А теперь коснулось, как нам жить дальше, и она отстранила всех.
— Раскомандовалась, как Чапаев. Мы тоже не пешки,— буркнул я.
— Замолчи! — Мать дернула меня за рукав. Но меня взяло такое зло, что я соскочил с нар.
— А мы все равно уйдем. Уйдем! — крикнул я.
— А ну марш на место, сверчок! — гаркнула бабка Устя.
Сбросив сандалии, я покорно полез в угол нар, где была наша постель. За мною подались Витька и Серега
Стрельба не прекращалась. И на нары заползал сухой перестук крупнокалиберного пулемета. Он бил монотонно, как автомат, который то включат, то выключат: бу-бу-бу-бу,— и умолкает, бу-бу-бу-бу — и опять пауза Тревожило то, что стрельба раздавалась в нашем овраге и время от времени вспыхивала в самом его конце, где овраг выходил к Волге. А это же было метрах в пятидесяти позади нас. Получалось, что стреляют как раз в том месте, через которое мы собирались выходить из поселка.
— Да, стрельба сегодня не такая,— сказал Витька
— Она всегда не такая,— ответил я и в сердцах добавил: — А двуколку мы все равно сделаем. И уйдем отсюда!
Витька молчал. Видно, он, как и его мать, боялся ослушаться бабку Устю, но я еще раз повторил:
— Мы сделаем двуколку и уйдем.
Витька долго прислушивался к канонаде, даже попытался высунуть голову из нашего укрытия, подавшись ближе к двери.
— Палят в овраге,— сказал он.— Как бы дрожки не разбили.
И мы опять замерли. Стреляли не только слева, в овраге, но и прямо перед нами и справа. Впечатление такое, что полуторакилометровую полосу нашего сгоревшего и разбитого поселка сейчас рассекали на несколько частей, и теперь уже совсем нельзя было понять, где проходит линия фронта. Раньше хоть на берегу Волги не стрекотали автоматы, а теперь и туда просочилась пальба.
— Уж лучше бы бомбили,— вздохнул Сергей.
Когда совсем стемнело и мы закрыли дверь в блиндаж, ^постучала тетя Маруся. Ее стук знали все. Она дважды ударяла отрывисто, а потом барабанила дробью.
Ввалилась мокрая и в грязи. Оказывается, пошел дождь. Бусинки дождинок дрожали в ее темных волосах, выбившихся из-под платка. Тетя Маруся прямо у порога прислонилась плечом к столбу и с минуту стояла молча, с закрытыми глазами. Потом шагнула к нарам и, подвернув постель, присела.
— Еле проскочила,— выдохнула она.— Что-то не то там сегодня творится,— и она покосилась на дверь.— Какие-то шныряют по Нижней улице. Я окликнула, а они бежать.
— Может, не наши? — испуганно спросила тетя Нюра. Слово «немцы» она, видно, боялась произнести, как и все мы.
— Да нет,— раздумчиво ответила тетя Маруся.— Вроде шинели наши, а вот чего не отозвались, может, спешили куда. Шли шагом, а как окликнула, сразу побежали. Пригнулись и прямо мимо борщевского пого-релья к оврагу. Ну а я сюда...
Как только в блиндаже появилась тетя Маруся, бабка Устя вышла из своего закутка и стала выставлять за дверь посуду. Она вынесла кастрюли, потом два тазика, и только когда взяла в руки ведра, с которыми мы бегали за водой, я понял, зачем она это делает. Сергей продолжал смотреть на бабку удивленно и с опаской, будто она помешалась, и я, толкнув его, шепнул:
— Воду собрать хочет...
Брат даже взвизгнул от удивления, -— Во хитрая!
Тетя Маруся вытерла концом платка мокрое лицо и продолжала:
— Видела я ваш тарантас,— кивнула она нам с Витькой и улыбнулась.— Хорошая тележка получится. Там и делов-то. Я передок откинула и уже выкатила его из оврага. Он легкий.
Видя, что мы молчим, вдруг неожиданно умолкла и тетя Маруся.
— Вы чего это?
— Да вот,— тетя Нюра указала глазами на бабку Устю.
А та словно не слышала обидных слов снохи. Сняв с себя телогрейку и стряхнув с нее капли дождя, повесила ее на гвоздь у входа и не спеша прошла в свой закуток.
— Ну и глупо,— вслед ей сказала тетя Маруся.— Чего ждать-то? Пока прихлопнут? Я вон и Ильиничну свою уговорила...
— Вы как хотите, а мы как знаем,— прервала ее бабка Устя. Сказала, как отрезала, никто и слова больше не решился вымолвить, все затихли, будто виноватые перед ней. Ну и бабка — язва!
Тетя Маруся поднялась.
— Ну, смотрите,— только и сказала. И тут же ушла.
Больше эту добрейшую женщину нам видеть не довелось. До сих пор я не знаю, осталась она жива или погибла в ту дождливую ночь, в которую не стало многих. На следующий день ее уже не было в нашем поселке, как не было и тети Паши Бухтияровой с маленькой Катей.
Прошло несколько часов в тревожном ожидании. Чего мы ждали? Во всяком случае, не лучшего. Раньше думали, что худшего с нами уже произойти не может, а оно вышло вот так. Сколько я ни пытался спрятаться от случившегося, сколько ни убегал в свои воспоминания, а сегодняшний день, то, что произошло, ни на минуту не отпускало меня. Поднимал глаза и видел потерянное лицо мамы, притихшего Сергея и Виктора и без конца снующую по блиндажу бабку Устю.
Надо было что-то делать. Хотя бы двигаться, как бабка Устя. Почему мы все оцепенели? Моя мама во все трудные времена говорила: «Живому — живое», а сейчас молчит.
Да, живому — живое! Пока человек что-то делает, двигается, ищет выхода, ему лучше, чем мертвому. Изорванному осколками Косте, убитому Степанычу, семье! I рызловых и девчатам с Украины, задавленным в блин? I даже,— всем тем, кого уже унесла война, все равно хуже, чем нам. Как они этого не поймут, наши мамы? Я до судорог боюсь того, что случилось с Костей. Его страшная, мученическая смерть что-то повредила во мне. Лучше уж так, как с Сенькой Грызловым — только громадная дымящаяся воронка на месте блиндажа. Но я и этого не хочу! Не хочу! Слышите, не хочу!
ДВУКОЛКА
Раздался испуганный голос тети Нади, маминой сестры, а через минугу появилась и она сама в дверном проеме нашего блиндажа.
— Вы живые тут? Чего же сидите? Там уже всех выгоняют.— Она еще что-то хотела сказать, но, прижав завернутую в одеяльце полуторагодовалую Люсю, заплакала в голос, повторяя: — Всех выгоняют! Всех...
Вслед за матерью заплакала Люся, захныкал Вадик, размазывая слезы грязными ручонками. Он жался к ногам тети Нади и смотрел вверх на нее, словно ждал ее команды заорать, завизжать, как только он умел один
Я боялся этого крика (помню его до сих пор) и молил тетю Надю, чтобы она замолчала, а то закричит Вадик, и у всех нас разорвется сердце.
Тетя уже сидела на нарах, Люся была на руках у моей мамы, она как-то легко смогла ее успокоить, а перед Вадиком присел на корточки Сергей.
— Нас выгнали всех из окопа (тетя Надя называла блиндажи окопами), и ничегошеньки мы не успели взять. Я просила, я плакала, а он, паразит, гонит, как скотину, ничего не хочет понять...
— А куда ж теперь? Куда ж идти? — спросила тетя Нюра
— Я ему на детей показываю, а он, как взбесился, кричит: «Вэк, вэк» — и ружьем в морду. И какой же гад, ни малых, ни старых не жалеет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Раскомандовалась, как Чапаев. Мы тоже не пешки,— буркнул я.
— Замолчи! — Мать дернула меня за рукав. Но меня взяло такое зло, что я соскочил с нар.
— А мы все равно уйдем. Уйдем! — крикнул я.
— А ну марш на место, сверчок! — гаркнула бабка Устя.
Сбросив сандалии, я покорно полез в угол нар, где была наша постель. За мною подались Витька и Серега
Стрельба не прекращалась. И на нары заползал сухой перестук крупнокалиберного пулемета. Он бил монотонно, как автомат, который то включат, то выключат: бу-бу-бу-бу,— и умолкает, бу-бу-бу-бу — и опять пауза Тревожило то, что стрельба раздавалась в нашем овраге и время от времени вспыхивала в самом его конце, где овраг выходил к Волге. А это же было метрах в пятидесяти позади нас. Получалось, что стреляют как раз в том месте, через которое мы собирались выходить из поселка.
— Да, стрельба сегодня не такая,— сказал Витька
— Она всегда не такая,— ответил я и в сердцах добавил: — А двуколку мы все равно сделаем. И уйдем отсюда!
Витька молчал. Видно, он, как и его мать, боялся ослушаться бабку Устю, но я еще раз повторил:
— Мы сделаем двуколку и уйдем.
Витька долго прислушивался к канонаде, даже попытался высунуть голову из нашего укрытия, подавшись ближе к двери.
— Палят в овраге,— сказал он.— Как бы дрожки не разбили.
И мы опять замерли. Стреляли не только слева, в овраге, но и прямо перед нами и справа. Впечатление такое, что полуторакилометровую полосу нашего сгоревшего и разбитого поселка сейчас рассекали на несколько частей, и теперь уже совсем нельзя было понять, где проходит линия фронта. Раньше хоть на берегу Волги не стрекотали автоматы, а теперь и туда просочилась пальба.
— Уж лучше бы бомбили,— вздохнул Сергей.
Когда совсем стемнело и мы закрыли дверь в блиндаж, ^постучала тетя Маруся. Ее стук знали все. Она дважды ударяла отрывисто, а потом барабанила дробью.
Ввалилась мокрая и в грязи. Оказывается, пошел дождь. Бусинки дождинок дрожали в ее темных волосах, выбившихся из-под платка. Тетя Маруся прямо у порога прислонилась плечом к столбу и с минуту стояла молча, с закрытыми глазами. Потом шагнула к нарам и, подвернув постель, присела.
— Еле проскочила,— выдохнула она.— Что-то не то там сегодня творится,— и она покосилась на дверь.— Какие-то шныряют по Нижней улице. Я окликнула, а они бежать.
— Может, не наши? — испуганно спросила тетя Нюра. Слово «немцы» она, видно, боялась произнести, как и все мы.
— Да нет,— раздумчиво ответила тетя Маруся.— Вроде шинели наши, а вот чего не отозвались, может, спешили куда. Шли шагом, а как окликнула, сразу побежали. Пригнулись и прямо мимо борщевского пого-релья к оврагу. Ну а я сюда...
Как только в блиндаже появилась тетя Маруся, бабка Устя вышла из своего закутка и стала выставлять за дверь посуду. Она вынесла кастрюли, потом два тазика, и только когда взяла в руки ведра, с которыми мы бегали за водой, я понял, зачем она это делает. Сергей продолжал смотреть на бабку удивленно и с опаской, будто она помешалась, и я, толкнув его, шепнул:
— Воду собрать хочет...
Брат даже взвизгнул от удивления, -— Во хитрая!
Тетя Маруся вытерла концом платка мокрое лицо и продолжала:
— Видела я ваш тарантас,— кивнула она нам с Витькой и улыбнулась.— Хорошая тележка получится. Там и делов-то. Я передок откинула и уже выкатила его из оврага. Он легкий.
Видя, что мы молчим, вдруг неожиданно умолкла и тетя Маруся.
— Вы чего это?
— Да вот,— тетя Нюра указала глазами на бабку Устю.
А та словно не слышала обидных слов снохи. Сняв с себя телогрейку и стряхнув с нее капли дождя, повесила ее на гвоздь у входа и не спеша прошла в свой закуток.
— Ну и глупо,— вслед ей сказала тетя Маруся.— Чего ждать-то? Пока прихлопнут? Я вон и Ильиничну свою уговорила...
— Вы как хотите, а мы как знаем,— прервала ее бабка Устя. Сказала, как отрезала, никто и слова больше не решился вымолвить, все затихли, будто виноватые перед ней. Ну и бабка — язва!
Тетя Маруся поднялась.
— Ну, смотрите,— только и сказала. И тут же ушла.
Больше эту добрейшую женщину нам видеть не довелось. До сих пор я не знаю, осталась она жива или погибла в ту дождливую ночь, в которую не стало многих. На следующий день ее уже не было в нашем поселке, как не было и тети Паши Бухтияровой с маленькой Катей.
Прошло несколько часов в тревожном ожидании. Чего мы ждали? Во всяком случае, не лучшего. Раньше думали, что худшего с нами уже произойти не может, а оно вышло вот так. Сколько я ни пытался спрятаться от случившегося, сколько ни убегал в свои воспоминания, а сегодняшний день, то, что произошло, ни на минуту не отпускало меня. Поднимал глаза и видел потерянное лицо мамы, притихшего Сергея и Виктора и без конца снующую по блиндажу бабку Устю.
Надо было что-то делать. Хотя бы двигаться, как бабка Устя. Почему мы все оцепенели? Моя мама во все трудные времена говорила: «Живому — живое», а сейчас молчит.
Да, живому — живое! Пока человек что-то делает, двигается, ищет выхода, ему лучше, чем мертвому. Изорванному осколками Косте, убитому Степанычу, семье! I рызловых и девчатам с Украины, задавленным в блин? I даже,— всем тем, кого уже унесла война, все равно хуже, чем нам. Как они этого не поймут, наши мамы? Я до судорог боюсь того, что случилось с Костей. Его страшная, мученическая смерть что-то повредила во мне. Лучше уж так, как с Сенькой Грызловым — только громадная дымящаяся воронка на месте блиндажа. Но я и этого не хочу! Не хочу! Слышите, не хочу!
ДВУКОЛКА
Раздался испуганный голос тети Нади, маминой сестры, а через минугу появилась и она сама в дверном проеме нашего блиндажа.
— Вы живые тут? Чего же сидите? Там уже всех выгоняют.— Она еще что-то хотела сказать, но, прижав завернутую в одеяльце полуторагодовалую Люсю, заплакала в голос, повторяя: — Всех выгоняют! Всех...
Вслед за матерью заплакала Люся, захныкал Вадик, размазывая слезы грязными ручонками. Он жался к ногам тети Нади и смотрел вверх на нее, словно ждал ее команды заорать, завизжать, как только он умел один
Я боялся этого крика (помню его до сих пор) и молил тетю Надю, чтобы она замолчала, а то закричит Вадик, и у всех нас разорвется сердце.
Тетя уже сидела на нарах, Люся была на руках у моей мамы, она как-то легко смогла ее успокоить, а перед Вадиком присел на корточки Сергей.
— Нас выгнали всех из окопа (тетя Надя называла блиндажи окопами), и ничегошеньки мы не успели взять. Я просила, я плакала, а он, паразит, гонит, как скотину, ничего не хочет понять...
— А куда ж теперь? Куда ж идти? — спросила тетя Нюра
— Я ему на детей показываю, а он, как взбесился, кричит: «Вэк, вэк» — и ружьем в морду. И какой же гад, ни малых, ни старых не жалеет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107