Обозник отпустил борт ящика и упал. Дедушка остервенело хлестал коня.
Во мне все дрожало, будто я только что сбросил с себя огромную тяжесть. Солдат не поднимался, обоз его был далеко. Мне показалось, что там перестали двигаться, замерли и все смотрят в нашу сторону. Впереди была голая, пустая степь, только изредка попадались все те же кучки вывороченной земли да сусличьи бугорки, но теперь дедушка уже не сторонился окопов и траншей, а гнал Дончака напрямую.
Я видел, как солдат поднялся с земли и побежал к тому месту, где осталась его винтовка, видел, как он остановился, потом опять побежал и опять остановился. Мы уже были далеко от него, и я различал только его ломающийся силуэт, а напряжение не проходило.
Потом мы услышали выстрелы. Скорее всего стрелял «наш» солдат, фигурка которого теперь уже еле маячила на горизонте.
— Пали, милый, в белый свет, как в копеечку.— Дедушка перевел Дончака с галопа на рысь, я услышал и в его голосе ту же дрожь, которая все еще билась во мне.
Ехали несколько минут молча. А потом оба вдруг захохотали. Дончак сам перешел на шаг, и стали постепенно просыхать его темные бока, которые ходили ходуном, а мы все вспоминали и вспоминали подробности происшествия, нет — нашей победы.
— А здорово ты его, Андрюха...
— Ага,— давился я от смеха,— а он как клещ — вцепился и держится. Сильный, вы знаете, какой сильный...
— Но если б он догнал нас,— озорно сощурил глаза дедушка,— то не сносить бы нам головы.
— Не догнал бы,— храбрился я.
Я готов был теперь без удержу хохотать и придумывать такие подробности в своем рассказе, что мне и самому было бы интересно слушать.
— Вот небось обидно ему. Он с оружием, а мы без ничего.
— Наверное,— соглашался дедушка.— Старый да малый, а он бугай...
— Он сначала смеялся, думал нас так, одной ручкой,— перебивал я деда,— а потом плакал.
— Плакал?
— Конечно, плакал. Когда я ему по рукам и он упал... Думаете, чего он лежал так долго? Плакал.
— Ты подсмотрел?
— Ну а чего ж он делал? Надо же было за винтовкой сразу бежать, а он лежал. Точно, плакал. Он вообще какой-то лопух: подошел, смеется, винтовку бросил...
— Нет, он не лопух,— оборвал меня дедушка,— они тут слишком тихо живут, с детьми да со стариками воюют. Сукин сын, что он не видит, кто перед ним? Женщина беззащитная или малый пацан какой — он все равно норовит обидеть. Где только наши красноармейцы?
Разговор перешел на нашу сегодняшнюю жизнь, и я хотел кое-что про нее узнать у деда.
— Надо им сдачи давать,— начал я,— вот как этому. Ребята говорят, можно оружие в окопах найти.
Дедушка так и опешил, даже остановил Дончака.
— Ну, брат, с тобой не задремлешь. Кто это про оружие говорит?
Я неопределенно пожал плечами, как это делал Васька. Дед повернулся ко мне всем своим крепким, приземистым торсом и сказал тем жестким и злым голосом, от которого все в доме смолкали:
— Ты забудь про эти разговоры. Слышишь, забудь! Вояка какой нашелся! Ты только про себя думаешь, а есть еще и мать, и Сережка, и Вадик, и Люся маленькие.— Он даже задохнулся, а потом свирепо закашлялся и кашлял долго, сгибаясь в поясе. Я испугался, не зная, как ему помочь, а он, ухватив ртом воздух, падал грудью на борт ящика и кашлял. Наконец приступ прошел.—Это что ж, у вас там в городе все такие храбрые, а здесь, в деревне, ты считаешь всех трусами?
Дедушка все еще кричал. Дончак начал прясть ушами, а потом настороженно вытянул шею. От удара кнутом он рванулся так же, как тогда, когда мы удирали от обозника. Если бы дедушка не был так сердит, я бы, наверное, рассмеялся, но сейчас было не до смеха. Я молчал, не зная, как его успокоить. Начинал говорить, и он сразу обрывал меня:
— Ты дурак и не понимаешь, что им убить человека все равно что скотину. Молчи!
Я молчал. Он побушевал, побушевал и тоже смолк. Отходил он быстро. Через несколько минут дедушка неожиданно приподнялся, упершись в оглобли, и остановил Дончака.
— Это куда же мы с тобою заехали? Мати светы, да что же это такое?
Я тоже вскочил на ноги. Перед нами весь бугор был усеян крестами. Крестов столько, что у меня зарябило в глазах. В жизни мне да, наверное, и деду не доводилось видеть столько крестов. Сплошной лес крестов, в какую сторону ни глянешь — везде ряд, как в молодом саду. Кресты все одинаковые, приземистые, широкие, мрачные— не наши, и холмики за ними тоже все одинаковые, ровные, тянутся бесконечными рядами, как на каком-то сатанинском параде.
— Вот это да,— вырвалось у меня.— Сколько же их тут?..
Мы ошалело смотрели на это безмолвное царство смерти. И никто из нас не знал, что говорить и что делать после первых восклицаний, которые вырвались сами собою.
Позже я видел много таких кладбищ и знал, что у каждой немецкой дивизии, у каждой части в Сталинграде, да, видно, и по всей нашей земле, где проходили фашисты, были свои кладбища. Иногда они достигали огромных размеров, но не производили на меня такого впечатления, как это, первое.
Я хорошо помню, что меня поразило тогда не количество крестов, хотя и оно вызывало во мне если не страх, то оторопь, не размер кладбища, а унылое, стандартное однообразие могил и крестов.
Глядя на бесконечные ряды могил, легко было думать именно так: все они фашисты, все одинаковые, и рассуждать здесь нечего. Но мой, хоть и маленький опыт, опыт этой недели говорил другое: нет, не все одинаковые и, наверное, не все фашисты. Тот пьяненький немец, который бормотал «Вольга, Вольга» и все время рылся у себя в карманах, совсем не похож на того, который выгнал нас из блиндажа. А те, что заняли дедов дом? Этот, с плетеными погонами, и тот толстяк с оловянными глазами— они тоже другие. Они наверняка настоящие фашисты, и я бы их, не задумываясь, положил здесь. Это про них говорит дедушка, что им легче убить человека, чем скотину.
Дед первый пришел в себя.
— Давай, Дончак, отсюда, давай.— Он, хлестнув вожжами, круто повернул от кладбища.— Ну и денек,— вздохнул дедушка.— И куда нас с тобою, Андрей, занесло? — Он еще раз приподнялся на оглоблях и огляделся, его иссохшая шея напряглась.— Аж под Питомник упороли. И правду говорят, у страха глаза велики. Вон куда махнули! А супостаты-то, супостаты, ишь какое место облюбовали! Питомник им подавай! Видно, надолго собираются здесь обосноваться.— Он умолк и пожевал губами.— Да-а-а, чего ж... те, что там,— и он, не поворачиваясь, махнул кнутовищем через спину,— те уже навсегда.
— А много их,— отозвался я.— Видали, сколько? Дедушка грустно молчал.
— Это только здесь,— захотелось мне подбодрить его.— А еще сколько там, в Сталинграде...
— Наших тоже не меньше, только их, бедных, не успевали хоронить. Мы их тут тогда три дня закапывали, какие за селом лежали. А сколько их, сердешных, осталось еще не зарытых;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Во мне все дрожало, будто я только что сбросил с себя огромную тяжесть. Солдат не поднимался, обоз его был далеко. Мне показалось, что там перестали двигаться, замерли и все смотрят в нашу сторону. Впереди была голая, пустая степь, только изредка попадались все те же кучки вывороченной земли да сусличьи бугорки, но теперь дедушка уже не сторонился окопов и траншей, а гнал Дончака напрямую.
Я видел, как солдат поднялся с земли и побежал к тому месту, где осталась его винтовка, видел, как он остановился, потом опять побежал и опять остановился. Мы уже были далеко от него, и я различал только его ломающийся силуэт, а напряжение не проходило.
Потом мы услышали выстрелы. Скорее всего стрелял «наш» солдат, фигурка которого теперь уже еле маячила на горизонте.
— Пали, милый, в белый свет, как в копеечку.— Дедушка перевел Дончака с галопа на рысь, я услышал и в его голосе ту же дрожь, которая все еще билась во мне.
Ехали несколько минут молча. А потом оба вдруг захохотали. Дончак сам перешел на шаг, и стали постепенно просыхать его темные бока, которые ходили ходуном, а мы все вспоминали и вспоминали подробности происшествия, нет — нашей победы.
— А здорово ты его, Андрюха...
— Ага,— давился я от смеха,— а он как клещ — вцепился и держится. Сильный, вы знаете, какой сильный...
— Но если б он догнал нас,— озорно сощурил глаза дедушка,— то не сносить бы нам головы.
— Не догнал бы,— храбрился я.
Я готов был теперь без удержу хохотать и придумывать такие подробности в своем рассказе, что мне и самому было бы интересно слушать.
— Вот небось обидно ему. Он с оружием, а мы без ничего.
— Наверное,— соглашался дедушка.— Старый да малый, а он бугай...
— Он сначала смеялся, думал нас так, одной ручкой,— перебивал я деда,— а потом плакал.
— Плакал?
— Конечно, плакал. Когда я ему по рукам и он упал... Думаете, чего он лежал так долго? Плакал.
— Ты подсмотрел?
— Ну а чего ж он делал? Надо же было за винтовкой сразу бежать, а он лежал. Точно, плакал. Он вообще какой-то лопух: подошел, смеется, винтовку бросил...
— Нет, он не лопух,— оборвал меня дедушка,— они тут слишком тихо живут, с детьми да со стариками воюют. Сукин сын, что он не видит, кто перед ним? Женщина беззащитная или малый пацан какой — он все равно норовит обидеть. Где только наши красноармейцы?
Разговор перешел на нашу сегодняшнюю жизнь, и я хотел кое-что про нее узнать у деда.
— Надо им сдачи давать,— начал я,— вот как этому. Ребята говорят, можно оружие в окопах найти.
Дедушка так и опешил, даже остановил Дончака.
— Ну, брат, с тобой не задремлешь. Кто это про оружие говорит?
Я неопределенно пожал плечами, как это делал Васька. Дед повернулся ко мне всем своим крепким, приземистым торсом и сказал тем жестким и злым голосом, от которого все в доме смолкали:
— Ты забудь про эти разговоры. Слышишь, забудь! Вояка какой нашелся! Ты только про себя думаешь, а есть еще и мать, и Сережка, и Вадик, и Люся маленькие.— Он даже задохнулся, а потом свирепо закашлялся и кашлял долго, сгибаясь в поясе. Я испугался, не зная, как ему помочь, а он, ухватив ртом воздух, падал грудью на борт ящика и кашлял. Наконец приступ прошел.—Это что ж, у вас там в городе все такие храбрые, а здесь, в деревне, ты считаешь всех трусами?
Дедушка все еще кричал. Дончак начал прясть ушами, а потом настороженно вытянул шею. От удара кнутом он рванулся так же, как тогда, когда мы удирали от обозника. Если бы дедушка не был так сердит, я бы, наверное, рассмеялся, но сейчас было не до смеха. Я молчал, не зная, как его успокоить. Начинал говорить, и он сразу обрывал меня:
— Ты дурак и не понимаешь, что им убить человека все равно что скотину. Молчи!
Я молчал. Он побушевал, побушевал и тоже смолк. Отходил он быстро. Через несколько минут дедушка неожиданно приподнялся, упершись в оглобли, и остановил Дончака.
— Это куда же мы с тобою заехали? Мати светы, да что же это такое?
Я тоже вскочил на ноги. Перед нами весь бугор был усеян крестами. Крестов столько, что у меня зарябило в глазах. В жизни мне да, наверное, и деду не доводилось видеть столько крестов. Сплошной лес крестов, в какую сторону ни глянешь — везде ряд, как в молодом саду. Кресты все одинаковые, приземистые, широкие, мрачные— не наши, и холмики за ними тоже все одинаковые, ровные, тянутся бесконечными рядами, как на каком-то сатанинском параде.
— Вот это да,— вырвалось у меня.— Сколько же их тут?..
Мы ошалело смотрели на это безмолвное царство смерти. И никто из нас не знал, что говорить и что делать после первых восклицаний, которые вырвались сами собою.
Позже я видел много таких кладбищ и знал, что у каждой немецкой дивизии, у каждой части в Сталинграде, да, видно, и по всей нашей земле, где проходили фашисты, были свои кладбища. Иногда они достигали огромных размеров, но не производили на меня такого впечатления, как это, первое.
Я хорошо помню, что меня поразило тогда не количество крестов, хотя и оно вызывало во мне если не страх, то оторопь, не размер кладбища, а унылое, стандартное однообразие могил и крестов.
Глядя на бесконечные ряды могил, легко было думать именно так: все они фашисты, все одинаковые, и рассуждать здесь нечего. Но мой, хоть и маленький опыт, опыт этой недели говорил другое: нет, не все одинаковые и, наверное, не все фашисты. Тот пьяненький немец, который бормотал «Вольга, Вольга» и все время рылся у себя в карманах, совсем не похож на того, который выгнал нас из блиндажа. А те, что заняли дедов дом? Этот, с плетеными погонами, и тот толстяк с оловянными глазами— они тоже другие. Они наверняка настоящие фашисты, и я бы их, не задумываясь, положил здесь. Это про них говорит дедушка, что им легче убить человека, чем скотину.
Дед первый пришел в себя.
— Давай, Дончак, отсюда, давай.— Он, хлестнув вожжами, круто повернул от кладбища.— Ну и денек,— вздохнул дедушка.— И куда нас с тобою, Андрей, занесло? — Он еще раз приподнялся на оглоблях и огляделся, его иссохшая шея напряглась.— Аж под Питомник упороли. И правду говорят, у страха глаза велики. Вон куда махнули! А супостаты-то, супостаты, ишь какое место облюбовали! Питомник им подавай! Видно, надолго собираются здесь обосноваться.— Он умолк и пожевал губами.— Да-а-а, чего ж... те, что там,— и он, не поворачиваясь, махнул кнутовищем через спину,— те уже навсегда.
— А много их,— отозвался я.— Видали, сколько? Дедушка грустно молчал.
— Это только здесь,— захотелось мне подбодрить его.— А еще сколько там, в Сталинграде...
— Наших тоже не меньше, только их, бедных, не успевали хоронить. Мы их тут тогда три дня закапывали, какие за селом лежали. А сколько их, сердешных, осталось еще не зарытых;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107