Мы сидели перед коптилкой, при плотно занавешенном единственном окне и слушали дедушкин рассказ о том, как «кривой Прибытков водил за нос супостатов». Дедушка за эти дни осунулся, похудел, и я впервые увидел, что он старый, хотя в его крепком, кряжистом теле еще была сила, а в глазах и в речи — живой огонь. Может, это из-за плохого освещения в кухне, а может, во мне заговорила жалость — пять дней на холодной лавке, без варева. Именно в этот вечер я заметил, открыл для себя дедушкину старость. «Он только храбрится». Я смотрел на него и думал, что его надо жалеть, а у нас получается, что только он всех жалеет и за всех работает. И вдруг мы все услышали сначала какую-то возню на печке, а потом голоса Сергея и Вадика: они «играли» марш.
— Трам-там-там. Та-ра-ра, та-там. Трам-там-там... Подыгрывая себе на губах, ребята слезали с печки.
Дед замолчал, и все повернулись к ним. Они уже были на земляном полу, и, когда вступили в полоску скудного света коптилки, мы увидели в их руках веточку; они держали ее как флаг. Веточка небольшая, меньше Вадико-вого роста, а на ней цветные бумажки, кусочки станиоля, картинки от папиросных коробок. Ребята под свой марш прошествовали к столу и всунули нарядную веточку в расщелину стола. Видно было, что они прорепетировали еще днем свой выход, потому что веточка стояла прочно в расщелине, как в гнезде.
— Это что? Что вы выдумали? — зашумели на них.— Зачем?
— А завтра праздник,— сказал Сергей,— завтра ж Октябрьская годовщина.
Все сразу умолкли, и было слышно, как за дверью и занавешенным окном полощет дождь. Он лил, кажется, с еще большей силой.
— Так это у вас что ж? — спросил дедушка.— Елка, что ли? Елка-то на Новый год бывает.
— Нет,— ответил Вадик,— это у нас праздник.
Тетя Надя испуганно соскочила с табуретки и горячо зашептала:
— Да вы что? Вы что? Надо выбросить сейчас же... Но дедушка ее остановил:
— Оставь, дети играют. Ну кто тут что подумает?— И, повернувшись к Сергею и Вадику, строго сказал им:—Только вы не говорите никому, что это праздник. Ладно?
— Ладно, ладно,— согласно закивали головами мальчишки.
В РАЗВЕДКУ... С МАМОЙ
Наша жизнь тоже круто повернула, и хотя внешне после ареста Прибыткова в селе ничего не происходило, мы словно опять попали в какой-то водоворот, который скоро должен был вынести нас куда-то или оборвать все. В селе ничего не происходило, потому что немцам было не до нас: надо было устраиваться на зиму. Город сожжен и разрушен, а там, где они находились, зимовать было негде. Все близлежащие села тоже разорены, и гигантская армия, равная населению крупного города, должна была думать, как она переживет русскую зиму в открытой степи. Судя по тем немцам, которые были в нашем селе, они думали о зиме и боялись ее. Огромные грузовики каждый день уходили к городу и оттуда везли лес, кирпич, кровельное железо, металлические балки — все, что могло пойти на строительство блиндажей и землянок, все, что еще можно было найти в развалинах и на пепелищах. Немцы, видно, разуверились взять южную часть Сталинграда — от Лапшина сада до Красноармей-ска, которая была сравнительно мало разбита и не сожжена, и потому спешили — строили себе жилье в степи, зарывались в землю близ разоренного города.
Я говорю о тех, кто был за фронтовой полосой, в тылу. Ну а те, кто находился впереди, кого гнали, чтобы «очистить Сталинград»?
О них рассказывает неизвестный немецкий офицер. От чтения его дневника у меня создается странное, почти физическое ощущение, что там, впереди, на фронте, работала гигантская мясорубка, куда как в прорву ежедневно шли немецкие полки и дивизии. Это впечатление рождается, наверное, оттого, что я видел, как по буграм, опоясывавшим наш город, росли огромные кладбища: бесконечные шеренги низких крестов и стандартных могильных холмиков. Судя по надписям на крестах, такой «строгий порядок» здесь выдерживался до окружения немецкой армии. Позже убитых свозили в огромные ямы, и уже не было никаких крестов и могильных холмиков, а еще позже, в декабре — январе, убитых никто уже и не подбирал. Хоронить трупы немецких солдат и офицеров пришлось нашим бойцам и нам, тем немногим мирным жителям, которые выжили в Сталинграде.
Из дневника одного из тех, кто прошел победителем почти через всю Европу и дотащился в октябре сорок второго до моего города, видно: именно в эти дни у него начало катастрофически портиться настроение: «Иногда прихожу в отчаяние...» Дорого бы я отдал тогда за это признание «победителя».
А внешне все вроде выглядело так, как оно было и раньше. Высокий, подтянутый немец в очках все так же ходил пешком через село к своей машине, которая ждала его у околицы, и так же возвращался от нее пешком. Но теперь, правда, в его моционах не было того строгого режима — отъезд в одиннадцать и возвращение в семнадцать. Теперь он мог выйти из дома в любое время суток и возвратиться тоже в любое время. Осталась только привычка ходить к машине пешком.
Толстяк все так же не мог одолеть одним махом ступенек крыльца. Поднявшись на последнюю, он жадно хватал открытым ртом воздух и смотрел мутными, ничего не выражающими глазами по сторонам, словно вокруг него были не люди, а муравьи или еще что менее значительное.
Офицер с плетеными погонами подъезжал на своем крохотном «опель-кадете», вбегал по ступенькам и скрывался за дверью, а шофер, приткнув машину в зелено-желтых разводах к самой стенке сарая, где когда-то стоял наш Дончак, укладывался спать. Внешне все вроде было так, как и три недели назад, когда мы появились в Гавриловке, но перемены все же нельзя было не заметить.
Мы тоже будто куда-то заспешили, заторопились, боялись опоздать и упустить в своей жизни такое, от чего зависело все.
Дедушка после отсидки в «холодной» и дня не пробыл дома, шнырял по селу со двора во двор, подолгу пропадал в избах, где жил кое-кто из «примаков», а потом нашел новое занятие — стал ходить на окраину села, в овраг, за развалины старой кузницы, где прятались десятка полтора немецких автомашин и расположились в землянках хорваты да словаки. Каждое утро эти машины уезжали в Сталинград за лесом, кирпичом и щебнем для блиндажей и землянок, которые теперь строились во всех окрестных балках и оврагах. Дед завел дружбу с солдатами, которые хоть и носили немецкую форму, но ненавидели своих хозяев и при всяком удобном случае готовы были насолить им.
Вечерами дедушка приходил усталый, перепачканный в глине, известке и кирпичной пыли, но веселый, переполненный хорошими вестями, потому что у гитлеровцев дела шли все хуже и хуже.
— Седня они заворушились, ох, заворушились. Машины туда-сюда, туда-сюда. Прямо каруселью ходят.
Глаза у дедушки озорные, смеются.
— Еще седня наших сердешных пригнали из лагеря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107