Так что давайте прямо тут же и покончим с ним.
Улыбка Хуана-Тигра стала такой широкой, что он уже просто вынужден был открыть рот: казалось, будто мышцы его лица свела судорога или он оскалился в злобной гримасе.
– Вы меня просто убиваете, – простонала донья Марикита, обессиленная и раздавленная. Она уже приготовилась было изобразить шумный обморок – только бы из этого рта, как из разверзшейся и готовой ее поглотить бездны, не вырвалось больше ни слова.
Зуд великодушия, который в эти дни не давал покоя Хуану-Тигру, заставлял его улыбаться, говорить странные вещи и совершать необычные поступки.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда расписку доньи Марикиты и, взяв эту бумажку двумя пальцами, поднес к физиономии старухи, которая, прикрыв глаза, изображала обморок, одновременно из-под ресниц, словно из-за жалюзи, наблюдая за движениями Хуана-Тигра. И вдруг глаза доньи Марикиты стали как у коровы, большими и круглыми: она, ничего не понимая, уставилась на Хуана-Тигра, зажигавшего спичку и подносившего ее к расписке… Бумажка горела до тех пор, пока огонь не обжег кончики пальцев Хуана-Тигра и он, дунув, не развеял по ветру ее пепел.
– Я же вам говорил! Вот и дело с концом. И вы не зависите от меня, и я не завишу от вас. И мы такие же друзья, как и прежде, – заключил Хуан-Тигр.
– Неужто же мне все это снится? Или мне вино в голову ударило? Ах, дорогой мой дон Хуан… И это вы-то – лавина, которая все сметает на своем пути? Разве кто-нибудь посмеет называть вас «тигром» и дальше? О великодушный! Да вы просто курица, несущая золотые яйца! Чем же мне вас отблагодарить? Дайте я поцелую вас в лоб, который должен быть увенчан!
Хуан-Тигр, дернувшись, недовольно проворчал:
– Чем это увенчан, черт побери? На что это вы, сеньора, намекаете?
– Как это чем? Венцом святости, конечно. А чем же еще?
– Никакого мне венца не надо: ни этого и никакого другого. Лоб должен быть чистым и без всяких украшений. Вот поэтому-то я никогда не надеваю шляпы, шапки или кепки. Так что прошу без намеков!
– О, какое у вас сердце! Гора Синай! Ах, сыночек! Да нет, даже и сын не сделал бы для матери того, что сделали для меня вы! Ой, сейчас меня удар хватит: я не перенесу этого счастья… Дайте же я вас поцелую! – Донья Марикита прыгала, как сорока, вокруг Хуана-Тигра, пытаясь как-нибудь изловчиться и клюнуть своими сложенными для поцелуя губками его в лоб.
Вот теперь-то Хуан-Тигр хохотал от души. Легонько подталкивая свою гостью к выходу, он говорил ей:
– Берегите себя, сеньора. Дома успокоитесь. Ну до свидания, до свидания. Спокойной ночи. Такие же друзья, как и прежде.
Уже стоя на лестнице, донья Марикита все еще посылала при помощи сложенного веера воздушные поцелуи Хуану-Тигру.
Как только Хуан-Тигр остался один, он сразу же пошел в свой реликварий – комнату Коласа. Хуан-Тигр просто таял от блаженства, находясь в состоянии своеобразного вселенского оптимизма: теперь он жил в лучшем из возможных миров, и этот совершеннейший мир он носил в себе самом. Невесомая, эфирная восторженность переполняла Хуана-Тигра, который теперь гордился и восхищался тем, как он, словно по велению свыше, поступил с доньей Марикитой. Мысленно обратившись к Коласу, он с пафосом произнес:
– Вот я и отомстил за тебя. Самая лучшая месть, на которую способны только благородные люди, – это ответить великодушием на оскорбление. Вот теперь-то Эрминия скорее всего не знает, куда ей девать глаза от стыда. Теперь-то она краснеет и бледнеет… (Не отдавая себе в том отчета, Хуан-Тигр подумал: «Должно быть, она растрогалась, она мило зарделась от смущения, а может быть, даже и всплакнула».) Но если и это ее еще не вразумило, то я придумаю новую, куда более хитрую месть. Времени-то нам не занимать.
Хуан-Тигр лег в постель, и не прошло и пяти минут, как послышался его звонкий победный храп…
На рассвете Хуан-Тигр отправился за город – собирать лекарственные травы. Все вокруг пленяло его, все влекло к себе любовью, порожденной пониманием. Все было прекрасным. Все было полезным. Все было добрым. И даже ядовитые растения – разве они не целебны? Одни возбуждают, укрепляя слабеющие силы, другие, смягчая боль, погружают в забытье… Сколько изящества, сколько прелести в этом холмике, своими очертаниями напоминающем женскую грудь! И Хуану-Тигру захотелось, прижав к себе эту горку, обнять ее, как обнимают жену. Бархатный золотистый склон этого холма был усеян цветами. Туда-то и отправился Хуан-Тигр собирать травы. Там росли цветы белладонны: лилейно-белые лепестки с розовыми каемками походили на кисточки из лебяжьих перьев, словно смоченных светом зари. Боже, какое чудо! Вернувшись в город с букетом этих цветов, Хуан-Тигр, склонившись в почтительном поклоне, преподнес их Кармине, бывшей видимым символом другой женщины, которая пока все еще скрывалась за туманной завесой.
Подобно тому как растущая в подземелье трава жадно тянется к расщелине, через которую проникает слабый солнечный лучик, так и Хуана-Тигра бессознательно влекло к Эрминии.
Вскоре он вновь присоединился к компании игроков, собиравшихся в доме доньи Марики. Несмотря на призывы и протесты дона Синсерато, Хуан-Тигр нарочно делал неправильные ходы – только бы донья Марика выигрывала. В тот вечер когда Хуан-Тигр опять появился в их доме, Эрминия встала со стула, чтобы с ним поздороваться; говорила она с трудом, прерывающимся голосом. Поклонившись, Эрминия начала понемногу отступать в темноту и наконец, трепеща от страха, незаметно проскользнула из магазинчика в заднюю комнату. Нет, Хуан-Тигр вовсе не испытывал потребности ее видеть, но, часто и глубоко вдыхая воздух, он словно бы пытался вдохнуть и само существо Эрминии, растворенное в сумраке и наполняющее собой все пространство. В какое-то мгновение Хуану-Тигру даже показалось, что он задыхается, что ему не хватает воздуха. Но на самом-то деле ему не хватало Эрминии, отсутствие которой он сразу же заметил своими зоркими кошачьими глазами.
– Куда же подевалась эта девчушка? – спросил Хуан-Тигр, уже не в силах сдерживаться.
– А ну ее, пусть делает что хочет: от нее мне все равно одно расстройство. Такая она, разбойница, упрямая, всегда делает все по-своему, – отозвалась донья Марика.
– Да где это видано, чтобы воспитанные девушки так себя вели? – воскликнул Хуан-Тигр, всем своим видом выражая осуждение.
– А что вы мне прикажете с ней делать, дорогой мой дон Хуан? Я ли не потратила все мои годы (а их немало) и все мои денежки (а их совсем немного) на то, чтобы воспитать ее по моему образу и подобию? И все впустую… Как я старалась, чтобы из нее вышла солидная дама: любезная, осмотрительная и благодарная! И годы, и деньги – все пропало даром. Что же мне теперь прикажете делать, дорогой мой дон Хуан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Улыбка Хуана-Тигра стала такой широкой, что он уже просто вынужден был открыть рот: казалось, будто мышцы его лица свела судорога или он оскалился в злобной гримасе.
– Вы меня просто убиваете, – простонала донья Марикита, обессиленная и раздавленная. Она уже приготовилась было изобразить шумный обморок – только бы из этого рта, как из разверзшейся и готовой ее поглотить бездны, не вырвалось больше ни слова.
Зуд великодушия, который в эти дни не давал покоя Хуану-Тигру, заставлял его улыбаться, говорить странные вещи и совершать необычные поступки.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда расписку доньи Марикиты и, взяв эту бумажку двумя пальцами, поднес к физиономии старухи, которая, прикрыв глаза, изображала обморок, одновременно из-под ресниц, словно из-за жалюзи, наблюдая за движениями Хуана-Тигра. И вдруг глаза доньи Марикиты стали как у коровы, большими и круглыми: она, ничего не понимая, уставилась на Хуана-Тигра, зажигавшего спичку и подносившего ее к расписке… Бумажка горела до тех пор, пока огонь не обжег кончики пальцев Хуана-Тигра и он, дунув, не развеял по ветру ее пепел.
– Я же вам говорил! Вот и дело с концом. И вы не зависите от меня, и я не завишу от вас. И мы такие же друзья, как и прежде, – заключил Хуан-Тигр.
– Неужто же мне все это снится? Или мне вино в голову ударило? Ах, дорогой мой дон Хуан… И это вы-то – лавина, которая все сметает на своем пути? Разве кто-нибудь посмеет называть вас «тигром» и дальше? О великодушный! Да вы просто курица, несущая золотые яйца! Чем же мне вас отблагодарить? Дайте я поцелую вас в лоб, который должен быть увенчан!
Хуан-Тигр, дернувшись, недовольно проворчал:
– Чем это увенчан, черт побери? На что это вы, сеньора, намекаете?
– Как это чем? Венцом святости, конечно. А чем же еще?
– Никакого мне венца не надо: ни этого и никакого другого. Лоб должен быть чистым и без всяких украшений. Вот поэтому-то я никогда не надеваю шляпы, шапки или кепки. Так что прошу без намеков!
– О, какое у вас сердце! Гора Синай! Ах, сыночек! Да нет, даже и сын не сделал бы для матери того, что сделали для меня вы! Ой, сейчас меня удар хватит: я не перенесу этого счастья… Дайте же я вас поцелую! – Донья Марикита прыгала, как сорока, вокруг Хуана-Тигра, пытаясь как-нибудь изловчиться и клюнуть своими сложенными для поцелуя губками его в лоб.
Вот теперь-то Хуан-Тигр хохотал от души. Легонько подталкивая свою гостью к выходу, он говорил ей:
– Берегите себя, сеньора. Дома успокоитесь. Ну до свидания, до свидания. Спокойной ночи. Такие же друзья, как и прежде.
Уже стоя на лестнице, донья Марикита все еще посылала при помощи сложенного веера воздушные поцелуи Хуану-Тигру.
Как только Хуан-Тигр остался один, он сразу же пошел в свой реликварий – комнату Коласа. Хуан-Тигр просто таял от блаженства, находясь в состоянии своеобразного вселенского оптимизма: теперь он жил в лучшем из возможных миров, и этот совершеннейший мир он носил в себе самом. Невесомая, эфирная восторженность переполняла Хуана-Тигра, который теперь гордился и восхищался тем, как он, словно по велению свыше, поступил с доньей Марикитой. Мысленно обратившись к Коласу, он с пафосом произнес:
– Вот я и отомстил за тебя. Самая лучшая месть, на которую способны только благородные люди, – это ответить великодушием на оскорбление. Вот теперь-то Эрминия скорее всего не знает, куда ей девать глаза от стыда. Теперь-то она краснеет и бледнеет… (Не отдавая себе в том отчета, Хуан-Тигр подумал: «Должно быть, она растрогалась, она мило зарделась от смущения, а может быть, даже и всплакнула».) Но если и это ее еще не вразумило, то я придумаю новую, куда более хитрую месть. Времени-то нам не занимать.
Хуан-Тигр лег в постель, и не прошло и пяти минут, как послышался его звонкий победный храп…
На рассвете Хуан-Тигр отправился за город – собирать лекарственные травы. Все вокруг пленяло его, все влекло к себе любовью, порожденной пониманием. Все было прекрасным. Все было полезным. Все было добрым. И даже ядовитые растения – разве они не целебны? Одни возбуждают, укрепляя слабеющие силы, другие, смягчая боль, погружают в забытье… Сколько изящества, сколько прелести в этом холмике, своими очертаниями напоминающем женскую грудь! И Хуану-Тигру захотелось, прижав к себе эту горку, обнять ее, как обнимают жену. Бархатный золотистый склон этого холма был усеян цветами. Туда-то и отправился Хуан-Тигр собирать травы. Там росли цветы белладонны: лилейно-белые лепестки с розовыми каемками походили на кисточки из лебяжьих перьев, словно смоченных светом зари. Боже, какое чудо! Вернувшись в город с букетом этих цветов, Хуан-Тигр, склонившись в почтительном поклоне, преподнес их Кармине, бывшей видимым символом другой женщины, которая пока все еще скрывалась за туманной завесой.
Подобно тому как растущая в подземелье трава жадно тянется к расщелине, через которую проникает слабый солнечный лучик, так и Хуана-Тигра бессознательно влекло к Эрминии.
Вскоре он вновь присоединился к компании игроков, собиравшихся в доме доньи Марики. Несмотря на призывы и протесты дона Синсерато, Хуан-Тигр нарочно делал неправильные ходы – только бы донья Марика выигрывала. В тот вечер когда Хуан-Тигр опять появился в их доме, Эрминия встала со стула, чтобы с ним поздороваться; говорила она с трудом, прерывающимся голосом. Поклонившись, Эрминия начала понемногу отступать в темноту и наконец, трепеща от страха, незаметно проскользнула из магазинчика в заднюю комнату. Нет, Хуан-Тигр вовсе не испытывал потребности ее видеть, но, часто и глубоко вдыхая воздух, он словно бы пытался вдохнуть и само существо Эрминии, растворенное в сумраке и наполняющее собой все пространство. В какое-то мгновение Хуану-Тигру даже показалось, что он задыхается, что ему не хватает воздуха. Но на самом-то деле ему не хватало Эрминии, отсутствие которой он сразу же заметил своими зоркими кошачьими глазами.
– Куда же подевалась эта девчушка? – спросил Хуан-Тигр, уже не в силах сдерживаться.
– А ну ее, пусть делает что хочет: от нее мне все равно одно расстройство. Такая она, разбойница, упрямая, всегда делает все по-своему, – отозвалась донья Марика.
– Да где это видано, чтобы воспитанные девушки так себя вели? – воскликнул Хуан-Тигр, всем своим видом выражая осуждение.
– А что вы мне прикажете с ней делать, дорогой мой дон Хуан? Я ли не потратила все мои годы (а их немало) и все мои денежки (а их совсем немного) на то, чтобы воспитать ее по моему образу и подобию? И все впустую… Как я старалась, чтобы из нее вышла солидная дама: любезная, осмотрительная и благодарная! И годы, и деньги – все пропало даром. Что же мне теперь прикажете делать, дорогой мой дон Хуан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84