Марина вернулась из заключения через три с половиной года. Иван с Аннушкой и Саней в ту пору жили в большом обветшавшем доме Крохиных. Марина, конечно же, тоже поселилась под родительским кровом. Она быстро нашла общий язык с мальчишкой. И с тех пор стала членом Ивановой семьи.
Не слукавил ли Иван Иванович в то далекое время перед самим собой? Он никогда не задавал себе такого вопроса, поэтому и ответа на пего не было.Саня сидел перед ним, как неумолимый судья.
«Судить других — легко,— думал Иван Иванович.— А вот себя... И не только судить, но и осудить! Приговорить! А ведь мы чаще всего лишь делаем вид, будто судим себя. На самом деле лишь защищаем и оправдываем. По любому случаю находим смягчающие вину обстоятельства, смягчающие до такой степени, что вина кажется заслугой»,
Да... Приходит время, и сыновья судят отцов. Только не по отцовским законам, а по своим, предлагая свои мерила добра и зла.
— Ты, отец, прошел в жизни мимо своего счастья. Вернее, не прошел, а прошмыгнул и обрадовался: «Не заметили». Такую женщину обошел! Чище и выше ее нет на земле. А она свою любовь к тебе выстрадала. Она и сейчас живет в твоем доме только для того, чтобы видеть тебя.
— Ну уж ты... Сочинитель,— смутился Иван Иванович, которому укорные слова сына были приятны. По крайней мере, не противны.
— Но я видел, каким добрым теплом светятся твои глаза, когда ты смотришь утром на Марину, и сколько равнодушия в них, когда ты приходишь с работы и тебя встречает Аннушка.
— Это же естественно,— осторожно оправдывался Иван Иванович.— Утром я встаю бодрый, отдохнувший, полный надежд, а прихожу уставший, опустошенный, нередко злой.
Саня покачал головой, он с такой версией был не согласен.
— Ты пе думал, как страдает от такого двойственного положения Аннушка? Она же все видит, все понимает! С того дня, как вы расписались. А та боль, которая все эти годы живет в сердце Марины! Тебя все это устраивало — чужая боль, чужая мука, чужое страдание.
— Саня! Сын! В чем ты меня обвиняешь! — взмолился отец.— В том, что я после возвращения Марины не расстался с Аннушкой?
— Ты проповедуешь — дома и па службе — идеалы добра и милосердия. А по каким канонам сам живешь? По таким ли? Пет! По чужим, которые тебе навязали другие. Может быть, и хорошие люди. По и они сами исповедуют совсем-совсем иные каноны. «Почему?» — спросишь ты. Да потому, что любой закон отражает опыт прошлого. А человек живет будущим.
— Да ты, Александр Иванович, анархист! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Ты отрицаешь всякую законность.
— Не законность, а догматику прописных истин! Жизнь всегда шире и многограннее буквы. Вот природа живет по объективным законам, которые не зависят от чьей-то воли. В основе человеческих отношений должны лежать объективные законы природы. Совесть, что ли. Для меня тетя Марина — идеал женщины. Встречу такую — отдам ей себя всего без остатка. Не встречу — значит, туда мне и дорога.
(Вот это признание! Как мало мы знаем своих детей!)
— А Екатерина Ильинична? — не без подколки сказал Иван Иванович сыну, который только что развенчал всю его жизнь.
Саня протестующе поднял руку:
— Это совсем другое. Екатерина Ильинична — друг, от которого нет тайн, кото-рому можно поплакаться в жилетку. Иногда мужчине просто необходимо поплакаться и выговориться. Женщины умеют слушать. Мужчины — рассказывать, а женщины — слушать.
Иван Иванович пытался вспомнить, с чего начался у них с Саней этот трудный, видимо, давно назревший разговор.
— Слушай, сын! А какое отношение все то, в чем ты меня обвинил, имеет к Тюльпановым?
— Ты сказал, имея в виду нестандартность отношений в их семье. И Екатерину Ильиничну сюда приплел... Мол, все ненормальное становится источником беды. А я показал тебе, что ты сам вот уже более двадцати лет являешься источником ненормальной жизни близких.
— Нет, это черт знает что! — воскликнул Иван Иванович, обидевшись на Саню всерьез.
Неизвестно, чем бы закончилась их беседа, если бы в это время в кабинет не вошли Крутояров со старым учителем.Майор был, как всегда, доволен собой. Рот — до ушей, глаза расцвели васильками. Он с чувством победителя — этак небрежно, мол, глядите! — бросил на стол перед Ора-чем три мокрых фотоснимка одного и того же человека (в разных позах).
— Ну как? Давайте-ка сюда «бородатых», сравним! Тут он увидел сидящего на стуле возле стола своего начальника бородатого Саню и остолбенел. «Что? И этого уже взяли!» — прочитал Иван Иванович удивление на его поглупевшей физиономии.
— Знакомьтесь, мой сын Александр. Это его привез Лазая на своей машине к мебельному за несколько минут до ограбления. Позже вы, Олег Савельевич, зафиксируете беседу с ним протоколом. Они с Лазней работали на одном участке, были до последнего времени в хороших отношениях. Но теперь, как вы помните, Богдан Андреевич начисто отрицает это знакомство.
У Крутоярова мгновенно созрела версия (у него все версии всегда возникали «мгновенно»):
— Он что же, «прикрыл» друга на всякий случай? А вдруг тот все-таки причастен к ограблению!
— Вот вам и придется это выяснить,— пояснил Иван Иванович.
Он понимал, как тяжело отказываться самолюбивому офицеру от прежней мысли, что Лазня — прямой участник преступления. А что же теперь получается?
— Тут есть несколько моментов,— успокоил Иван Иванович поникшего было Крутоярова.— Мы с Орачем-млад-шим, кажется, нашли объяснение кладу, обнаруженному у Лазни.
Иван Иванович протянул руку к мокрым фотографиям, которые принес Крутояров. Нет, ошибки быть не могло! Эти злые глаза! Это сухое, вытянутое клином лицо. В нем что-то крысиное, неприятное. «Суслик! Кузьмаков!» Это же он вместе с Георгием Дорошенко, по кличке Жора-Артист, двадцать с лишним лет тому назад «благословили» ломиком демобилизованного воина на службу в милицию.
— Знакомый? — поинтересовался Крутояров.
— Близкий. Можно сказать, родственник.
Иван Иванович разложил на столе фотографии «троицы» бородатых и эту, новую, Кузьмакова. Сомнений не оставалось: злой бородач — он и есть Кузьмаков. Учитель биологии сразу опознал его.
— Он! — обрадовался старик, будто встретился с родным человеком, за которым соскучился.— Ну вот и свиделись! Я же тогда ему сказал: «Как вам не стыдно бросать огромным молотком в маленьких собачек!»
Все четверо, сгрудились возле стола, где лежали фотографии. Саня взял фото безбородого Суслика. Долго к нему присматривался:
— А я его знаю. Ей-ей! Видел на шахте. Может быть, даже на четырнадцатом участке. Мельком однажды, но видел. Эти глаза... Да и вся физиономия, смахивающая на крысенка, попавшего в ловушку...
— Шахта! — обрадовался Крутояров.— Это уже адресок. Поищем! Чтобы среди трех с половиной тысяч не найти одного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102