Даже полчаса – это много. Но деваться некуда, хоть все это и некстати.
Разумеется, все вышло не так, как я думал. В приемной, на другом конце коридора, Клинок, Синт, Собачник и Лакомка барабанили в дверь, воюя с дверной ручкой.
– Сэд, когда вы нас отсюда выпустите?
– Когда мы получим обещанную награду?
Я различил голоса Клинка и Синт и немедленно подумал о том, как глупо было дарить Клинку нож. Его голос звучал громче, зато Синт достигала самой высокой ноты. Впрочем, трудно поверить, но больше всего меня испугал не звук этих двух голосов, а мощный напор четырех пар кулаков на дверь. Пусть даже Собачник с Лакомкой были чересчур робки, чтобы действовать самостоятельно, их могли легко подстрекнуть те двое. И не время сейчас звать на подмогу санитаров или кого-нибудь из больничных властей. Начнут задавать вопросы, делать наблюдения, а мне в данный момент это было куда как некстати.
– Угомонитесь, я приду к вам, как только освобожусь.
* * *
Сэд, берись-ка за телефон и набирай мой номер. Плохи дела. В хижине почти ничего больше не осталось. Томный все вытащил наружу, причем не только мебель, – он вытащил в прямом смысле все. Минуту назад он выбросил последний предмет – один только бог ведает, как ему это удалось. Он оторвал ножки от обеих кроватей, выкинул их в окно, а потом выволок и матрас. А знаешь, что он делает сейчас, знаешь, что он делает сейчас, Сэд? Он выдирает трубы от раковин на кухне и в ванной и вышвыривает их за порог домика. Здесь больше нет ванны, Сэд, поверишь ли, он отодрал даже гребаную ванну. Остался только унитаз, да и ему, видно, недолго еще стоять. Что нашло на этого мальчишку? Ведь ни в его досье, ни в беседах с его родителями ни слова не говорилось о склонности мальчика к разрушению. Подразумевалось, что этот парень смирен, как олень, ослепленный фарами. Ну, понимаешь, о чем я? Казалось, он никак не отреагирует, даже если ткнешь его электрическим прутом. А теперь ты только на него погляди. Хотел бы я, чтобы ты на него посмотрел, чтобы хоть кто-нибудь, черт подери, на него посмотрел. Он уже не тот мальчик, каким был прежде, а может, каким мне только представлялся. Теперь у меня на руках – настоящий, форменный псих, а я даже от гребаного стола оторваться не в силах. Знаю, знаю, знаю, что ты собираешься сказать, и может, потому-то ты и не отвечаешь, предоставляешь мне вариться в собственном соку, и все такое. Не надо было давать ему кислоту, Питерсон, ты сам во всем виноват, сам кашу заварил – сам теперь и расхлебывай. Я-то думал, мы с тобой ближе по духу, ведь люди, стоящие на грани революционных открытий, вроде как должны поддерживать друг друга. Не всегда дела идут гладко, тебе ли этого не знать. А может, это и впрямь кислота так действует, может, на самом деле он сидит себе тихонько перед очагом и читает книжку, а мне все это только мерещится, но нет, вряд ли. Не настолько я обдолбался, я-то знаю. Ладно, значит, кислота хорошо на него подействовала, только он не поет, не разговаривает, не кричит и не бранится. Он сосредоточенно крушит чужую собственность, и мне придется черт знает сколько за это платить. Позвони мне.
* * *
Я понесся обратно в зал и подбежал к дальнему концу, где вокруг крючка была накручена веревка для штор, подвешенных Собачником и Синт. Я отпустил веревку, и услышал наверху автомобильный шум, редкие фортепьянные аккорды, звуки шторы, окружающей машину, торопливый шелест разворачиваемой материи, и галогеновые лампы осветили цветочный узор, выхватили силуэт модели автомобиля, качающейся туда-сюда, костлявую фигуру Дичка, копошащегося среди проводов и разноцветных гирлянд на мэсленом полу.
Кертис… Кертис…
Джози – хотя я не воображал, не звал – дергала меня за рубашку. За последние несколько минут она прибавила в росте и годах и лишилась волос. Ей было шестнадцать, она собиралась уйти из дома, пуститься в долгое странствие – прочь от той Джози, которую я знал и с которой вместе рос. Теперь она доходила мне до плеч, ее бритая голова почти утыкалась мне в подбородок, длинные сережки болтались из стороны в сторону: она неодобрительно качала головой.
Тебе пора вмешаться. Какая же это терапия?
«Заткнись на хрен. Я что – просил тебя это говорить?»
Она состроила гримасу, помолодела и снова скатилась в десятилетнее состояние, как раз к концу стадии кудряшек и началу стадии светло-зеленого платьица, когда юный жирок исчез и остались почти одни только кожа да кости. Она принялась хныкать, и, несмотря на все, что творилось вокруг меня (ревела машина, проносясь по Дичковой части зала, его голос делался все более зычным, сухой лед щекотал мне гортань, беспокойные пациенты Душилища буянили в другой комнате), я решил уделить ей время, губами осушить слезы, стекавшие у нее по щекам, погладить ее по волосам. Для Джози я всегда находил время – неважно, какая была стадия или какая ночь, я всегда находил время для моей сестренки.
Но, едва только я наклонился, собираясь коснуться ее, она стремительно выросла, снова смешав все возрастные ориентиры, и оттолкнула меня к шторе.
Не прикасайся ко мне, не испытывай меня, не используй меня! – прокричала она и убежала в другой конец зала.
Щелчок шевелился. Отвлекшись на Джози, я и не заметил, как он пришел в движение. Он неожиданно принялся убирать все, что раньше вывесил. Я помчался к магнитофону, чтобы вынуть фортепьянную музыку, и, дабы почтить неомузыкантов из Эколь дю Терапи, поставил Ино -образную запись с экзотическими звуками джунглей, длинными аккордами, приправленными звериными голосами, шелестом листвы и тому подобным. Фотографии и бумажные листы, которые он так старательно и яростно исписывал в течение нескольких последних дней, теперь срывались с веревок с прищепками, раздирались пополам, затем – на четвертинки, на восьмушки, и обрывки взлетали вверх, будто конфетти, переливаясь в красно-сине-зеленом освещении лампочек. Это не годится. Совсем никуда не годится. Щелчок явно реагирует на новое окружение, а порой реакция бывает такая, что только берегись. Оставьте кого-нибудь в поле, среди стада баранов: не всегда люди становятся пастухами, иногда они ведут себя как мясники; овцемания, ягнята на бойне… Первоначальное взаимодействие со средой, воссозданной при средотерапии, может быть самым рискованным; Щелчок же так много времени потратил на проявку и печатание фотографий, на записки, что было больно смотреть, как он планомерно уничтожает плоды собственного труда (и вещественное доказательство моего). Пока он глядел на свое прошлое в обрывках погубленных снимков и записей, я видел, как летает посреди звуков леса мое будущее, обезглавленные Выход и Паника мелькают среди разорванных снимков фургона и падают вместе с обрывками записей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Разумеется, все вышло не так, как я думал. В приемной, на другом конце коридора, Клинок, Синт, Собачник и Лакомка барабанили в дверь, воюя с дверной ручкой.
– Сэд, когда вы нас отсюда выпустите?
– Когда мы получим обещанную награду?
Я различил голоса Клинка и Синт и немедленно подумал о том, как глупо было дарить Клинку нож. Его голос звучал громче, зато Синт достигала самой высокой ноты. Впрочем, трудно поверить, но больше всего меня испугал не звук этих двух голосов, а мощный напор четырех пар кулаков на дверь. Пусть даже Собачник с Лакомкой были чересчур робки, чтобы действовать самостоятельно, их могли легко подстрекнуть те двое. И не время сейчас звать на подмогу санитаров или кого-нибудь из больничных властей. Начнут задавать вопросы, делать наблюдения, а мне в данный момент это было куда как некстати.
– Угомонитесь, я приду к вам, как только освобожусь.
* * *
Сэд, берись-ка за телефон и набирай мой номер. Плохи дела. В хижине почти ничего больше не осталось. Томный все вытащил наружу, причем не только мебель, – он вытащил в прямом смысле все. Минуту назад он выбросил последний предмет – один только бог ведает, как ему это удалось. Он оторвал ножки от обеих кроватей, выкинул их в окно, а потом выволок и матрас. А знаешь, что он делает сейчас, знаешь, что он делает сейчас, Сэд? Он выдирает трубы от раковин на кухне и в ванной и вышвыривает их за порог домика. Здесь больше нет ванны, Сэд, поверишь ли, он отодрал даже гребаную ванну. Остался только унитаз, да и ему, видно, недолго еще стоять. Что нашло на этого мальчишку? Ведь ни в его досье, ни в беседах с его родителями ни слова не говорилось о склонности мальчика к разрушению. Подразумевалось, что этот парень смирен, как олень, ослепленный фарами. Ну, понимаешь, о чем я? Казалось, он никак не отреагирует, даже если ткнешь его электрическим прутом. А теперь ты только на него погляди. Хотел бы я, чтобы ты на него посмотрел, чтобы хоть кто-нибудь, черт подери, на него посмотрел. Он уже не тот мальчик, каким был прежде, а может, каким мне только представлялся. Теперь у меня на руках – настоящий, форменный псих, а я даже от гребаного стола оторваться не в силах. Знаю, знаю, знаю, что ты собираешься сказать, и может, потому-то ты и не отвечаешь, предоставляешь мне вариться в собственном соку, и все такое. Не надо было давать ему кислоту, Питерсон, ты сам во всем виноват, сам кашу заварил – сам теперь и расхлебывай. Я-то думал, мы с тобой ближе по духу, ведь люди, стоящие на грани революционных открытий, вроде как должны поддерживать друг друга. Не всегда дела идут гладко, тебе ли этого не знать. А может, это и впрямь кислота так действует, может, на самом деле он сидит себе тихонько перед очагом и читает книжку, а мне все это только мерещится, но нет, вряд ли. Не настолько я обдолбался, я-то знаю. Ладно, значит, кислота хорошо на него подействовала, только он не поет, не разговаривает, не кричит и не бранится. Он сосредоточенно крушит чужую собственность, и мне придется черт знает сколько за это платить. Позвони мне.
* * *
Я понесся обратно в зал и подбежал к дальнему концу, где вокруг крючка была накручена веревка для штор, подвешенных Собачником и Синт. Я отпустил веревку, и услышал наверху автомобильный шум, редкие фортепьянные аккорды, звуки шторы, окружающей машину, торопливый шелест разворачиваемой материи, и галогеновые лампы осветили цветочный узор, выхватили силуэт модели автомобиля, качающейся туда-сюда, костлявую фигуру Дичка, копошащегося среди проводов и разноцветных гирлянд на мэсленом полу.
Кертис… Кертис…
Джози – хотя я не воображал, не звал – дергала меня за рубашку. За последние несколько минут она прибавила в росте и годах и лишилась волос. Ей было шестнадцать, она собиралась уйти из дома, пуститься в долгое странствие – прочь от той Джози, которую я знал и с которой вместе рос. Теперь она доходила мне до плеч, ее бритая голова почти утыкалась мне в подбородок, длинные сережки болтались из стороны в сторону: она неодобрительно качала головой.
Тебе пора вмешаться. Какая же это терапия?
«Заткнись на хрен. Я что – просил тебя это говорить?»
Она состроила гримасу, помолодела и снова скатилась в десятилетнее состояние, как раз к концу стадии кудряшек и началу стадии светло-зеленого платьица, когда юный жирок исчез и остались почти одни только кожа да кости. Она принялась хныкать, и, несмотря на все, что творилось вокруг меня (ревела машина, проносясь по Дичковой части зала, его голос делался все более зычным, сухой лед щекотал мне гортань, беспокойные пациенты Душилища буянили в другой комнате), я решил уделить ей время, губами осушить слезы, стекавшие у нее по щекам, погладить ее по волосам. Для Джози я всегда находил время – неважно, какая была стадия или какая ночь, я всегда находил время для моей сестренки.
Но, едва только я наклонился, собираясь коснуться ее, она стремительно выросла, снова смешав все возрастные ориентиры, и оттолкнула меня к шторе.
Не прикасайся ко мне, не испытывай меня, не используй меня! – прокричала она и убежала в другой конец зала.
Щелчок шевелился. Отвлекшись на Джози, я и не заметил, как он пришел в движение. Он неожиданно принялся убирать все, что раньше вывесил. Я помчался к магнитофону, чтобы вынуть фортепьянную музыку, и, дабы почтить неомузыкантов из Эколь дю Терапи, поставил Ино -образную запись с экзотическими звуками джунглей, длинными аккордами, приправленными звериными голосами, шелестом листвы и тому подобным. Фотографии и бумажные листы, которые он так старательно и яростно исписывал в течение нескольких последних дней, теперь срывались с веревок с прищепками, раздирались пополам, затем – на четвертинки, на восьмушки, и обрывки взлетали вверх, будто конфетти, переливаясь в красно-сине-зеленом освещении лампочек. Это не годится. Совсем никуда не годится. Щелчок явно реагирует на новое окружение, а порой реакция бывает такая, что только берегись. Оставьте кого-нибудь в поле, среди стада баранов: не всегда люди становятся пастухами, иногда они ведут себя как мясники; овцемания, ягнята на бойне… Первоначальное взаимодействие со средой, воссозданной при средотерапии, может быть самым рискованным; Щелчок же так много времени потратил на проявку и печатание фотографий, на записки, что было больно смотреть, как он планомерно уничтожает плоды собственного труда (и вещественное доказательство моего). Пока он глядел на свое прошлое в обрывках погубленных снимков и записей, я видел, как летает посреди звуков леса мое будущее, обезглавленные Выход и Паника мелькают среди разорванных снимков фургона и падают вместе с обрывками записей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75