Да, но откуда придет достаток и прибыток, где возьмешь новые вожжи, если сын наконец говорит отцу рассерженным тоном:
— Надоели твои проповеди...
И швыряет вожжи через плечо, не глядя больше на больного старика отца, резко вытягивает по хребтине ту самую кобылу смешанных кровей, о которой шла речь. Они с лошадью — два сапога пара, не правда ли? Волчий билет, ем право, не мешал бы обоим, но кто же тогда будет тянуть лямку на хуторе? Не Карл же, который явится сюда в разгар лета недели на две и будет расхаживать с белым воротничком и с тростью под мышкой? Он со всеми ведет любезные и дружеские разговоры, ни для кого не делая различия; он не гнушается и работы, особенно утром на косьбе, хотя отец сдерживает его, не дает работать наравне со всеми, почему-то боясь за здоровье старшего сына. Юри не понимает такого почтения, или если и понимает, то для него тут примешивается толика горечи, обиды, которые не дают ему относиться к брату естественно, будто они не росли вместе, не пастушили вдвоем и не вставляли слепням в зад былинки. Юри кажется, что брат как бы жалеет его, когда разговаривает с ним вечером, сидя на пороге, о мировых делах, в которых не разбирается даже отец; в поведении брата для него что-то чуждое, что-то шалопайское. Карл, конечно, не шалопай, но здесь, среди крестьян, где все гнут спину до седьмого пота, он выглядит немного странно. Он как белая ворона здесь, и чувство неполноценности, которое испытывает Юри, получает от этого новую пищу. Пути господни неисповедимы, и еще более неисповедимы пути людей, которым отец решил дать образование только потому, что один из сыновей Айасте должен принести хутору честь и славу, а это под силу только человеку ученому. Так что кто же будет работать, ежели продать или дать украсть хитрую кобылу, а Юри выгнать с хутора вместе с его продолговатым лицом и свидетельством о конфирмации в нагрудном кармане?
Животина ступает слишком медленно, по мнению парня, и, обозленный, он не хочет ей этого прощать, хотя сам никуда не торопится — в доме хлопочут с обедом мать и батрачка, закрома вычищены и ждут зерна, народ созван к молотилке, вилы и грабли в порядке.
— Но-о, доходяга, но-о! — орет Юри вызывающе, во всяком случае громче, чем надо. Он знает наперед, что отец сейчас начнет его журить, лошадь для него животина, которую надо беречь больше, чем человека, ведь она не может пожаловаться.
— Не дергай эдак коня. Он и сам дойдет...— ворчит хозяин. Но Юри вскипает не на шутку, его недовольство переносится на другое:
— Батрак получает плату, а я... Одежи стоящей и то нет. Ходишь в домотканом, как бобыльский сын. Стыдно в народный дом показаться — девушки смеются...
Ага, все же девушки, прямо или косвенно они всюду замешаны, и ничего не поделаешь, даже если ты надел на вечеринку потертый до блеска школьный пиджак старшего брата.
— Девки посмеются и перестанут,— говорит отец.
Юри не берется судить, когда их смеху придет конец.
— В школу меня тоже не пускали,— с упреком бросает он.
— Пословица говорит: клади дерьмо под тот кочан, которому это полезно.
Сын зло сплевывает на траву. Кому это нравится — обзывают кочаном...
— А я знай гни спину, как на барщине, пока барин не закончит университета.
Это уж слишком. Кто здесь говорил о барщине? Речь шла лишь об образовании и счастье, о возвышенной хуторской жизни!
Тем временем машинист плотно поел и подошел к молотильному гарнитуру; вместе с батраком и самым молодым Анилуйком они установили котел на место, выправили его, натянули ремень на шкив, поставили трубу. Молотьбу можно начинать хоть сейчас: нечего рассусоливать и тянуть!
Теперь уместно сказать несколько слов и о машинисте. Он, правда, не столь заметная личность, как хозяин Айасте, но кое-что интересное есть и в нем. Прежде всего, будь это сказано сразу, этот спокойный, жизнерадостный человек — трезвенник, он собирался даже вступить в общество трезвости, хотя это не столь существенно здесь. Он машинист молотильной установки, и одно уж это обстоятельство должно вызывать к нему уважение. После того как установка отлажена, он намерен перевести дух, и у него на то есть свой резон. Он садится на ящик с ржавыми петлями, в котором хранят инструмент. И зовут его Якоб, Якоб Лузиксепп. Он выуживает из кармана свою трубку с кривым мундштуком — на чубуке ее красивая крышка,— набивает головку тонко нарезанным листовым табаком, доставая его пальцами из кисета, сшитого из бычьего пузыря, сует трубку в зубы. Он смотрит в сторону топки под котлом — можно ли запалить трубку. Но нет, огонь еще не разведен. И он медленно вынимает спичечницу из заштопанного, узкого кармана, вытягивает спичку и с удовольствием раскуривает трубку. Трубка красива, но забита смолой, никак не загорается. Хотя Якоб и трезвенник, табак он все же курит. У человека в жизни должно быть две-три маленьких радости, считает он, и наше дело не ругать его I за человеческие слабости. Он сидит спиною к нам, на голове у него промасленная кепка, темные с проседью, аккуратно подстриженные усы под прямым крупным носом. Он ужо не молодой человек, но это ничего не значит. Он сидит на ящике с инструментом, и на душе у него скребут кошки, как всегда перед пуском машины. Все ли пойдет хорошо или случится какая-нибудь оплошность? Он озабочен даже хорошей погодой,— до того он чувствителен ко всему. Он же человек, а не осиновое полено, которое самый юный Анилуйк, нареченный Тааветом, долговязый и худощавый, как раз сует в просторную топку. Таавет после долгих усилий развел огонь в печи. Огонь просвечивает сквозь чугунную решетку, и лицо парня нежное и мягкое. Работа здесь идет деловито и продуманно. Чувство долга скрыто в людях, как плодоносящее ядро в орехе.
Как ни пытаешься продуть трубку, не получается, ежели имеешь дело с такой упрямой головкой, что у трубки Якоба. Машинист ищет в кармане замасленного пиджака шильце; ага, вот она, чистилка из тонкой медной проволоки с загнутым концом. И почему бы этой вещице не заблестеть на солнце, если все медные краны и вентили сверкают так горделиво, что держись. Все машинное товарищество во главе с правлением должно бы поглядеть на эту достославную картину, только сомнительно, доставит ли это удовольствие деловитым хуторянам.
От конюшни своей упрямой тяжелой походкой идет Юри Анилуйк, средний сын хозяина, который не бывал нигде дальше тартуского торгового двора. У него за пазухой будто адская машина. Ой, извините, ежели вышла промашка, хуторянин с такими легкомысленными причиндалами не возится. Зачем нужен такой сложный механизм, ежели беззубая с косой делает все гораздо дешевле и вернее, когда истощится человечья лампа, когда в ней выгорит керосин жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Надоели твои проповеди...
И швыряет вожжи через плечо, не глядя больше на больного старика отца, резко вытягивает по хребтине ту самую кобылу смешанных кровей, о которой шла речь. Они с лошадью — два сапога пара, не правда ли? Волчий билет, ем право, не мешал бы обоим, но кто же тогда будет тянуть лямку на хуторе? Не Карл же, который явится сюда в разгар лета недели на две и будет расхаживать с белым воротничком и с тростью под мышкой? Он со всеми ведет любезные и дружеские разговоры, ни для кого не делая различия; он не гнушается и работы, особенно утром на косьбе, хотя отец сдерживает его, не дает работать наравне со всеми, почему-то боясь за здоровье старшего сына. Юри не понимает такого почтения, или если и понимает, то для него тут примешивается толика горечи, обиды, которые не дают ему относиться к брату естественно, будто они не росли вместе, не пастушили вдвоем и не вставляли слепням в зад былинки. Юри кажется, что брат как бы жалеет его, когда разговаривает с ним вечером, сидя на пороге, о мировых делах, в которых не разбирается даже отец; в поведении брата для него что-то чуждое, что-то шалопайское. Карл, конечно, не шалопай, но здесь, среди крестьян, где все гнут спину до седьмого пота, он выглядит немного странно. Он как белая ворона здесь, и чувство неполноценности, которое испытывает Юри, получает от этого новую пищу. Пути господни неисповедимы, и еще более неисповедимы пути людей, которым отец решил дать образование только потому, что один из сыновей Айасте должен принести хутору честь и славу, а это под силу только человеку ученому. Так что кто же будет работать, ежели продать или дать украсть хитрую кобылу, а Юри выгнать с хутора вместе с его продолговатым лицом и свидетельством о конфирмации в нагрудном кармане?
Животина ступает слишком медленно, по мнению парня, и, обозленный, он не хочет ей этого прощать, хотя сам никуда не торопится — в доме хлопочут с обедом мать и батрачка, закрома вычищены и ждут зерна, народ созван к молотилке, вилы и грабли в порядке.
— Но-о, доходяга, но-о! — орет Юри вызывающе, во всяком случае громче, чем надо. Он знает наперед, что отец сейчас начнет его журить, лошадь для него животина, которую надо беречь больше, чем человека, ведь она не может пожаловаться.
— Не дергай эдак коня. Он и сам дойдет...— ворчит хозяин. Но Юри вскипает не на шутку, его недовольство переносится на другое:
— Батрак получает плату, а я... Одежи стоящей и то нет. Ходишь в домотканом, как бобыльский сын. Стыдно в народный дом показаться — девушки смеются...
Ага, все же девушки, прямо или косвенно они всюду замешаны, и ничего не поделаешь, даже если ты надел на вечеринку потертый до блеска школьный пиджак старшего брата.
— Девки посмеются и перестанут,— говорит отец.
Юри не берется судить, когда их смеху придет конец.
— В школу меня тоже не пускали,— с упреком бросает он.
— Пословица говорит: клади дерьмо под тот кочан, которому это полезно.
Сын зло сплевывает на траву. Кому это нравится — обзывают кочаном...
— А я знай гни спину, как на барщине, пока барин не закончит университета.
Это уж слишком. Кто здесь говорил о барщине? Речь шла лишь об образовании и счастье, о возвышенной хуторской жизни!
Тем временем машинист плотно поел и подошел к молотильному гарнитуру; вместе с батраком и самым молодым Анилуйком они установили котел на место, выправили его, натянули ремень на шкив, поставили трубу. Молотьбу можно начинать хоть сейчас: нечего рассусоливать и тянуть!
Теперь уместно сказать несколько слов и о машинисте. Он, правда, не столь заметная личность, как хозяин Айасте, но кое-что интересное есть и в нем. Прежде всего, будь это сказано сразу, этот спокойный, жизнерадостный человек — трезвенник, он собирался даже вступить в общество трезвости, хотя это не столь существенно здесь. Он машинист молотильной установки, и одно уж это обстоятельство должно вызывать к нему уважение. После того как установка отлажена, он намерен перевести дух, и у него на то есть свой резон. Он садится на ящик с ржавыми петлями, в котором хранят инструмент. И зовут его Якоб, Якоб Лузиксепп. Он выуживает из кармана свою трубку с кривым мундштуком — на чубуке ее красивая крышка,— набивает головку тонко нарезанным листовым табаком, доставая его пальцами из кисета, сшитого из бычьего пузыря, сует трубку в зубы. Он смотрит в сторону топки под котлом — можно ли запалить трубку. Но нет, огонь еще не разведен. И он медленно вынимает спичечницу из заштопанного, узкого кармана, вытягивает спичку и с удовольствием раскуривает трубку. Трубка красива, но забита смолой, никак не загорается. Хотя Якоб и трезвенник, табак он все же курит. У человека в жизни должно быть две-три маленьких радости, считает он, и наше дело не ругать его I за человеческие слабости. Он сидит спиною к нам, на голове у него промасленная кепка, темные с проседью, аккуратно подстриженные усы под прямым крупным носом. Он ужо не молодой человек, но это ничего не значит. Он сидит на ящике с инструментом, и на душе у него скребут кошки, как всегда перед пуском машины. Все ли пойдет хорошо или случится какая-нибудь оплошность? Он озабочен даже хорошей погодой,— до того он чувствителен ко всему. Он же человек, а не осиновое полено, которое самый юный Анилуйк, нареченный Тааветом, долговязый и худощавый, как раз сует в просторную топку. Таавет после долгих усилий развел огонь в печи. Огонь просвечивает сквозь чугунную решетку, и лицо парня нежное и мягкое. Работа здесь идет деловито и продуманно. Чувство долга скрыто в людях, как плодоносящее ядро в орехе.
Как ни пытаешься продуть трубку, не получается, ежели имеешь дело с такой упрямой головкой, что у трубки Якоба. Машинист ищет в кармане замасленного пиджака шильце; ага, вот она, чистилка из тонкой медной проволоки с загнутым концом. И почему бы этой вещице не заблестеть на солнце, если все медные краны и вентили сверкают так горделиво, что держись. Все машинное товарищество во главе с правлением должно бы поглядеть на эту достославную картину, только сомнительно, доставит ли это удовольствие деловитым хуторянам.
От конюшни своей упрямой тяжелой походкой идет Юри Анилуйк, средний сын хозяина, который не бывал нигде дальше тартуского торгового двора. У него за пазухой будто адская машина. Ой, извините, ежели вышла промашка, хуторянин с такими легкомысленными причиндалами не возится. Зачем нужен такой сложный механизм, ежели беззубая с косой делает все гораздо дешевле и вернее, когда истощится человечья лампа, когда в ней выгорит керосин жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45