Вот и смотри, к чему твое упрямство привело. Мы что, слезливые мунажаты 1 слушать собрались?
— А что, в пляс пуститься, юбками трясти? В четырех углах четыре сиротки сидят — голы, босы, накормить нечем,— сказала одна из женщин. Налила полстакана самогонки и махом, по-мужски, выпила.
1 Мунажат — жалобная песня-речитатив.
Другая тут же заверещала:
Эх, плывет, плывет лодчонка, Тянет, тянет светлый след. Пишет письма мне мальчонка, Самого все нет и нет.
Следом за ней и остальные, кто в лес, кто по дрова.
— Твой хоть письма пишет, а наши и строчки не напишут больше,— сказала худая, с увядшим почерневшим лицом женщина и, подбоченясь, вышла на середину.— Давай, Сагида, сыпь свои частушки дальше.— Сдернула с головы платок и, размахивая им, пошла выбивать дробь.
Эх, будем пить и гулять, Козьи катышки пинать!..—
снова, тупо и весело блестя единственным глазом, заерзал было на лавке Тахау, но старик Салях придержал его за плечо.
— Ты чего меня прижимаешь, ты, что ли, здесь хозяин? — окрысился кривой, но тут рука его нащупала стоявший со стороны незрячего глаза стакан, и вдруг тоска охватила его, он всхлипнул: — Эх, Идрис, эх, Муртаза!
— А что... Муртаза? — спросила молоденькая женщина. Видать, крепко выпила, взгляд мутный, голова то и дело на грудь клонится.
Старик Салях, все примечавший, поспешно встал, снял засаленную тюбетейку, снова надел, реденькую бородку пригладил. Видно, собрался что-то сказать. Он подождал, пока уляжется шум.
— Вот, дорогие гости...— неожиданно тонким голосом выкрикнул он. Все застолье смотрело на него.— Стаканы полные? Хорошо. Поднимем же в честь того, что два молодых сердца в одно слились! — Подбоченился, закинул голову и выпил стакан до дна. Когда отзвучали поздравительные возгласы, он, глядя на молодых, добавил тихо: — Не будь войны, были бы мужчины дома, мы такую бы свадьбу сыграли — горы заплясали бы! А сейчас — не обессудьте!.. Однако, ямагат 1 жизнь одолеть даже войне не под силу. И пример — вот эти двое, что перед нами сидят. Есть на свете любовь — значит, живем. Живем!
— Что с Муртазой? — перебила старика та, молоденькая, хмельная.— Два месяца уж писем нет... Чего молчите?
Ямагат — в смысле: люди добрые.
Сагида села к ней, заправила под платок растрепавшиеся волосы, отерла лицо, глаза.
— Не пей больше, Ханифа,— отодвинула стакан на середину стола.
Старик постоял, потупившись, потом снова посмотрел на молодых:
— Малика, дочка, на наших глазах ты выросла и расцвела, словно цветок полевой. Но в самую пору, когда вам гнездо вить, род множить, одна остаешься... Батыру твоему туда, на поле боя, надо, чтобы и землю свою, и гнездо ваше защитить. Но вот что хочу сказать: отец твой, брат, два льва, молодой и старый, и любимый твой муж вернутся с войны — и соберемся мы снова, всем аулом, и сыграем большую свадьбу, по советским законам и башкирским обычаям...
Алтынсес посмотрела на старика, обвела взглядом стол. Нет, ее свадьба — сейчас, она счастлива, и другой свадьбы ей не нужно.
Вторую свадьбу она стала придумывать уже потом и придумывала не оттого, что мучила убогость первой, а потому, что эта вторая, сказочная свадьба, говорила она себе, будет тогда, когда вернется Хайбулла.
— Так что не обессудьте, что не веселы, рады бы повеселиться, да время невеселое...
— Да! — мрачно поддакнул Тахау.— Тут война, а тут... свадьба! Ночь напролет гулять готовы. Домой пора, домой, домой! И-эх, Идрис, и-эх...
— Когда к себе созовешь, тогда и разгонять будешь! — вскипела Фариза.
— Ешьте, пейте, дорогие гости,—засуетилась Мастура, пытаясь перевести разговор на другое. А сама, видно, что-то чует, чего-то ждет. Глаза то на Саляха, то на Тахау так и бегают, а правую руку, словно от удара заслониться хочет, к груди подняла.
Салях странным взглядом посмотрел на захмелевшую Ханифу и повел подбородком на дверь, давая знать Сагиде, чтобы она увела ее. Женщины молча ждали. «Ой, мама!» — все поняла и всхлипнула Сагида, быстро прикрыла рот платком и, подхватив под бок отяжелевшую подругу, повела ее к двери.
— И-эх, Идрис, и-эх, Муртаза! — простонал Тахау, уронив голову на стол.
— Да, ямагат...— сказал Салях и хотел было добавить «садитесь, люди». Весть была такая, которую только тогда можно сказать человеку, когда тот на что-нибудь
присядет и будет готов слушать. Но все и так сидели — свадьба же, застолье... — Да, ямагат,— повторил он, подбородок его задрожал.— Черная весть сегодня пришла... про Идриса и Муртазу.
Ту минуту навсегда запомнила Алтынсес.
Долгая была тишина. Сидели двумя рядами, опустив глаза, смотрели в стол. Тлела керосиновая лампа, тускло мерцали медные монеты на нагрудниках старух и медаль на гимнастерке Хайбуллы. Только стучали старые ходики на стене и суетился маятник, бросая блики на застолье. Время споткнулось и побежало дальше. Но время Идриса и Муртазы остановилось навсегда.
Вот такая была свадьба у Алтынсес. Свадьба с тризной.
Только гости разошлись, она взяла Хайбуллу за руку и повела на берег Казаяка.
О чем думал в тот вечер Хайбулла? До этого он курил редко, когда мать не видела, а теперь доставал одну папиросу за другой. Затянется глубоко несколько раз и уже снова в карман лезет. И молчит. Словно нет рядом молодой жены.
В груди Алтынсес будто море до краев дошло, через край плещется. А жизнь, в которую вступает,— словно черное, еще дымом точащееся пожарище. И душа ее бьется, словно бабочка, между огнем и водой мечется.
Так шли долго. Хайбулла хотел обнять ее, но Алтынсес погладила его руку и сняла с плеча.
Хайбулла растерялся:
— Ты что? Ты ведь теперь жена мне. Моя жена...
Во влажном свете луны, стряхивая с травы росу, они шли и шли. Алтынсес спереди, Хайбулла чуть сзади. Алтынсес то и дело поглядывала на луну, на Айхылу, лунную девушку, которая там несла полные ведра на коромысле, Хайбулла шел, опустив голову, смотрел на тень Алтынсес на траве, сверкающей от луны и росы, и все о чем-то думал.
Вдруг Алтынсес повернулась и бросилась к нему, уткнулась в грудь.
— Ой, милый...
— Ты чего? Чего испугалась? — крепко обнял ее Хайбулла.
Алтынсес молча ткнула пальцем вверх. На сиявшую, как серебряное блюдо, луну наползало быстрое облако.
— Нашла чего бояться! — Хайбулла приподнял ее и начал целовать, смеясь и приговаривая: — Трусишка! Зайчишка-трусишка!
Они стояли посреди померкшего луга. Алтынсес закрыла глаза. Сильные объятия держали ее над землей, и она качалась, летела, летела куда-то. А долго? Минуту, пять минут, десять?.. Одну бы минуту вернуть, одну!
Когда она открыла глаза, луна уже вылущилась из облака и снова сияла на весь свой майдан. Малика поспешно выскользнула из рук мужа и встала на землю. Встала и удивленно огляделась — они стояли у ворот дома Хайбуллы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— А что, в пляс пуститься, юбками трясти? В четырех углах четыре сиротки сидят — голы, босы, накормить нечем,— сказала одна из женщин. Налила полстакана самогонки и махом, по-мужски, выпила.
1 Мунажат — жалобная песня-речитатив.
Другая тут же заверещала:
Эх, плывет, плывет лодчонка, Тянет, тянет светлый след. Пишет письма мне мальчонка, Самого все нет и нет.
Следом за ней и остальные, кто в лес, кто по дрова.
— Твой хоть письма пишет, а наши и строчки не напишут больше,— сказала худая, с увядшим почерневшим лицом женщина и, подбоченясь, вышла на середину.— Давай, Сагида, сыпь свои частушки дальше.— Сдернула с головы платок и, размахивая им, пошла выбивать дробь.
Эх, будем пить и гулять, Козьи катышки пинать!..—
снова, тупо и весело блестя единственным глазом, заерзал было на лавке Тахау, но старик Салях придержал его за плечо.
— Ты чего меня прижимаешь, ты, что ли, здесь хозяин? — окрысился кривой, но тут рука его нащупала стоявший со стороны незрячего глаза стакан, и вдруг тоска охватила его, он всхлипнул: — Эх, Идрис, эх, Муртаза!
— А что... Муртаза? — спросила молоденькая женщина. Видать, крепко выпила, взгляд мутный, голова то и дело на грудь клонится.
Старик Салях, все примечавший, поспешно встал, снял засаленную тюбетейку, снова надел, реденькую бородку пригладил. Видно, собрался что-то сказать. Он подождал, пока уляжется шум.
— Вот, дорогие гости...— неожиданно тонким голосом выкрикнул он. Все застолье смотрело на него.— Стаканы полные? Хорошо. Поднимем же в честь того, что два молодых сердца в одно слились! — Подбоченился, закинул голову и выпил стакан до дна. Когда отзвучали поздравительные возгласы, он, глядя на молодых, добавил тихо: — Не будь войны, были бы мужчины дома, мы такую бы свадьбу сыграли — горы заплясали бы! А сейчас — не обессудьте!.. Однако, ямагат 1 жизнь одолеть даже войне не под силу. И пример — вот эти двое, что перед нами сидят. Есть на свете любовь — значит, живем. Живем!
— Что с Муртазой? — перебила старика та, молоденькая, хмельная.— Два месяца уж писем нет... Чего молчите?
Ямагат — в смысле: люди добрые.
Сагида села к ней, заправила под платок растрепавшиеся волосы, отерла лицо, глаза.
— Не пей больше, Ханифа,— отодвинула стакан на середину стола.
Старик постоял, потупившись, потом снова посмотрел на молодых:
— Малика, дочка, на наших глазах ты выросла и расцвела, словно цветок полевой. Но в самую пору, когда вам гнездо вить, род множить, одна остаешься... Батыру твоему туда, на поле боя, надо, чтобы и землю свою, и гнездо ваше защитить. Но вот что хочу сказать: отец твой, брат, два льва, молодой и старый, и любимый твой муж вернутся с войны — и соберемся мы снова, всем аулом, и сыграем большую свадьбу, по советским законам и башкирским обычаям...
Алтынсес посмотрела на старика, обвела взглядом стол. Нет, ее свадьба — сейчас, она счастлива, и другой свадьбы ей не нужно.
Вторую свадьбу она стала придумывать уже потом и придумывала не оттого, что мучила убогость первой, а потому, что эта вторая, сказочная свадьба, говорила она себе, будет тогда, когда вернется Хайбулла.
— Так что не обессудьте, что не веселы, рады бы повеселиться, да время невеселое...
— Да! — мрачно поддакнул Тахау.— Тут война, а тут... свадьба! Ночь напролет гулять готовы. Домой пора, домой, домой! И-эх, Идрис, и-эх...
— Когда к себе созовешь, тогда и разгонять будешь! — вскипела Фариза.
— Ешьте, пейте, дорогие гости,—засуетилась Мастура, пытаясь перевести разговор на другое. А сама, видно, что-то чует, чего-то ждет. Глаза то на Саляха, то на Тахау так и бегают, а правую руку, словно от удара заслониться хочет, к груди подняла.
Салях странным взглядом посмотрел на захмелевшую Ханифу и повел подбородком на дверь, давая знать Сагиде, чтобы она увела ее. Женщины молча ждали. «Ой, мама!» — все поняла и всхлипнула Сагида, быстро прикрыла рот платком и, подхватив под бок отяжелевшую подругу, повела ее к двери.
— И-эх, Идрис, и-эх, Муртаза! — простонал Тахау, уронив голову на стол.
— Да, ямагат...— сказал Салях и хотел было добавить «садитесь, люди». Весть была такая, которую только тогда можно сказать человеку, когда тот на что-нибудь
присядет и будет готов слушать. Но все и так сидели — свадьба же, застолье... — Да, ямагат,— повторил он, подбородок его задрожал.— Черная весть сегодня пришла... про Идриса и Муртазу.
Ту минуту навсегда запомнила Алтынсес.
Долгая была тишина. Сидели двумя рядами, опустив глаза, смотрели в стол. Тлела керосиновая лампа, тускло мерцали медные монеты на нагрудниках старух и медаль на гимнастерке Хайбуллы. Только стучали старые ходики на стене и суетился маятник, бросая блики на застолье. Время споткнулось и побежало дальше. Но время Идриса и Муртазы остановилось навсегда.
Вот такая была свадьба у Алтынсес. Свадьба с тризной.
Только гости разошлись, она взяла Хайбуллу за руку и повела на берег Казаяка.
О чем думал в тот вечер Хайбулла? До этого он курил редко, когда мать не видела, а теперь доставал одну папиросу за другой. Затянется глубоко несколько раз и уже снова в карман лезет. И молчит. Словно нет рядом молодой жены.
В груди Алтынсес будто море до краев дошло, через край плещется. А жизнь, в которую вступает,— словно черное, еще дымом точащееся пожарище. И душа ее бьется, словно бабочка, между огнем и водой мечется.
Так шли долго. Хайбулла хотел обнять ее, но Алтынсес погладила его руку и сняла с плеча.
Хайбулла растерялся:
— Ты что? Ты ведь теперь жена мне. Моя жена...
Во влажном свете луны, стряхивая с травы росу, они шли и шли. Алтынсес спереди, Хайбулла чуть сзади. Алтынсес то и дело поглядывала на луну, на Айхылу, лунную девушку, которая там несла полные ведра на коромысле, Хайбулла шел, опустив голову, смотрел на тень Алтынсес на траве, сверкающей от луны и росы, и все о чем-то думал.
Вдруг Алтынсес повернулась и бросилась к нему, уткнулась в грудь.
— Ой, милый...
— Ты чего? Чего испугалась? — крепко обнял ее Хайбулла.
Алтынсес молча ткнула пальцем вверх. На сиявшую, как серебряное блюдо, луну наползало быстрое облако.
— Нашла чего бояться! — Хайбулла приподнял ее и начал целовать, смеясь и приговаривая: — Трусишка! Зайчишка-трусишка!
Они стояли посреди померкшего луга. Алтынсес закрыла глаза. Сильные объятия держали ее над землей, и она качалась, летела, летела куда-то. А долго? Минуту, пять минут, десять?.. Одну бы минуту вернуть, одну!
Когда она открыла глаза, луна уже вылущилась из облака и снова сияла на весь свой майдан. Малика поспешно выскользнула из рук мужа и встала на землю. Встала и удивленно огляделась — они стояли у ворот дома Хайбуллы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42