Нахмурившись и скривив рот, он весь день напролет просидел согнувшись (казалось, у него даже вырос горб) под своими огромными зонтами красного, желтого и фиолетового цвета; в таком виде он был похож на злого гнома, прячущегося под тремя фантастическими разноцветными грибами.
После ужина Хуан-Тигр обычно заходил в галантерейную лавочку доньи Марикиты Лавьяды, где, сидя в дружеской компании, он перекидывался в картишки со старухой хозяйкой и священником доном Синсерато Гамбореной – основателем и директором школы для глухонемых и слепых. Эрминия обычно усаживалась где-нибудь в сторонке, в полутемном углу, прилежно склонившись над рукоделием. Хотя, как заметил Хуан-Тигр, занималась она все больше пустяками: шила пестрые кофточки, делала бантики для волос, нанизывала дешевые, крикливых цветов бусы. Да и одевалась-то она с претензией на роскошь – фальшивую, конечно, потому что по-настоящему элегантная одежда была явно не по карману ее бабке, находившейся, как это было всем известно, в весьма стесненных обстоятельствах. Уже одного этого было достаточно, чтобы Хуан-Тигр почувствовал к Эрминии отвращение и перестал обращать на нее внимание. Колас частенько приходил сюда вместе с дядей, но никогда не садился рядом с Эрминией. Устроившись за спинами игроков, он следил – или делал вид, что следит, – за ходом игры. Так разве мог Хуан-Тигр заподозрить, что Колас к ней неравнодушен? Тем более что ему было просто некогда обращать на это внимание, поскольку Хуан-Тигр постоянно был начеку, не спуская глаз с доньи Марикиты: стоит зазеваться лишь на секунду, как она, глядишь, уже и сплутует. Она родилась мошенницей, как другие рождаются левшами или гнусавыми, и мошенничала даже тогда, когда обман не приносил ей никакой выгоды. На обмане держалась и вся ее торговля, ибо донью Марикиту привлекало и вдохновляло все необычное, из ряда вон выходящее. Старуха должна была Хуану-Тигру несколько тысяч песет. Срок уплаты уже истек, и он, имея долговую расписку доньи Марикиты, мог бы на нее и в суд подать, но пока не делал этого из жалости. Да, но вот теперь-то… Теперь все было в его руках: мстить так мстить! И Хуан-Тигр непроизвольно стискивал кулаки, словно боясь выпустить зажатые в них поводья судьбы. Вот уж он выставит эту Эрминию на улицу – пусть тогда ходит с протянутой рукой, пусть скитается по чужим дорогам, раз уж она выгнала Коласа, которому приходится теперь жить на чужбине. А что же делать со старухой? Тоже выгнать ее, совершенно беззащитную и дряхлую, хотя вся ее вина только в том, что у нее на плечах сморщенная и легкая, как пустой орешек, голова?…
За этими раздумьями и застал Хуана-Тигра час возвращения домой. Вынужденный сам готовить себе еду, он перекусил на скорую руку, а затем направился в свой музей, в реликварий, то есть в комнату Коласа. Здесь его ненависть к Эрминии вспыхнула с новой силой, и поэтому Хуан-Тигр поспешил выйти оттуда. Все это надо было обдумать спокойно. Вот уже три вечера подряд он не заходил к донье Марике. Что могли подумать о нем старуха, девчонка и священник? Догадывалась ли бабка о несчастной любви Коласа? Нет, потому что если бы она догадалась, то наверняка заставила бы Эрминию принять предложение юноши – принять хотя бы потому, что его дядюшка богат и, быть может, простит старухин долг. Стоит ли Хуану-Тигру идти туда сегодня вечером, сделав вид, будто ничего не случилось? Но больше всего ему хотелось разузнать в конце концов, чем же эта Эрминия могла так околдовать Коласа, который на ней просто помешался. Хотя в то же время Хуан-Тигр боялся за себя: а что если, увидев эту сирену, он разразится проклятиями? Или, наоборот, разволнуется и, как дурак, бросится бежать. Но, с другой стороны, с каким лицом войдет он в этот дом, замышляя чуть ли не на следующий день выгнать на улицу обеих женщин, оставив их без гроша в кармане? Или прикинуться, что все в порядке? Нет, это было бы нечестно. Сделать мрачную физиономию? Нет, это было бы невежливо. Так что лучше всего, пожалуй, остаться дома: пусть себе тревожится эта коварная Эрминия, готовясь принять тот смертельный удар, который он нанесет ей! В итоге Хуан-Тигр так и не пошел к донье Марике – ни в тот вечер, ни на следующий день, потому что он никак не мог решиться на что-то определенное, и его воля, его решимость постоянно колебались, как маятник, вынужденный по инерции описывать все один и тот же полукруг, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз.
На другой день, когда часы на башне пробили полдень, почтальон вручил Хуану-Тигру два письма. На одном из конвертов он узнал нервный, зигзагообразный, прихотливый и стремительный, как полет ласточки, почерк Коласа. Другое, с мадридским штемпелем, письмо источало резкий запах духов и было, по всему видно, написано женской рукой. Хуан-Тигр вздрогнул: оба письма внушали ему одинаковое недоверие. О чем мог писать Колас? И от кого другое письмо? Подумать только, вот уже два дня он только и занят тем, что придумывает, как бы ему наказать двух беззащитных женщин, а теперь, похоже, он будет наказан сам – раньше, чем они. Так вскрывать эти конверты или нет? Испугавшись собственного малодушия, Хуан-Тигр одним махом разорвал конверт с письмом Коласа и начал читать. Он читал, и его лицо становилось серо-зеленым, оливковым, что, как ни странно, означало удовлетворение. Тон письма – письма сына к отцу – был спокойным и почтительным: можно было подумать, что они и не ссорились вовсе. Колас подробно описывал свою поездку. Когда поезд вышел из туннеля под горой Фурадо, на вершине которой стоит церквушка «Христа в темнице», сообщал Колас, он, высунувшись из окна, помахал платком, прощаясь с Хуаном-Тигром и Пиларесом. Хотя весь тот день ему и было тоскливо, но мелькавшие за окном вагона пейзажи – все время новые – все-таки отвлекали его от невеселых мыслей. «…И я подумал, что куда лучше было бы идти пешком и неторопливо созерцать природу, наслаждаясь ею, вдыхая ее аромат. А когда едешь в поезде, кажется, будто встречные предметы налетают на тебя, бьют по глазам и ослепляют, как угольная пыль паровоза. Мне больше нравится самому идти навстречу тому, что ждет впереди. Помню, в детстве я все мечтал долго-долго бродить по бесконечным дорогам, переходя от деревни к деревне. Наверное, я родился бродягой.
Шумное веселье, которому предавались остальные новобранцы, игравшие на гитарах и волынках, горланившие песни и попивавшие винцо, отвлекало от грустных дум, хотя и раздражало.
Как ярко светит солнце в Кастилии! Но солнце все-таки печальнее, чем туман…»
И в таком духе все письмо.
Хуан-Тигр решил было ответить Коласу немедля и послать денег, но тут его взгляд упал на другое письмо, валявшееся на земле. Он поднял его, вскрыл конверт и, не отягощенный никакими дурными предчувствиями, начал читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
После ужина Хуан-Тигр обычно заходил в галантерейную лавочку доньи Марикиты Лавьяды, где, сидя в дружеской компании, он перекидывался в картишки со старухой хозяйкой и священником доном Синсерато Гамбореной – основателем и директором школы для глухонемых и слепых. Эрминия обычно усаживалась где-нибудь в сторонке, в полутемном углу, прилежно склонившись над рукоделием. Хотя, как заметил Хуан-Тигр, занималась она все больше пустяками: шила пестрые кофточки, делала бантики для волос, нанизывала дешевые, крикливых цветов бусы. Да и одевалась-то она с претензией на роскошь – фальшивую, конечно, потому что по-настоящему элегантная одежда была явно не по карману ее бабке, находившейся, как это было всем известно, в весьма стесненных обстоятельствах. Уже одного этого было достаточно, чтобы Хуан-Тигр почувствовал к Эрминии отвращение и перестал обращать на нее внимание. Колас частенько приходил сюда вместе с дядей, но никогда не садился рядом с Эрминией. Устроившись за спинами игроков, он следил – или делал вид, что следит, – за ходом игры. Так разве мог Хуан-Тигр заподозрить, что Колас к ней неравнодушен? Тем более что ему было просто некогда обращать на это внимание, поскольку Хуан-Тигр постоянно был начеку, не спуская глаз с доньи Марикиты: стоит зазеваться лишь на секунду, как она, глядишь, уже и сплутует. Она родилась мошенницей, как другие рождаются левшами или гнусавыми, и мошенничала даже тогда, когда обман не приносил ей никакой выгоды. На обмане держалась и вся ее торговля, ибо донью Марикиту привлекало и вдохновляло все необычное, из ряда вон выходящее. Старуха должна была Хуану-Тигру несколько тысяч песет. Срок уплаты уже истек, и он, имея долговую расписку доньи Марикиты, мог бы на нее и в суд подать, но пока не делал этого из жалости. Да, но вот теперь-то… Теперь все было в его руках: мстить так мстить! И Хуан-Тигр непроизвольно стискивал кулаки, словно боясь выпустить зажатые в них поводья судьбы. Вот уж он выставит эту Эрминию на улицу – пусть тогда ходит с протянутой рукой, пусть скитается по чужим дорогам, раз уж она выгнала Коласа, которому приходится теперь жить на чужбине. А что же делать со старухой? Тоже выгнать ее, совершенно беззащитную и дряхлую, хотя вся ее вина только в том, что у нее на плечах сморщенная и легкая, как пустой орешек, голова?…
За этими раздумьями и застал Хуана-Тигра час возвращения домой. Вынужденный сам готовить себе еду, он перекусил на скорую руку, а затем направился в свой музей, в реликварий, то есть в комнату Коласа. Здесь его ненависть к Эрминии вспыхнула с новой силой, и поэтому Хуан-Тигр поспешил выйти оттуда. Все это надо было обдумать спокойно. Вот уже три вечера подряд он не заходил к донье Марике. Что могли подумать о нем старуха, девчонка и священник? Догадывалась ли бабка о несчастной любви Коласа? Нет, потому что если бы она догадалась, то наверняка заставила бы Эрминию принять предложение юноши – принять хотя бы потому, что его дядюшка богат и, быть может, простит старухин долг. Стоит ли Хуану-Тигру идти туда сегодня вечером, сделав вид, будто ничего не случилось? Но больше всего ему хотелось разузнать в конце концов, чем же эта Эрминия могла так околдовать Коласа, который на ней просто помешался. Хотя в то же время Хуан-Тигр боялся за себя: а что если, увидев эту сирену, он разразится проклятиями? Или, наоборот, разволнуется и, как дурак, бросится бежать. Но, с другой стороны, с каким лицом войдет он в этот дом, замышляя чуть ли не на следующий день выгнать на улицу обеих женщин, оставив их без гроша в кармане? Или прикинуться, что все в порядке? Нет, это было бы нечестно. Сделать мрачную физиономию? Нет, это было бы невежливо. Так что лучше всего, пожалуй, остаться дома: пусть себе тревожится эта коварная Эрминия, готовясь принять тот смертельный удар, который он нанесет ей! В итоге Хуан-Тигр так и не пошел к донье Марике – ни в тот вечер, ни на следующий день, потому что он никак не мог решиться на что-то определенное, и его воля, его решимость постоянно колебались, как маятник, вынужденный по инерции описывать все один и тот же полукруг, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз.
На другой день, когда часы на башне пробили полдень, почтальон вручил Хуану-Тигру два письма. На одном из конвертов он узнал нервный, зигзагообразный, прихотливый и стремительный, как полет ласточки, почерк Коласа. Другое, с мадридским штемпелем, письмо источало резкий запах духов и было, по всему видно, написано женской рукой. Хуан-Тигр вздрогнул: оба письма внушали ему одинаковое недоверие. О чем мог писать Колас? И от кого другое письмо? Подумать только, вот уже два дня он только и занят тем, что придумывает, как бы ему наказать двух беззащитных женщин, а теперь, похоже, он будет наказан сам – раньше, чем они. Так вскрывать эти конверты или нет? Испугавшись собственного малодушия, Хуан-Тигр одним махом разорвал конверт с письмом Коласа и начал читать. Он читал, и его лицо становилось серо-зеленым, оливковым, что, как ни странно, означало удовлетворение. Тон письма – письма сына к отцу – был спокойным и почтительным: можно было подумать, что они и не ссорились вовсе. Колас подробно описывал свою поездку. Когда поезд вышел из туннеля под горой Фурадо, на вершине которой стоит церквушка «Христа в темнице», сообщал Колас, он, высунувшись из окна, помахал платком, прощаясь с Хуаном-Тигром и Пиларесом. Хотя весь тот день ему и было тоскливо, но мелькавшие за окном вагона пейзажи – все время новые – все-таки отвлекали его от невеселых мыслей. «…И я подумал, что куда лучше было бы идти пешком и неторопливо созерцать природу, наслаждаясь ею, вдыхая ее аромат. А когда едешь в поезде, кажется, будто встречные предметы налетают на тебя, бьют по глазам и ослепляют, как угольная пыль паровоза. Мне больше нравится самому идти навстречу тому, что ждет впереди. Помню, в детстве я все мечтал долго-долго бродить по бесконечным дорогам, переходя от деревни к деревне. Наверное, я родился бродягой.
Шумное веселье, которому предавались остальные новобранцы, игравшие на гитарах и волынках, горланившие песни и попивавшие винцо, отвлекало от грустных дум, хотя и раздражало.
Как ярко светит солнце в Кастилии! Но солнце все-таки печальнее, чем туман…»
И в таком духе все письмо.
Хуан-Тигр решил было ответить Коласу немедля и послать денег, но тут его взгляд упал на другое письмо, валявшееся на земле. Он поднял его, вскрыл конверт и, не отягощенный никакими дурными предчувствиями, начал читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84