Скорее наоборот. В своем воображении он сам изменял и даже искажал образы внешнего мира, приспосабливая их к тем миражам, которые видели его внутренние очи. Смутный образ Энграсии парил в его душе, словно бесплотный дух, и, обретая плоть, превращался в сияющую Эрминию. По всей вероятности, Хуан-Тигр находился в таком состоянии, что первая встречная симпатичная молодая женщина показалась бы ему самой настоящей Энграсией. И судьбе было угодно, чтобы этой женщиной стала именно Эрминия. Дело в том, что с того времени, как Хуан-Тигр упал в обморок, потрясенный тем впечатлением, которое произвела на него Эрминия, и еще до того, как пришел в себя, он превратился в другого человека. Как из опрокинутой бутылки можно разом вылить всю жидкость, тотчас заполнив ее другой, пенящейся и переливающейся через край, так и Хуан-Тигр, очнувшись, мгновенно освободился от своего внутреннего бессознательного «я», тотчас заменившегося другим существом – Эрминией. В душе Хуана-Тигра уже не оставалось места для него самого, потому что там обитала Эрминия, одна Эрминия. Хуан-Тигр не заметил и даже не почувствовал внезапно совершившейся в нем перемены, потому что от того человека, каким он был только что, уже ровным счетом ничего не осталось и, следовательно, не осталось ничего такого, с чем он мог бы соотнести и сравнить нынешнее свое состояние. Хотя уже начиналась новая, совсем другая жизнь, существование в новом измерении, Хуан-Тигр этого не понимал. И когда по дороге домой он бормотал, скорее по инерции, механически повторяя запомнившиеся ему слова, совершенно не предполагая, что они как нельзя лучше отражают и теперешнее его душевное состояние: «Апокалипсис!», «Воскресение плоти!» – эти восклицания приобрели для него уже совсем иной, отличный от прежнего, смысл. Теперь они были не выражением ужаса конца времен, но обозначали новое его состояние – радостного помешательства, порожденного зрелищем феерически пышного театрального апофеоза. Когда Хуан-Тигр терял сознание, в его памяти образ Энграсии совпал с образом Эрминии. А придя в себя, он был уже навсегда обречен видеть лишь идеальную Эрминию. Она стерла воспоминание об Энграсии – ее образ словно бы душил его, истощая и иссушая, как плющ, обвившись вокруг древесного ствола, иссушает и губит само дерево. Итак, Хуан-Тигр уже любил Эрминию, продолжая, впрочем, считать, что он ее по-прежнему ненавидит из-за того, что она отвергла Коласа. Но только эта теперешняя ненависть скрывала таившуюся в глубинах его существа смутную радость. Будь эта радость осознанной, Хуан-Тигр устыдился бы ее. Вера в то, что он по-прежнему ненавидит Эрминию, для обманывающего самого себя Хуана-Тигра равнялась радостной уверенности в том, что Эрминия отвергла соперника. Но, поскольку этим соперником оказался Колас, который был ему почти что сын, Хуан-Тигр вынужден был подогревать в себе эту фальшивую ненависть: ему нужно было ненавидеть Эрминию только для того, чтобы не радоваться ее отказу сыну. И теперь, обдумывая свое письмо к Коласу, Хуан-Тигр был искренне убежден в том, что все его рассуждения преследовали лишь одну цель – видеть Коласа счастливым. На самом же деле он лишь облекал в форму советов и отеческих наставлений собственные, тайные и еще не осознанные желания – он хотел любви и счастья для самого себя. «Эту женщину можно только презирать. Ты должен ее забыть», – писал он Коласу в одном из писем. А в следующем: «Хотя, с другой стороны, эта женщина не как все: зная, что ты – мой единственный наследник, она все-таки не поддалась корыстолюбию. И если Эрминия не ответила тебе взаимностью, то такова судьба. Она поступила благородно, раз чувствовала, что никогда тебя не полюбит. Так что незачем тебе особенно расстраиваться и думать о ней плохо. Отнесись к ее решению с уважением и забудь о ней». А в другом письме Хуан-Тигр писал так: «Неужели прежде, чем отступиться от нее, тебе не пришло в голову разузнать, а нет ли у тебя удачливого соперника? А вдруг она была влюблена в другого? Тогда тебе надо разобраться с ним без свидетелей и отвоевать ее. Скажи мне всю правду. Если и на самом деле у тебя есть, как я подозреваю, соперник, то я тебе, мальчик мой, клянусь, что поквитаюсь с ним». В следующем письме Хуан-Тигр писал: «Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь: что Бог ни делает, все к лучшему. Так считает и премудрая донья Илюминада, которая шлет тебе сердечный привет (да, кстати, она удочерила Кармину, сиротку Кармоны). Знаешь, мне становится страшно, как подумаю, что было бы, когда б эта женщина ответила тебе взаимностью! Тогда ты женился бы, и это была бы ужасная глупость. Ведь вы почти ровесники, и ты даже на год моложе ее. Вот и посчитай. Лет через двадцать пять (а они, Колас, пролетят как одно мгновение – ты и не заметишь!) эта женщина будет годиться тебе в матери. Понимаешь, что я хочу сказать? А ты тогда останешься таким же молодым (потому что и в сорок пять лет мужчина все еще парнишка), а она станет почтенной дамой. Разве тебе не приходило это в голову? Мне даже кажется, что сама Эрминия думает точно так же, рассуждая (а она, как видно, девушка неглупая), что ей и по возрасту, да и по всему остальному куда больше подошел бы мужчина куда старше тебя. Вот если ты представишь себе, будто она – твоя мать, то уж наверняка излечишься от своей безумной страсти. Не думай о ней как о женщине или лучше совсем забудь о ней». Все это Хуан-Тигр писал совершенно искренне, еще и не подозревая о той слепой любви, что диктовала ему эти строки. Он очень гордился своими поучениями и аргументами, которые казались ему такими простыми и не подлежащими сомнению. А неизменной присказкой, звучавшей как вывод из убедительно, на его взгляд, доказанной теоремы страсти, было всегда одно и то же: «Забудь эту женщину». Колас отвечал: «Не знаю, смогу ли». Хуан-Тигр, сперва растерявшись, а потом рассердившись, отвечал ему все в том же роде: «Хотеть – значит мочь. Если со мной случилось бы то же, что с тобой, я сделал бы то, что считаю правильным! Еще совсем недавно мне надо было кое-что забыть. И я настолько об этом забыл, что теперь уж не помню, что же это такое я забывал. Только-то всего у меня и осталось, что смутное-пресмутное, слабое-преслабое воспоминание о перенесенных страданиях. Так, знаешь ли, немного покалывает в ногах после того, как проведешь в седле целые сутки. Но все, о чем я тебе только что написал, относится не к нашему последнему разговору, потому что тогда я был не в себе и не соображал, что говорил. Не помню, какие глупости я тебе сказал тогда, чем угрожал… Но если обо всем об этом забыть (забудем, и баста!), то, насколько мне помнится, по сути-то я был прав и от своего не отступлю. Я и сейчас повторю тебе то же самое, что говорил тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84