«Эх, дочка, дочка, что же делать-то будем? Добро, если как ветер мимолетный — ударил в окошко и пролетел дальше... Может, уедет он, и забудешь его, дитятко?» А дочь обнимает ее и, как солнце в облаке, то плачет, то смеется: «Нет, нет, мама, не забуду... вовеки...» А про себя думает: «А может, и не уедет. Вот не пройдет комиссию, и оставят его дома. Ведь нога и не зажила еще до конца».
«Побереги нас, аллах»,— вздыхает Фариза и гладит дочь по волосам. А потом за мужа, который в трудармин надрывается, за сына, который на краю гибели ходит и так редко пишет письма, и за Хайбуллу, которого невольно ставит в душе рядом с ними, в долгих молитвах просит всевышнего.
А считанные дни шли один за другим.
Покончили с сенокосом, начали готовиться к жатве. Хайбулла и тут не остался в стороне. Две жатки-лобогрейки, которые кое-как удалось отремонтировать, помог отладить, обучил мальчишек работать на них. Целый день хлопочет в кузнице, а вечером идет на берег Казаяка.
Алтынсес уже там, его дожидается. И обижается каждый раз: «Ты меня к вечному ожиданию, наверное, приучить хочешь, всегда опаздываешь»,— и, вспомнив слова Кадрии, обвиняет его: и ветреный он, и равнодушный, и давно уже разлюбил. А Хайбулла слушает ее и даже улыбки не гасит. Повторит в тысячный раз слова клятвы, и посветлеет лицо Алтынсес. А потом обнимутся, сядут мечтать о будущей безоблачной жизни, о счастливых днях.
Чем ближе подходил день прощания, тем чаще заговаривал об этом Хайбулла. В один из вечеров он вдруг сказал:
— Алтынсес, вернемся сегодня пораньше. Мне с твоей матерью поговорить надо.
Алтынсес тут же вспомнила о слезах и вздохах матери, которая только и мечтает, как бы Хайбуллу от дочери отвадить.
— О чем ты с ней будешь говорить? Она и так ругается: перед всем, говорит, аулом чуть не под руку ходите. Смотри, попадет тебе.
— Если не пойду, еще больше попадет,— улыбнулся Хайбулла.
— Да что за нужда-то? Скажи — передам.
— Если ты согласна — буду тебя в жены просить,— сказал серьезно Хайбулла.— Возьмемся аа руки и встанем перед ней...
От страха Алтынсес зажмурилась даже. Сколько она ни упиралась: и восемнадцати еще нет ей, и мать уже стара, а сестренка с братишкой малы, за ними уход нужен— Хайбулла стоял на своем. Впрочем, спорила она только из жалости к матери. Если Хайбулла уже все решил, чего ей-то сомневаться, чего тревожиться? Все равно ей жизни без Хайбуллы нет. Одна жизнь, общая на двоих. Каждый вздох пополам.
Подумала так, и разлука стала казаться не такой страшной. Не на одну ее свалилось это горе. Как говорится: что люди — то и она. Будет работать, себя не щадя, зубы стиснет — ждать будет. Ведь как в песне поется: «А недолгую разлуку перетерпим, дорогой». А мама поплачет да утешится, поперек счастья дочери не встанет.
И все же, когда подошли к дому и она протянула руку к двери, от страха подогнулись ноги.
— Нет, Хайбулла, не могу. Поговори сам...— и без сил опустилась на крыльцо.
Фариза на солдатское «салям» кивнула коротко и пошла, пошла честить его. Какое замужество? В куклы ей еще играть, а не замуж идти! Да и сама любовь в такое время не любовь — наказание божие, грех один.
Только Хайбулла рот откроет: «Погоди-ка, енге...» — Фариза пуще расходится. Джигит уже ругал себя, что не ко времени явился, пятиться к двери начал, Фариза вдруг заплакала навзрыд:
— О создатель! То ли еще увижу! И отца-то дома нет! Ну что ты ей голову дуришь? Глупая еще у нее голова. Парню смех, а на девке грех. Тебе что, собрался — и нет тебя. Каскалак...— Алтынсес на крыльце вздрогнула.— А Малика здесь останется. Кому она нужна будет, с такой-то славой?
Наконец, по всему, настала его очередь говорить, и Хайбулла быстренько снова перешагнул порог.
— Ну, уеду! Так не навек же! Да и война уже обратно покатила. Вот так, енге... Малика согласна, решили мы до отъезда свадьбу сыграть.
— Вот-вот! Только свадьбы и не хватало при нашей-то сытости: рот раскроем — потроха насквозь видать,— снова, будто даже с радости, вскинулась Фариза.
— Ну, не свадьбу... так женитьбу... по закону, по обычаю.
— По закону, по обычаю! По какому еще закону, если ей восемнадцати нет? Да кто вас поженит? И-и, ал-ла-а! Бедное, бедное дитя, отец где-то в чужих краях мучается-надрывается, брат, как молодой лев, на фронте дерется, некому защитить, некому заступиться. Ничего, не заносись, и они, как ясное солнышко, вернутся домой!..
Так и гнула свое. А Хайбулла — свое, пять раз порог туда-сюда перешагивал. Сидевшая на крыльце Алтынсес рада была бы в щель между досками шмыгнуть. Когда Фариза отрезала: «Иди, подумай, потом оба каяться будете»,—и выпроводила Хайбуллу, Алтынсес даже рада была, что тем все и кончилось.
Но когда Фариза накормила детишек, уложила их спать, пришла старуха Мастура, мать Хайбуллы. Малика юркнула за перегородку.
Запел самовар. Запах смородиновых листьев, заваренных вместо чая, донесся до забившейся за перегородку Малики. Один из двух кусков сахара, которые пуще глаза берегла, Фариза расколола пополам и положила перед гостьей.
— Я потому на ночь глядя, всех собак переполошив, пришла...— начала было Мастура, но Фариза перебила ее:
— Знаем. Дом без хозяина, за чем руку не протянешь, того и нет, куда ни глянь — нужда и разор. Какая уж тут свадьба?
— И не говори, Фариза! Чтоб подавился этот проклятый Гитлер, другого и не пожелаешь...
— И еще... Как рядом со своими сиротами моей Малике место найдешь?
Мастура, видно, решила, что окольным путем лучше подъедешь.
— И-и, вот еще забота! Пусть тогда невестка, пока Хайбулла не вернется, с тобой живет, коли согласна,— и, подобрав с колена угол большого головного платка, прикрыла улыбку.
— Еще чего! Только людей смешить! Если уж невестку содержать не в силах, нечего было и затевать,— Фариза со стуком поставила самовар на стол, со звоном, чуть не побила, выставила чашки.
Мастура молча переждала, когда Фариза успокоится. Самовар закипел, хозяйка маленько остыла, и только тогда вслед за струйкой из чайника зажурчала мягкая речь:
— Я ведь так только сказала. Слава творцу, не хуже других живем, и корова есть, и картошка, видать, уродится хорошая нынче. Детям свое, невестке свое — в долю друг другу не войдут. На этот свет каждый со своей долей-участью приходит... А какие они умные да ласковые, Зайтупа и Нажия! Прослышали уже где-то, прибегают радостные и спрашивают: «Бабушка, а правда, что Малика-апай с нами будет жить?»
Нажия и Зайтуна — русские девочки, на самом деле Надя и Зоя. По шесть лет им всего. Алтынсес хорошо помнила, как в сорок первом году, черной осенью, еще до снега, приехали беженцы с разоренного запада, семей десять. Было студено, летали первые снежинки. Изможденных от холода и голода женщин и детей куштиряковцы разобрали по домам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
«Побереги нас, аллах»,— вздыхает Фариза и гладит дочь по волосам. А потом за мужа, который в трудармин надрывается, за сына, который на краю гибели ходит и так редко пишет письма, и за Хайбуллу, которого невольно ставит в душе рядом с ними, в долгих молитвах просит всевышнего.
А считанные дни шли один за другим.
Покончили с сенокосом, начали готовиться к жатве. Хайбулла и тут не остался в стороне. Две жатки-лобогрейки, которые кое-как удалось отремонтировать, помог отладить, обучил мальчишек работать на них. Целый день хлопочет в кузнице, а вечером идет на берег Казаяка.
Алтынсес уже там, его дожидается. И обижается каждый раз: «Ты меня к вечному ожиданию, наверное, приучить хочешь, всегда опаздываешь»,— и, вспомнив слова Кадрии, обвиняет его: и ветреный он, и равнодушный, и давно уже разлюбил. А Хайбулла слушает ее и даже улыбки не гасит. Повторит в тысячный раз слова клятвы, и посветлеет лицо Алтынсес. А потом обнимутся, сядут мечтать о будущей безоблачной жизни, о счастливых днях.
Чем ближе подходил день прощания, тем чаще заговаривал об этом Хайбулла. В один из вечеров он вдруг сказал:
— Алтынсес, вернемся сегодня пораньше. Мне с твоей матерью поговорить надо.
Алтынсес тут же вспомнила о слезах и вздохах матери, которая только и мечтает, как бы Хайбуллу от дочери отвадить.
— О чем ты с ней будешь говорить? Она и так ругается: перед всем, говорит, аулом чуть не под руку ходите. Смотри, попадет тебе.
— Если не пойду, еще больше попадет,— улыбнулся Хайбулла.
— Да что за нужда-то? Скажи — передам.
— Если ты согласна — буду тебя в жены просить,— сказал серьезно Хайбулла.— Возьмемся аа руки и встанем перед ней...
От страха Алтынсес зажмурилась даже. Сколько она ни упиралась: и восемнадцати еще нет ей, и мать уже стара, а сестренка с братишкой малы, за ними уход нужен— Хайбулла стоял на своем. Впрочем, спорила она только из жалости к матери. Если Хайбулла уже все решил, чего ей-то сомневаться, чего тревожиться? Все равно ей жизни без Хайбуллы нет. Одна жизнь, общая на двоих. Каждый вздох пополам.
Подумала так, и разлука стала казаться не такой страшной. Не на одну ее свалилось это горе. Как говорится: что люди — то и она. Будет работать, себя не щадя, зубы стиснет — ждать будет. Ведь как в песне поется: «А недолгую разлуку перетерпим, дорогой». А мама поплачет да утешится, поперек счастья дочери не встанет.
И все же, когда подошли к дому и она протянула руку к двери, от страха подогнулись ноги.
— Нет, Хайбулла, не могу. Поговори сам...— и без сил опустилась на крыльцо.
Фариза на солдатское «салям» кивнула коротко и пошла, пошла честить его. Какое замужество? В куклы ей еще играть, а не замуж идти! Да и сама любовь в такое время не любовь — наказание божие, грех один.
Только Хайбулла рот откроет: «Погоди-ка, енге...» — Фариза пуще расходится. Джигит уже ругал себя, что не ко времени явился, пятиться к двери начал, Фариза вдруг заплакала навзрыд:
— О создатель! То ли еще увижу! И отца-то дома нет! Ну что ты ей голову дуришь? Глупая еще у нее голова. Парню смех, а на девке грех. Тебе что, собрался — и нет тебя. Каскалак...— Алтынсес на крыльце вздрогнула.— А Малика здесь останется. Кому она нужна будет, с такой-то славой?
Наконец, по всему, настала его очередь говорить, и Хайбулла быстренько снова перешагнул порог.
— Ну, уеду! Так не навек же! Да и война уже обратно покатила. Вот так, енге... Малика согласна, решили мы до отъезда свадьбу сыграть.
— Вот-вот! Только свадьбы и не хватало при нашей-то сытости: рот раскроем — потроха насквозь видать,— снова, будто даже с радости, вскинулась Фариза.
— Ну, не свадьбу... так женитьбу... по закону, по обычаю.
— По закону, по обычаю! По какому еще закону, если ей восемнадцати нет? Да кто вас поженит? И-и, ал-ла-а! Бедное, бедное дитя, отец где-то в чужих краях мучается-надрывается, брат, как молодой лев, на фронте дерется, некому защитить, некому заступиться. Ничего, не заносись, и они, как ясное солнышко, вернутся домой!..
Так и гнула свое. А Хайбулла — свое, пять раз порог туда-сюда перешагивал. Сидевшая на крыльце Алтынсес рада была бы в щель между досками шмыгнуть. Когда Фариза отрезала: «Иди, подумай, потом оба каяться будете»,—и выпроводила Хайбуллу, Алтынсес даже рада была, что тем все и кончилось.
Но когда Фариза накормила детишек, уложила их спать, пришла старуха Мастура, мать Хайбуллы. Малика юркнула за перегородку.
Запел самовар. Запах смородиновых листьев, заваренных вместо чая, донесся до забившейся за перегородку Малики. Один из двух кусков сахара, которые пуще глаза берегла, Фариза расколола пополам и положила перед гостьей.
— Я потому на ночь глядя, всех собак переполошив, пришла...— начала было Мастура, но Фариза перебила ее:
— Знаем. Дом без хозяина, за чем руку не протянешь, того и нет, куда ни глянь — нужда и разор. Какая уж тут свадьба?
— И не говори, Фариза! Чтоб подавился этот проклятый Гитлер, другого и не пожелаешь...
— И еще... Как рядом со своими сиротами моей Малике место найдешь?
Мастура, видно, решила, что окольным путем лучше подъедешь.
— И-и, вот еще забота! Пусть тогда невестка, пока Хайбулла не вернется, с тобой живет, коли согласна,— и, подобрав с колена угол большого головного платка, прикрыла улыбку.
— Еще чего! Только людей смешить! Если уж невестку содержать не в силах, нечего было и затевать,— Фариза со стуком поставила самовар на стол, со звоном, чуть не побила, выставила чашки.
Мастура молча переждала, когда Фариза успокоится. Самовар закипел, хозяйка маленько остыла, и только тогда вслед за струйкой из чайника зажурчала мягкая речь:
— Я ведь так только сказала. Слава творцу, не хуже других живем, и корова есть, и картошка, видать, уродится хорошая нынче. Детям свое, невестке свое — в долю друг другу не войдут. На этот свет каждый со своей долей-участью приходит... А какие они умные да ласковые, Зайтупа и Нажия! Прослышали уже где-то, прибегают радостные и спрашивают: «Бабушка, а правда, что Малика-апай с нами будет жить?»
Нажия и Зайтуна — русские девочки, на самом деле Надя и Зоя. По шесть лет им всего. Алтынсес хорошо помнила, как в сорок первом году, черной осенью, еще до снега, приехали беженцы с разоренного запада, семей десять. Было студено, летали первые снежинки. Изможденных от холода и голода женщин и детей куштиряковцы разобрали по домам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42