Вот с ними и дрались Андрей и Игорь.
— Пришли мы четверо в кино,— рассказывал Андрей.— А к Сережке Осташеву пристали: «Давай деньги*» Мы заступились. Они на нас. Сережку ударили, он бежать. Другой наш парень тоже удрал. И мы с Игорем остались. Их четверо. Игорь одному как смажет — он прямо ласточкой! Ну и пошло...
— Досталось вам тогда крепко?
— Крепко,— повторил Андрей.— Я бить по лицу не умею...
— Боишься?
— Не знаю,— дрогнул его голос,— не могу.,,
У меня словно что-то повернулось в груди. Вспомнил, как семилетний Андрей пришел домой с расквашецным носом и вот так же жаловался матери, что не может бить в драке по лицу.
— Так из тебя никогда боксер не выйдет,— высмеял я его.
А жена серьезно сказала:
— Человека, Андрюша, нельзя бить по лицу, нельзя. Он человек.
Мы больше никогда не говорили в семье на эту тему, а вот запали же в его душу те слова.
— Так вы что, тогда же после этой драки и решили самбо заниматься?
— Ну, не сразу... А вообще-то да.
Сейчас я вспомнил этот разговор и подумал: почему мне тогда удалось вызвать Андрея на откровенность, а теперь нет? Почему все реже и реже это бывает?
Андрея приняли в комсомол. Мы все ждали, чтобы поздравить его. А он как утром ушел в школу, так и пропал. Мы знали, что после школы мальчишки собирались идти в райком комсомола. Но наступил вечер, а их все не было.
Наконец явился около десяти. Лицо обострилось, глаза чуть запали, но веселые, с огоньком.
— Почему так долго?
— А я откуда знаю. В райкоме много людей было.
— А позвонить домой ты не мог? Здесь уже все передумали. Вон бабушка за сердце хватается. В больницу и милицию звонили.
На лице Андрея испуг и растерянность.
— А чего беспокоиться? Что я, Юлька, что ли?
— Юля так бы не сделала.
— Да, не сделала... Она вон из школы по часу идет домой, к подружкам заходит, и вы ей ничего не говорите...
— Неправда, не захожу,— отозвалась та.— Не сваливай на меня.
— Хватит, иди ужинать. Потом поговорим. Сверкнул глазами, нагнул голову, что-то пробубнил
и пошел.
Через несколько минут Юля, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, глазенки горят.
— Приняли, комсомолец...— и обратно.
Нет, не так начался у меня разговор с сыном в торжественный для него день.
Невольно присл'ушиваюсь к гомону на кухне. Там то вспыхивает, то затихает смех. Андрей рассказывает, какие ему вопросы задавали.
Юля. И все шесть орденов ты знаешь, за что дали?
Андрей. Все. А чего не знать! — И он начинает перечислять: — Орден Красного Знамени — за гражданскую войну...
Юля. А еще что спросили?
Андрей. Про принципы централизма в комсомоле.
Бабушка. Ну а ты?
Андрей. Ответил.
Юл я. А еще что?
Андрей. А еще, сколько детей у меня...
Взрыв хохота.
Андрей. А потом: «Плясать умеешь? Спляши». Сплясал. «Я еще петь умею». А они говорят: «Не надо». Но я все равно спел. (Пауза.) Но уже в коридоре...
Через несколько дней Юля сообщила мне, что Андрей работает над докладом. Ей явно доставляло удовольствие рассказывать новости из жизни Андрея.
— Он теперь докладчик в нашей школе,— как можно серьезнее сказала она,— скоро будет выступать.
«Что же, девятый класс, уже можно и доклады»,— отметил про себя. Я тоже в девятом делал первый в своей жизни доклад. Это было зимой сорок четвертого. Учительница литературы поручила. Сейчас не помню ни ее имени, ни фамилии. Учился в тот год всего немногим больше двух месяцев — январь и февраль (пока тракторы были на ремонте в МТС, меня отпустили), а в марте бригада уже выезжала в поле, и я вернулся на работу. Так вот, учительница литературы поручила, или, как мы тогда говорили, заставила, сделать доклад по двум романам Тургенева — «Рудин» и «Дворянское гнездо». Насколько я помню, в школьной программе был лишь роман Тургенева «Отцы и дети», а эти шли по внеклассному чтению. Но учительница решила по-своему — пусть ученики делают доклады на уроках.
Помню, я впервые прочел эти романы еще весной сорок третьего года, когда только что закончились бои в городе. Романы околдовали меня. Ничего подобного я еще не переживал. Сейчас у нас такая же голодная и холодная военная зима сорок четвертого, мы получаем скудный паек иждивенца: триста граммов рассыпающегося на морозе хлеба, а там недоступная сытая и тихая жизнь, какая только может присниться. В нашей землянке постоянный, нестерпимый холод. За дровами ездим на тележке к линии бывшей передовой. Шарим по разоренным блиндажам, где остались доска или обрубок бревна. А потом километров пять-шесть, а то все десять тащим тележку. Впрягаемся с младшим братом — и по полю, через овраги. А там совсем иной мир, иные люди. И я, перечитывая романы, опять попал туда и несколько недель жил жизнью бесстрашного и кристально чистого Рудина, умного Лаврецкого и обаятельнейшей Лизы Калитиной.
...Как я делал доклад, не помню, но знаю, что мне еле хватило двух уроков, чтобы рассказать о «Ру-дине».
Рассказ о «Дворянском гнезде» было решено слушать через неделю. Но грянула ранняя весенняя оттепель, и наша бригада заспешила в поле. Стало уже не до романов Ивана Сергеевича и не до школы.
Недавно я сиял с полки темно-зеленый томик сочинений Тургенева с этими романами и дал Андрею. Видно, я очень горячо говорил, и он тут же принялся за чтение. Однако потом я видел, что книга недвижно лежала на тумбочке перед его диваном несколько дней. «Рудина» он все же прочел, а «Дворянское гнездо» так и не одолел. Я обиделся за Тургенева, а заодно и за себя. Читает всякую ерунду! Про шпионов, убийства может двести страниц проглотить за вечер, а тут величайший художник его не трогает.
После того случая долго не мог говорить с ним о литературе. Потом все же спросил:
— Ну как романы?
— Ничего, неплохие,— протянул он.— Я думал, хуже.
— Как ты говоришь?
— Как? — притворно-наивно пожал он плечами.— А что, я не могу иметь своего мнения?
— Можешь. Но ты должен сначала прочесть, а потом иметь свое мнение.
— Я прочел. А что я, Тургенева не знаю?
— Не знаешь.
— Мы его проходили. По «Отцам и детям» писали сочинение.
— Ну и что?
— Скучный роман.
— Конечно, там никто никого не режет, не стреляет.
— Почему же? Базаров режет лягушек, стреляет в Павла Петровича...
Я рассмеялся. Иногда он бывает остроумным.
Мне нравятся современные мальчишки, я им часто завидую. В них есть то, чего не было у нас. Они больше информированы, раскованнее мыслят, более самостоятельны, не принимают ничего на веру, хотят дойти до всего сами. Но есть и такое, что настораживает, а иногда и пугает. Хорошо понимаю, что у молодых людей во все времена были горячие головы, повышенное самомнение и критическое отношение к авторитетам, и все же...
Как-то вечером застал Андрея за раскрытыми книгами о войне. На столе лежат «История Великой Отечественной войны», воспоминания маршалов Чуйкова, Рокоссовского, Еременко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Пришли мы четверо в кино,— рассказывал Андрей.— А к Сережке Осташеву пристали: «Давай деньги*» Мы заступились. Они на нас. Сережку ударили, он бежать. Другой наш парень тоже удрал. И мы с Игорем остались. Их четверо. Игорь одному как смажет — он прямо ласточкой! Ну и пошло...
— Досталось вам тогда крепко?
— Крепко,— повторил Андрей.— Я бить по лицу не умею...
— Боишься?
— Не знаю,— дрогнул его голос,— не могу.,,
У меня словно что-то повернулось в груди. Вспомнил, как семилетний Андрей пришел домой с расквашецным носом и вот так же жаловался матери, что не может бить в драке по лицу.
— Так из тебя никогда боксер не выйдет,— высмеял я его.
А жена серьезно сказала:
— Человека, Андрюша, нельзя бить по лицу, нельзя. Он человек.
Мы больше никогда не говорили в семье на эту тему, а вот запали же в его душу те слова.
— Так вы что, тогда же после этой драки и решили самбо заниматься?
— Ну, не сразу... А вообще-то да.
Сейчас я вспомнил этот разговор и подумал: почему мне тогда удалось вызвать Андрея на откровенность, а теперь нет? Почему все реже и реже это бывает?
Андрея приняли в комсомол. Мы все ждали, чтобы поздравить его. А он как утром ушел в школу, так и пропал. Мы знали, что после школы мальчишки собирались идти в райком комсомола. Но наступил вечер, а их все не было.
Наконец явился около десяти. Лицо обострилось, глаза чуть запали, но веселые, с огоньком.
— Почему так долго?
— А я откуда знаю. В райкоме много людей было.
— А позвонить домой ты не мог? Здесь уже все передумали. Вон бабушка за сердце хватается. В больницу и милицию звонили.
На лице Андрея испуг и растерянность.
— А чего беспокоиться? Что я, Юлька, что ли?
— Юля так бы не сделала.
— Да, не сделала... Она вон из школы по часу идет домой, к подружкам заходит, и вы ей ничего не говорите...
— Неправда, не захожу,— отозвалась та.— Не сваливай на меня.
— Хватит, иди ужинать. Потом поговорим. Сверкнул глазами, нагнул голову, что-то пробубнил
и пошел.
Через несколько минут Юля, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, глазенки горят.
— Приняли, комсомолец...— и обратно.
Нет, не так начался у меня разговор с сыном в торжественный для него день.
Невольно присл'ушиваюсь к гомону на кухне. Там то вспыхивает, то затихает смех. Андрей рассказывает, какие ему вопросы задавали.
Юля. И все шесть орденов ты знаешь, за что дали?
Андрей. Все. А чего не знать! — И он начинает перечислять: — Орден Красного Знамени — за гражданскую войну...
Юля. А еще что спросили?
Андрей. Про принципы централизма в комсомоле.
Бабушка. Ну а ты?
Андрей. Ответил.
Юл я. А еще что?
Андрей. А еще, сколько детей у меня...
Взрыв хохота.
Андрей. А потом: «Плясать умеешь? Спляши». Сплясал. «Я еще петь умею». А они говорят: «Не надо». Но я все равно спел. (Пауза.) Но уже в коридоре...
Через несколько дней Юля сообщила мне, что Андрей работает над докладом. Ей явно доставляло удовольствие рассказывать новости из жизни Андрея.
— Он теперь докладчик в нашей школе,— как можно серьезнее сказала она,— скоро будет выступать.
«Что же, девятый класс, уже можно и доклады»,— отметил про себя. Я тоже в девятом делал первый в своей жизни доклад. Это было зимой сорок четвертого. Учительница литературы поручила. Сейчас не помню ни ее имени, ни фамилии. Учился в тот год всего немногим больше двух месяцев — январь и февраль (пока тракторы были на ремонте в МТС, меня отпустили), а в марте бригада уже выезжала в поле, и я вернулся на работу. Так вот, учительница литературы поручила, или, как мы тогда говорили, заставила, сделать доклад по двум романам Тургенева — «Рудин» и «Дворянское гнездо». Насколько я помню, в школьной программе был лишь роман Тургенева «Отцы и дети», а эти шли по внеклассному чтению. Но учительница решила по-своему — пусть ученики делают доклады на уроках.
Помню, я впервые прочел эти романы еще весной сорок третьего года, когда только что закончились бои в городе. Романы околдовали меня. Ничего подобного я еще не переживал. Сейчас у нас такая же голодная и холодная военная зима сорок четвертого, мы получаем скудный паек иждивенца: триста граммов рассыпающегося на морозе хлеба, а там недоступная сытая и тихая жизнь, какая только может присниться. В нашей землянке постоянный, нестерпимый холод. За дровами ездим на тележке к линии бывшей передовой. Шарим по разоренным блиндажам, где остались доска или обрубок бревна. А потом километров пять-шесть, а то все десять тащим тележку. Впрягаемся с младшим братом — и по полю, через овраги. А там совсем иной мир, иные люди. И я, перечитывая романы, опять попал туда и несколько недель жил жизнью бесстрашного и кристально чистого Рудина, умного Лаврецкого и обаятельнейшей Лизы Калитиной.
...Как я делал доклад, не помню, но знаю, что мне еле хватило двух уроков, чтобы рассказать о «Ру-дине».
Рассказ о «Дворянском гнезде» было решено слушать через неделю. Но грянула ранняя весенняя оттепель, и наша бригада заспешила в поле. Стало уже не до романов Ивана Сергеевича и не до школы.
Недавно я сиял с полки темно-зеленый томик сочинений Тургенева с этими романами и дал Андрею. Видно, я очень горячо говорил, и он тут же принялся за чтение. Однако потом я видел, что книга недвижно лежала на тумбочке перед его диваном несколько дней. «Рудина» он все же прочел, а «Дворянское гнездо» так и не одолел. Я обиделся за Тургенева, а заодно и за себя. Читает всякую ерунду! Про шпионов, убийства может двести страниц проглотить за вечер, а тут величайший художник его не трогает.
После того случая долго не мог говорить с ним о литературе. Потом все же спросил:
— Ну как романы?
— Ничего, неплохие,— протянул он.— Я думал, хуже.
— Как ты говоришь?
— Как? — притворно-наивно пожал он плечами.— А что, я не могу иметь своего мнения?
— Можешь. Но ты должен сначала прочесть, а потом иметь свое мнение.
— Я прочел. А что я, Тургенева не знаю?
— Не знаешь.
— Мы его проходили. По «Отцам и детям» писали сочинение.
— Ну и что?
— Скучный роман.
— Конечно, там никто никого не режет, не стреляет.
— Почему же? Базаров режет лягушек, стреляет в Павла Петровича...
Я рассмеялся. Иногда он бывает остроумным.
Мне нравятся современные мальчишки, я им часто завидую. В них есть то, чего не было у нас. Они больше информированы, раскованнее мыслят, более самостоятельны, не принимают ничего на веру, хотят дойти до всего сами. Но есть и такое, что настораживает, а иногда и пугает. Хорошо понимаю, что у молодых людей во все времена были горячие головы, повышенное самомнение и критическое отношение к авторитетам, и все же...
Как-то вечером застал Андрея за раскрытыми книгами о войне. На столе лежат «История Великой Отечественной войны», воспоминания маршалов Чуйкова, Рокоссовского, Еременко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107