и ставит на телегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
И все же мы не увидим их больше. Они въезжают на холм и бесследно исчезают, словно ветер или прошлогодний снег. Только поле и печально-сладкое колыханье хлебов на ветру остается после них. Они живут на этом хуторе как свободные, они живут как пленники земли, вот и все, что останется в памяти о них.
ТАНЕЦ ВТОРОЙ
Таавет вот уже несколько лет хозяин Айасте. Он во многом совсем другой человек, нежели старый Анилуйк; перед юрьевым днем исполнилось шесть лет, как Мате Анилуйк покоится на старом кладбище Отепя. Нет больше на Айасте прежней твердости, степенности и трезвости,— считают иные старые хуторяне, как, например, Мартинсон из Сиргасте, чья пушистая борода запечатлена даже в газете. Старый хозяин не был ни на одном собрании машинного товарищества, не терпел болтологии, не бегал в страдную пору в народный дом с трубой за плечами. И вообще сомнительно, бывал ли хоть раз Мате Анилуйк за всю свою жизнь в том доме, обшитом досками, что стоит на перекрестке дорог. Да, вот это был хозяин, такого поищешь,— говорят еще и теперь те, кто в свое время под моросящим весенним дождем входили на кладбище за гробом с благоговейной пеленой во взоре.
О Таавете ничего похвального пока не скажешь, он живет и процветает. В глазах суровых односельчан мало что значит и то, что он был на войне за Эстонию. Старых хозяев вовсе но воодушевляет независимость, не то что молодежь. Золотой
рубль потерян, золотой рубль и хорошие цены на мясо и зерно в Риге и Петербурге, что были перед мировой войной. Свобода для них прежде всего процветанье хутора, не больше.
Таавет еще мальчишкой казался всем в деревне человеком несерьезным. У него, говорили, разболтан тот винтик, что у других сидит крепко. И многие не меняют это свое мнение до самой смерти, хотя никто не берется утверждать, а тем более божиться, будто Таавет человек бестолковый или даже сумасброд. Нет, это не говорили, упаси бог, а все же было бы лучше, если хозяином Айасте стал бы сын Матса Юри. Тот, что погиб на мировой войне. Если бы этот серьезный человек вернулся с войны живой, на Айасте была бы совсем другая жизнь. Хозяйкой пришла бы на хутор, пожалуй, какая-нибудь хозяйская дочь, а не дочь Лээны из хибарки на хуторе Кяо; у этой ничего не было, кроме рваной ситцевой юбки, когда Таавет повел ее к алтарю. Черт его знает, что нашел Таавет в этой тощей и нищей девице. Изъянов особенных у нее, правда, не было, красоту же грехом не назовешь. Вряд ли Мате позволил бы сыну поступить так легкомысленно, если бы был жив. Своей опрометчивой женитьбой Таавет укрепил за собой в глазах деревни мнение как о человеке легкомысленном.
Однако в обращении с батраками Роози была куда строже и требовательнее старой хозяйки, которая вскоре ушла вслед за мужем. В самом деле, она натянула вожжи вовсю, это видели и соседские хозяйки, глаза завидущие, которые до сих пор смотрели на нее искоса, как на выскочку. Признание за Роози деловитости, конечно, не означало примирения с ней, вовсе нет! Внебрачная дочь Лээны Соола — хозяйка в Айасте, кто это забудет! Роози была белой вороной, а такую необычную птицу трудно представить простому хуторянину. К тому же должен ведь кто-то быть, о ком шушукаться, на кого точить зуб.
Время течет своим чередом, но здесь будто и не замечают его. По-видимому, оно течет вдоль большака — в Сангасте, в Тарту или в Выру. Местное времяисчисление началось с покупки хуторов. И теперь живут хутора в неподвижности между лесов и лугов, у болот, на пригорках — всюду, где они однажды были выстроены. В них запрятана своя злоба, свои тайны и крохи любви, которая рдеет золотой крупинкой в невзрачной глине, угрожая совсем исчезнуть из глаз в тяжком крестьянском труде.
Не так ли обстояло дело и с любовью Таавета, если то немногое, что чувствовал он к Роози, можно назвать таким изящным словом. Без платы, как на барщину, была она взята на хутор пасти скотину. Не мечтать о красоте и не любоваться из окна восходом солнышка. Но разве не было у них с Тааветом и теплых чувств, во всяком случае зачали они в любви и радости мальчишку, и теперь он должен стать наследником хутора, если все пойдет хорошо. На Айасте женщины всегда оставались за спиной у мужчин, стригли овец, шелушили бобы и тихо уходили в иной мир. Та же судьба ожидает и Роози, даром что она жадно читает «Хозяйку хутора» и ходит в народный дом на курсы рукоделия. Она молода, хороша собой, в самом расцвете сил.
Два года назад Таавет без долгих слов уволил разговорчивого батрака, малого из Кирепы, и выплатил ему деньги за две недели вперед. Парень начал распускать хвост перед Роози, так по крайней мере показалось Таавету. Разумеется, ничего серьезного между ними не случилось. Роози слишком любила своего мужа, как она сама говорила. Но все же то, что она чувствовала по отношению к Таавету, было скорее благодарностью, что хозяйский сын так неожиданно вызволил ее из батрачек; в конце концов это неважно. Батрак, посвистывая, собрал свой узел, пытаясь показать, что уход с хутора для него все равно что насморк, не больше. Роози, за спиной у мужа, дала из кладовой ему кусище окорока и пожелала всего наилучшего. И пожалуй, даже не запретила бы батраку поцеловать себя на прощанье — в полутьме на пороге кладовки, будь парень немножко порасторопней.
Таавет был тоже мужик не промах, жизнерадостный, охочий до шутки, где только можно. Когда он принаряжался, повязывал галстук и надевал на голову серую бархатную шляпу, то был как джентльмен, которых показывают в Тарту в кино. Роози порой подозревала, не завелась ли у мужа любовница, раз он так важно ходит в народный дом и на прочие вечеринки — играть на трубе. «Кому-то ведь надо для развлечения общества реветь по-бычьи!» — говорил Таавет, когда был в духе. Роози заподозрила румяную учительницу, которая весной на школьном вечере танцевала с Тааветом и, как казалось Роози, слишком доверчиво опиралась о его локоть. Роози, конечно, не стала мозолить глаза мужу, явного ведь ничего не было. Она лишь слегка надулась после танцев, пока муж не сдобрил все принесенными из буфета пирожными. Она не способна была злиться на мужа. Она многого не умела, но нравиться мужу и умела, и старалась ото всей души.
Но по крайней мере сегодня Роози не стоит переживать, что ее муженек увивается за другими. Он поднимает с цементной лестницы молочной станции бидоны с обратом и ставит на телегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45