И словно краешек светлого дня, над горным увалом поднимается заря.
Ни страха, ни обид. Все хорошо, скоро пройдут горестные дни. Хайбулла жив, Алтынсес жива, а под сердцем у нее— новая жизнь, день ото дня все настойчивее стучится, дает о себе знать.
Так, боясь пошевелиться, она стояла долго. Вдруг очнулась, присела на корточки, взяла в руки мягкий снег и сбила в комок. Прокатила по снегу, получился ком величиной с малахай. Алтынсес красными, как гусиные лапки, руками подняла его и вбежала в землянку.
Женщины только встали, кто одевался, кто умывался.
— Болотный гриб, что ли, притащила? Брось, он же вонючий,— поморщилась одна.
— Болотный гриб, да? Болотный гриб? — Алтынсес положила ей ком на голое плечо, та взвизгнула:
— О-ей! Снег!
— Снег! Снег! — Женщины с криком, с визгом, прямо так, неодетые, выбежали из землянки.
Пошла кутерьма! На шум из другой землянки выглянули подростки. Весь сон сразу слетел, они тут же затеяли игру в снежки.
Пожилая женщина поглядела на радостную суматоху и укоризненно покачала головой.
— Эх, дуры, дуры... Чему радуются? Зиме! Дров нет, одеть-обуть нечего...
— И не говори! — подхватила другая.— Не знаешь, где охапку сена достать! А лишишься коровы,— что с детишками...— не успела договорить, в спину — хлоп! — стукнулся крепкий снежок. Нахмурившись, она открыла уже рот, чтобы отчитать озорника, как две девушки с хохотом закружили ее, повалили. Одна, задыхаясь от смеха, пыталась напихать ей снега за пазуху, другая терла снегом лицо.
— Не горюй, тетка, скоро войне конец! Что душе угодно, все будет. В меду и масле будешь купаться! — кричал мальчишка в рваной рубахе, горстями бросая на них снег.
Тетка с трудом выбралась из кучи, отряхнулась, по-молодому звонко рассмеялась и пошла валить всех без разбору.
Не скоро кончилась бы эта возня, гик и порсканье, если бы повариха не крикнула:
— Хватит вам! Чай стынет!
Задор Алтынсес не угасал весь день. Сделает свою работу и, не слушая ворчанья подруг, то пилу за кого-нибудь тянет, то вместе с другими волочит бревно.
— Никак Хайбуш нынче ночью приснился? — смеялась Кадрия. Следом и другие:
— Уж точно! Видишь, как разошлась!
— Расскажи-ка сон, Алтынсес!
— Эх, и сладко небось целовал Хайбулла! Алтынсес, как в другой бы раз, краснеть и смущаться
не стала, смеялась вместе с подружками, для потехи и сон выдумала. А сама все норовила подсобить, подтолкнуть бревно. Но женщины по неуловимому движению подбородка Кадрии наваливались дружно, и ствол шага на два уходил вперед. Алтынсес даже напрячься не успевала.
Стемнело. Пробили в рельс. Облегченно вздохнув, женщины пошли к землянкам.
Тут, ведя запряженную лошадь под уздцы, подошел паренек.
— Так и оставим, что ли?—сказал он, подводя передок телеги к комлю сосны, которую Алтынсес только что очистила от сучьев. Пять-шесть девушек вернулись и обступили дерево. Алтынсес, обрубив вершину, поспешила к комлю. Вот они с гиканьем, самих себя подгоняя, подняли сосну. Еще немножечко, еще вершок, и бревно ляжет на передок телеги.
Последнее, что помнит Алтынсес,— тонкий голос подростка: «Раз, два — взяли!» — схватившись обеими руками за живот, она повалилась в снег...
Очнулась только ночью. Простонала, открыла глаза. В изголовье, от ее стона готовый погаснуть, трепыхался огонек коптилки. Все тело горит, и горло — будто изнутри подпаленное, и живот, весь живот — полон живых углей. В слабом свете коптилки землянка то вправо валится, то влево. Рядом, накинув телогрейку на плечи, сидя дремлет Кадрия. Словно на качелях, то туда качнется она, то сюда, говорит что-то, но слов не разобрать. Боится, наверное, людей разбудить, тихо говорит, потому и не слышно. Долгая тягучая боль прошла по животу, будто иглой ткнули. Не иглой, нет, длинной вязальной спицей! Алтынсес, вскрикнув, приподнялась. Кадрия обняла ее и, плача, прижала к нарам.
— Лежи, нельзя шевелиться.., Боль отошла, Алтынсес прошептала:
— Не надо, подружка, не плачь... Что со мной? Захворала... Простыла, наверно.
— Захворала, захворала, простыла... Домой вернемся, баню истопим, пропаришься, и все как рукой снимет.
Утром ее завернули в старые одеяла, положили в устланные еловыми лапами сани и отправили в аул. Поехала с ней надежная, рассудительная Сагида, эта в случае чего не растеряется.
Алтынсес, хоть и сама, без чужой помощи, поднялась на крыльцо, была плоха. Вошла в дом и, не дойдя до кровати, опустилась на лавку. Спросила у подбежавшей свекрови:
— А письма нет? — и снова потеряла сознание.
Сколько она проболела, Алтынсес не знала, она потеряла счет дням. Понемногу боль со всего тела снова собралась там, откуда разошлась,— в животе. Потом и оттуда отсосалась. И осталась пустота. Алтынсес чувствовала, как он, этот комок пустоты, начинал шевелиться, полз наверх и, пройдя рядом с сердцем, подбирался к горлу.
Все остальное проходило мимо ее безучастного сознания. Полозья ли провизжат по снегу, шаги ли проскрипят под окнами, возится ли в чулане по хозяйству свекровь,— она не воспринимала этих звуков. Только попытается звук на нитку сознания нанизать, понять его причину— и снова уходит в дремоту.
Что это за болезнь? Не мерзнет, не дрожит Алтынсес. И голова не болит. Но вдруг уйдут все силы, пустое тело оставят, и горит оно в иссушающем зное. Гаснет тусклое мерцание перед глазами, и тот комок снова трется в горле.
«И не говори, сватьюшка. Да хоть ружье бы наставили — не надо было отпускать...»
«Воистину беда беду родит... Скорей бы уж выздоровела, на ноги поднялась. Вернется зять живой-здоровый, и, даст бог, затяжелеет она снова...»
«Аминь. Да будет так. От поганых слов этого кривого совсем я тогда растерялась, не смогла невестку защитить. На мне грех, на мне...»
«Нет, сватья, нет, начнешь вину искать, так и оглобля виновата, и лошадь. Больно уж упрямилась дочка. Вот и вышло: на свою голову».
Будто сквозь дрему слышала Алтынсес горькую беседу матери со свекровью, только клочками. Но она поняла: вот ее болезнь. Три недели в лесу принесли ей одну радость — тот первый снег. И одно горе —: она не будет матерью.
з
Прошел еще год.
Невзгоды военных лет, голод и холод Алтынсес мало запомнила. Она говорила: «Как люди — так и я». В еде была неприхотлива, о нарядах и не думала, жила, довольствовалась малым. Все заботы были только о свекрови, о Наде с Зоей — маленьких золовках. Со всем управлялась. А с едой концы с концами сводила свекровь. Беспокойная старуха собирала ягоды, орехи, сушила пастилу, пять-шесть гусей откармливала. Но самая ее страда была на огороде. Не разгибая спины, окучивала картошку, если стояла засуха, ведрами таскала воду и поливала.
Люди хоть и надрывались на тяжелой работе, но были у них и радости и горе. У одной Алтынсес ничего не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Ни страха, ни обид. Все хорошо, скоро пройдут горестные дни. Хайбулла жив, Алтынсес жива, а под сердцем у нее— новая жизнь, день ото дня все настойчивее стучится, дает о себе знать.
Так, боясь пошевелиться, она стояла долго. Вдруг очнулась, присела на корточки, взяла в руки мягкий снег и сбила в комок. Прокатила по снегу, получился ком величиной с малахай. Алтынсес красными, как гусиные лапки, руками подняла его и вбежала в землянку.
Женщины только встали, кто одевался, кто умывался.
— Болотный гриб, что ли, притащила? Брось, он же вонючий,— поморщилась одна.
— Болотный гриб, да? Болотный гриб? — Алтынсес положила ей ком на голое плечо, та взвизгнула:
— О-ей! Снег!
— Снег! Снег! — Женщины с криком, с визгом, прямо так, неодетые, выбежали из землянки.
Пошла кутерьма! На шум из другой землянки выглянули подростки. Весь сон сразу слетел, они тут же затеяли игру в снежки.
Пожилая женщина поглядела на радостную суматоху и укоризненно покачала головой.
— Эх, дуры, дуры... Чему радуются? Зиме! Дров нет, одеть-обуть нечего...
— И не говори! — подхватила другая.— Не знаешь, где охапку сена достать! А лишишься коровы,— что с детишками...— не успела договорить, в спину — хлоп! — стукнулся крепкий снежок. Нахмурившись, она открыла уже рот, чтобы отчитать озорника, как две девушки с хохотом закружили ее, повалили. Одна, задыхаясь от смеха, пыталась напихать ей снега за пазуху, другая терла снегом лицо.
— Не горюй, тетка, скоро войне конец! Что душе угодно, все будет. В меду и масле будешь купаться! — кричал мальчишка в рваной рубахе, горстями бросая на них снег.
Тетка с трудом выбралась из кучи, отряхнулась, по-молодому звонко рассмеялась и пошла валить всех без разбору.
Не скоро кончилась бы эта возня, гик и порсканье, если бы повариха не крикнула:
— Хватит вам! Чай стынет!
Задор Алтынсес не угасал весь день. Сделает свою работу и, не слушая ворчанья подруг, то пилу за кого-нибудь тянет, то вместе с другими волочит бревно.
— Никак Хайбуш нынче ночью приснился? — смеялась Кадрия. Следом и другие:
— Уж точно! Видишь, как разошлась!
— Расскажи-ка сон, Алтынсес!
— Эх, и сладко небось целовал Хайбулла! Алтынсес, как в другой бы раз, краснеть и смущаться
не стала, смеялась вместе с подружками, для потехи и сон выдумала. А сама все норовила подсобить, подтолкнуть бревно. Но женщины по неуловимому движению подбородка Кадрии наваливались дружно, и ствол шага на два уходил вперед. Алтынсес даже напрячься не успевала.
Стемнело. Пробили в рельс. Облегченно вздохнув, женщины пошли к землянкам.
Тут, ведя запряженную лошадь под уздцы, подошел паренек.
— Так и оставим, что ли?—сказал он, подводя передок телеги к комлю сосны, которую Алтынсес только что очистила от сучьев. Пять-шесть девушек вернулись и обступили дерево. Алтынсес, обрубив вершину, поспешила к комлю. Вот они с гиканьем, самих себя подгоняя, подняли сосну. Еще немножечко, еще вершок, и бревно ляжет на передок телеги.
Последнее, что помнит Алтынсес,— тонкий голос подростка: «Раз, два — взяли!» — схватившись обеими руками за живот, она повалилась в снег...
Очнулась только ночью. Простонала, открыла глаза. В изголовье, от ее стона готовый погаснуть, трепыхался огонек коптилки. Все тело горит, и горло — будто изнутри подпаленное, и живот, весь живот — полон живых углей. В слабом свете коптилки землянка то вправо валится, то влево. Рядом, накинув телогрейку на плечи, сидя дремлет Кадрия. Словно на качелях, то туда качнется она, то сюда, говорит что-то, но слов не разобрать. Боится, наверное, людей разбудить, тихо говорит, потому и не слышно. Долгая тягучая боль прошла по животу, будто иглой ткнули. Не иглой, нет, длинной вязальной спицей! Алтынсес, вскрикнув, приподнялась. Кадрия обняла ее и, плача, прижала к нарам.
— Лежи, нельзя шевелиться.., Боль отошла, Алтынсес прошептала:
— Не надо, подружка, не плачь... Что со мной? Захворала... Простыла, наверно.
— Захворала, захворала, простыла... Домой вернемся, баню истопим, пропаришься, и все как рукой снимет.
Утром ее завернули в старые одеяла, положили в устланные еловыми лапами сани и отправили в аул. Поехала с ней надежная, рассудительная Сагида, эта в случае чего не растеряется.
Алтынсес, хоть и сама, без чужой помощи, поднялась на крыльцо, была плоха. Вошла в дом и, не дойдя до кровати, опустилась на лавку. Спросила у подбежавшей свекрови:
— А письма нет? — и снова потеряла сознание.
Сколько она проболела, Алтынсес не знала, она потеряла счет дням. Понемногу боль со всего тела снова собралась там, откуда разошлась,— в животе. Потом и оттуда отсосалась. И осталась пустота. Алтынсес чувствовала, как он, этот комок пустоты, начинал шевелиться, полз наверх и, пройдя рядом с сердцем, подбирался к горлу.
Все остальное проходило мимо ее безучастного сознания. Полозья ли провизжат по снегу, шаги ли проскрипят под окнами, возится ли в чулане по хозяйству свекровь,— она не воспринимала этих звуков. Только попытается звук на нитку сознания нанизать, понять его причину— и снова уходит в дремоту.
Что это за болезнь? Не мерзнет, не дрожит Алтынсес. И голова не болит. Но вдруг уйдут все силы, пустое тело оставят, и горит оно в иссушающем зное. Гаснет тусклое мерцание перед глазами, и тот комок снова трется в горле.
«И не говори, сватьюшка. Да хоть ружье бы наставили — не надо было отпускать...»
«Воистину беда беду родит... Скорей бы уж выздоровела, на ноги поднялась. Вернется зять живой-здоровый, и, даст бог, затяжелеет она снова...»
«Аминь. Да будет так. От поганых слов этого кривого совсем я тогда растерялась, не смогла невестку защитить. На мне грех, на мне...»
«Нет, сватья, нет, начнешь вину искать, так и оглобля виновата, и лошадь. Больно уж упрямилась дочка. Вот и вышло: на свою голову».
Будто сквозь дрему слышала Алтынсес горькую беседу матери со свекровью, только клочками. Но она поняла: вот ее болезнь. Три недели в лесу принесли ей одну радость — тот первый снег. И одно горе —: она не будет матерью.
з
Прошел еще год.
Невзгоды военных лет, голод и холод Алтынсес мало запомнила. Она говорила: «Как люди — так и я». В еде была неприхотлива, о нарядах и не думала, жила, довольствовалась малым. Все заботы были только о свекрови, о Наде с Зоей — маленьких золовках. Со всем управлялась. А с едой концы с концами сводила свекровь. Беспокойная старуха собирала ягоды, орехи, сушила пастилу, пять-шесть гусей откармливала. Но самая ее страда была на огороде. Не разгибая спины, окучивала картошку, если стояла засуха, ведрами таскала воду и поливала.
Люди хоть и надрывались на тяжелой работе, но были у них и радости и горе. У одной Алтынсес ничего не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42