Может, и не слышала еще! Уф, хлеба немного оставалось, не упомню, где...— Фариза, без памяти расталкивала людей, носилась по избе, то в чулан выйдет, то за перегородку кинется.
К тому времени, когда Алтынсес снова начала различать голоса, понимать, о чем говорят люди, в избе осталось только четверо-пятеро мужиков. Нет, Сагида еще здесь, ждет, когда Самирхан домой пойдет, и Кадрия возле печки хлопочет, Фаризе помогает.
— Вот жизнь, а? — рассуждал Тахау.— На день только опоздай телеграмма, и гуляли бы мы у старика Саляха. Куда теперь Сынтимер купленную водку денет? И зарезанную овцу? Да, обжег парень губы, и поделом, на чужой кусок не льстись!
Кадрия вскинулась возле печки.
— Спас аллах от греха! — сказала Фариза.
— Зять Хайбулла из нашего рода, и сноха-свояченица-сватья из нашего, с другого только конца. А таким рохлям, как Сынтимер, в нашем роду не место.
— Забыл, как рохля тебя с седла наземь шмякнул? — не выдержала Кадрия.
— Как заговорили про эту свадьбу,— Тахау сделал вид, что не услышал,— валлахи, ушам своим не поверил!
— Поверишь, когда Хайбулла приедет. За все свои подлости ответишь. Еще людей судить берется, чучело!
— Да бросьте вы! В такой святой час скандал затеваете. Ешьте-пейте! — сказал Гаинислам, разливая по стаканам кислушку. Все, и Тахау первым, поддержали его.
Но Кадрия не сдавалась:
— Вот так у нас всегда. Точно дети, показали игрушку— и просохли слезы, пришла радость — и все зло позабыли.
Речь зашла о таких, как Хайбулла, горемычных, которые годами весточки о себе подать не могли. Гаинислам радостно потчевал неожиданных гостей.
— Только жить начала, а сколько бед натерпелась,— говорил он, поглядывая на дочь.— Ладно, все миновало. Как наш старшина говорил: было, да быльем поросло, это поговорка такая у русских. Дай, аллах, дочке с зятем теперь весь век рядышком жить-ворковать!
— Пусть будет так,— сказали мужики, чокаясь стаканами.
— Ну, теперь тут своим ходом пойдет,— сказала Фариза, снова становясь деловитой и озабоченной.— Пойдем, дочка, там, наверное, сватья от радости не знает, что делать. Нафису послали за ней, что-то нет их. Услышал, услышал аллах мои ночные слезы и ежедневные молитвы!
Кадрия вышла вместе с ними. Алтынсес побрела следом за матерью.
Все пять окон Хайбуллы и Алтынсес — да, теперь опять ее дома — горели так ярко, что свет их отдался у нее болью в голове.
Видать, на радостях старуха запалила лампу-тридца-тилинейку, которую не зажигала с начала войны. После победы Мастура залила в нее керосин, но повисела она с полгода незажженная, и убрали ее. А теперь наконец-то зажгли.
Проходили тени по занавескам, доносился смех. И здесь соседи сбежались на радостную весть.
— Голова болит, я постою немного,— сказала Алтынсес, остановившись у калитки.
— Не простынь, сыро после дождя,— сказала Фариза и вошла в дом.
Алтынсес послушала, как заплакали, запричитали радостно мать с свекровью, как начали в два голоса говорить что-то, и пошла на берег Казаяка.
Темное небо, умытое ливнем, сияло яркими крупными звездами. Дышится легко. Квакают лягушки, опять дождь обещают. Фыркают поблизости лошади. Заглушая голоса ночи, шумит вода. Нет Казаяку ни отдыха, ни передышки.
Алтынсес долго стояла на берегу, смотрела, как вода ворошила звезды на перекате. Вдруг что-то толкнулось ей в плечо, и теплое дыхание обволокло лицо. Алтынсес быстро обернулась, рядом стояла рыжая кобылица, которую она всегда запрягала. Видать, паслась здесь со своим жеребенком. Узнали и следом пришли! На беду, ничего в кармане у Алтынсес не было. А какое до этого дело Рыжухе? Тоненько, ласково проржала и губами подергала за рукав, корочку хлеба просит. Нечем угостить, так по шее погладь, гриву расчеши, я и на это согласна. Тут раздалось серебристое ржание, кобыла отозвалась. Токая копытами по камням, из темноты выступил голенастый жеребенок. Кобыла, забыв об Алтынсес, начала играть с ним.
Алтынсес побрела дальше. Она дошла до Змеиного лежбища и остановилась. Над головой, наверху обрыва стояла одинокая береза, но Алтынсес почему-то боялась поднять голову и посмотреть на нее. «Прости, Хайбулла. Не держи обиду, милый. Ты жив. Не напрасны были мои ожидания, моя любовь, моя тоска, Ради тебя, твоей любовью жила. Потому и терпела. Но терпения не хватило. Устала...»
Она уже по колени вошла в воду, как одна струя, отмотавшаяся от туго сплетенного течения, подползла к берегу и захлестнулась вокруг нее. Она сразу вспомнила, что не умеет плавать, и бросилась обратно.
Опять заржал жеребенок, будто серебро просыпал на прибрежные камни. И снова, простучав копытами, подбежал к ней. Алтынсес обняла его рукой, и они вместе вошли в воду. Жеребенок прикрывал ее от течения. «Нет, и не в Сынтимере дело. Родник моей души иссяк. Не в радость будет твоя любовь. И тело мое ты с другим поделил. Нет у меня сил объяснить тебе это. И зачем тебе понимать, родной? Нет, Хайбулла, нет, любимый, не суждено, не обновить нам нашей свадьбы. Видишь, черная туча наползает на небо? Звезды гаснут. Вот моя дорога, я пойду...»
Жеребенок стал вырываться, закинул голову, в страхе заржал, потому что вода все сильнее толкала его в бок. С берега тревожно подала голос Рыжуха. Алтынсес вошла уже по грудь. Все, теперь не страшно. Она отпустила жеребенка. «Иди, милый, спасибо».
Жеребенок вышел на берег, заржал, и теперь уже страха в его оклике не было, звенела радость, по воде она докатилась до Алтынсес. И вместе с ней голоса. Да, да, кто-то кричит, зовет: «Алтынсес! Алтынсес!»
«Буду не позже двадцатого...» Сегодня двенадцатое. Двенадцатое июля. Как раз четыре года...
«Алтынсес! Алтынсес!» — все зовут и зовут голоса. Они все ближе и ближе. Ответила бы, но струя уже у подбородка вьется, плещущую холодную воду страшно глотнуть. А тут еще заспорили из-за Алтынсес омут с перекатом, каждый к себе тянет. Один на мягкую черную траву донных лугов зовет, другой — в звездный сад.
Вдруг кто-то совсем рядом вскрикнул:
— Вот она! О господи, тонет!
Это Кадрия...
Опять прозвенело тонкое ржанье, что-то с шумом упало в воду, и весь мир наполнился грохотом.
Длинный растянувшийся след дошел до порогов, на миг потушил звездную россыпь и исчез в белой полосе бурлящей воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
К тому времени, когда Алтынсес снова начала различать голоса, понимать, о чем говорят люди, в избе осталось только четверо-пятеро мужиков. Нет, Сагида еще здесь, ждет, когда Самирхан домой пойдет, и Кадрия возле печки хлопочет, Фаризе помогает.
— Вот жизнь, а? — рассуждал Тахау.— На день только опоздай телеграмма, и гуляли бы мы у старика Саляха. Куда теперь Сынтимер купленную водку денет? И зарезанную овцу? Да, обжег парень губы, и поделом, на чужой кусок не льстись!
Кадрия вскинулась возле печки.
— Спас аллах от греха! — сказала Фариза.
— Зять Хайбулла из нашего рода, и сноха-свояченица-сватья из нашего, с другого только конца. А таким рохлям, как Сынтимер, в нашем роду не место.
— Забыл, как рохля тебя с седла наземь шмякнул? — не выдержала Кадрия.
— Как заговорили про эту свадьбу,— Тахау сделал вид, что не услышал,— валлахи, ушам своим не поверил!
— Поверишь, когда Хайбулла приедет. За все свои подлости ответишь. Еще людей судить берется, чучело!
— Да бросьте вы! В такой святой час скандал затеваете. Ешьте-пейте! — сказал Гаинислам, разливая по стаканам кислушку. Все, и Тахау первым, поддержали его.
Но Кадрия не сдавалась:
— Вот так у нас всегда. Точно дети, показали игрушку— и просохли слезы, пришла радость — и все зло позабыли.
Речь зашла о таких, как Хайбулла, горемычных, которые годами весточки о себе подать не могли. Гаинислам радостно потчевал неожиданных гостей.
— Только жить начала, а сколько бед натерпелась,— говорил он, поглядывая на дочь.— Ладно, все миновало. Как наш старшина говорил: было, да быльем поросло, это поговорка такая у русских. Дай, аллах, дочке с зятем теперь весь век рядышком жить-ворковать!
— Пусть будет так,— сказали мужики, чокаясь стаканами.
— Ну, теперь тут своим ходом пойдет,— сказала Фариза, снова становясь деловитой и озабоченной.— Пойдем, дочка, там, наверное, сватья от радости не знает, что делать. Нафису послали за ней, что-то нет их. Услышал, услышал аллах мои ночные слезы и ежедневные молитвы!
Кадрия вышла вместе с ними. Алтынсес побрела следом за матерью.
Все пять окон Хайбуллы и Алтынсес — да, теперь опять ее дома — горели так ярко, что свет их отдался у нее болью в голове.
Видать, на радостях старуха запалила лампу-тридца-тилинейку, которую не зажигала с начала войны. После победы Мастура залила в нее керосин, но повисела она с полгода незажженная, и убрали ее. А теперь наконец-то зажгли.
Проходили тени по занавескам, доносился смех. И здесь соседи сбежались на радостную весть.
— Голова болит, я постою немного,— сказала Алтынсес, остановившись у калитки.
— Не простынь, сыро после дождя,— сказала Фариза и вошла в дом.
Алтынсес послушала, как заплакали, запричитали радостно мать с свекровью, как начали в два голоса говорить что-то, и пошла на берег Казаяка.
Темное небо, умытое ливнем, сияло яркими крупными звездами. Дышится легко. Квакают лягушки, опять дождь обещают. Фыркают поблизости лошади. Заглушая голоса ночи, шумит вода. Нет Казаяку ни отдыха, ни передышки.
Алтынсес долго стояла на берегу, смотрела, как вода ворошила звезды на перекате. Вдруг что-то толкнулось ей в плечо, и теплое дыхание обволокло лицо. Алтынсес быстро обернулась, рядом стояла рыжая кобылица, которую она всегда запрягала. Видать, паслась здесь со своим жеребенком. Узнали и следом пришли! На беду, ничего в кармане у Алтынсес не было. А какое до этого дело Рыжухе? Тоненько, ласково проржала и губами подергала за рукав, корочку хлеба просит. Нечем угостить, так по шее погладь, гриву расчеши, я и на это согласна. Тут раздалось серебристое ржание, кобыла отозвалась. Токая копытами по камням, из темноты выступил голенастый жеребенок. Кобыла, забыв об Алтынсес, начала играть с ним.
Алтынсес побрела дальше. Она дошла до Змеиного лежбища и остановилась. Над головой, наверху обрыва стояла одинокая береза, но Алтынсес почему-то боялась поднять голову и посмотреть на нее. «Прости, Хайбулла. Не держи обиду, милый. Ты жив. Не напрасны были мои ожидания, моя любовь, моя тоска, Ради тебя, твоей любовью жила. Потому и терпела. Но терпения не хватило. Устала...»
Она уже по колени вошла в воду, как одна струя, отмотавшаяся от туго сплетенного течения, подползла к берегу и захлестнулась вокруг нее. Она сразу вспомнила, что не умеет плавать, и бросилась обратно.
Опять заржал жеребенок, будто серебро просыпал на прибрежные камни. И снова, простучав копытами, подбежал к ней. Алтынсес обняла его рукой, и они вместе вошли в воду. Жеребенок прикрывал ее от течения. «Нет, и не в Сынтимере дело. Родник моей души иссяк. Не в радость будет твоя любовь. И тело мое ты с другим поделил. Нет у меня сил объяснить тебе это. И зачем тебе понимать, родной? Нет, Хайбулла, нет, любимый, не суждено, не обновить нам нашей свадьбы. Видишь, черная туча наползает на небо? Звезды гаснут. Вот моя дорога, я пойду...»
Жеребенок стал вырываться, закинул голову, в страхе заржал, потому что вода все сильнее толкала его в бок. С берега тревожно подала голос Рыжуха. Алтынсес вошла уже по грудь. Все, теперь не страшно. Она отпустила жеребенка. «Иди, милый, спасибо».
Жеребенок вышел на берег, заржал, и теперь уже страха в его оклике не было, звенела радость, по воде она докатилась до Алтынсес. И вместе с ней голоса. Да, да, кто-то кричит, зовет: «Алтынсес! Алтынсес!»
«Буду не позже двадцатого...» Сегодня двенадцатое. Двенадцатое июля. Как раз четыре года...
«Алтынсес! Алтынсес!» — все зовут и зовут голоса. Они все ближе и ближе. Ответила бы, но струя уже у подбородка вьется, плещущую холодную воду страшно глотнуть. А тут еще заспорили из-за Алтынсес омут с перекатом, каждый к себе тянет. Один на мягкую черную траву донных лугов зовет, другой — в звездный сад.
Вдруг кто-то совсем рядом вскрикнул:
— Вот она! О господи, тонет!
Это Кадрия...
Опять прозвенело тонкое ржанье, что-то с шумом упало в воду, и весь мир наполнился грохотом.
Длинный растянувшийся след дошел до порогов, на миг потушил звездную россыпь и исчез в белой полосе бурлящей воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42