– Забавно, что мой папаша угодил в конце концов к «Анонимным игрокам». Он всю жизнь делал ставки на все, что движется, – на собак, лошадей, боксеров. Боже, если у него появлялся хоть какой-нибудь шанс выиграть, он ставил пятерку, десятку – и усаживался в кресло у букмекера понаблюдать, как очередной неудачник пустит его деньги на ветер. Он говорил, что ему нужно практиковаться. Я был тогда мальчонкой лет двенадцати, только-только начинал приобщаться к школе жизни, и когда мне в руки попала пачка однофунтовых купюр, на меня это сильно подействовало. Он обучил меня покеру, всем его хитростям и сложностям, всяким манипуляциям с пятью картами, всем этим штучкам, когда карты то дичают, то делаются шелковыми. После каждого кона он говорил мне: «Проигравший должен что-нибудь с себя снять». Иными словами – покер на раздевание, так, наверное, можно это назвать. Правда, игра выходила чертовски односторонняя. Игре-то он меня обучил, но сам за много лет так в ней поднаторел, что никогда не проигрывал; вдобавок и одежда на нем была в три слоя. А я все время проигрывал. Майка, джинсы, носки («считаются за один предмет») – и вот я уже оставался сидеть перед ним в одних трусах, а на нем было столько одежды, что хоть в Арктике зимуй – не пропадешь, не то что в убогой конуре, где он меня растил. Если я выигрывал кон, то получал что-нибудь из тряпья обратно, но всегда ненадолго. Иногда я отыгрывал штаны, но уже после следующего кона снова лишался их. Я понял, достаточно надевать только носки. О скромности речь уже не шла.
Поскольку группа моя только недавно сложилась, У большинства людей не было возможности соотнести услышанное ни с какими другими историями, кроме своих собственных, и я сидел в мягком кресле, рассматривая их лица, заранее зная, что все их истории будут полны слезливых подробностей, запылившихся воспоминаний, от которых щемит сердце и разрывается ум. Из их рассказов проступят и обретут реальные очертания разные болезненные образы, – но, пока они боролись с демонами ведомыми и неведомыми, Брент быстренько скинул обувь и продемонстрировал публике свои босые ноги, с невероятным проворством шевеля пальцами…
– С тех пор я никогда не ношу носков, – добавил он и, безжалостно хихикнув, рухнул на стул, зажимая себе рот рукавом пиджака.
– Сегодня у нас еще одна новенькая, верно? – Я жестом показал на женщину средних лет, которая смущенно ерзала на стуле. Наконец, напутствуемая ободрительными улыбками соседей, она поднялась с места. Сгорбившись, сжав руки, она с ужасом и неодобрением смотрела на Брента – он уже угомонился и теперь отколупывал кусочки мозолей от пальцев ног.
– Меня зовут София, и я пережила насилие.
Надо сказать, в других группах подобного рода заявления встречались бурными аплодисментами слушателей, которые полагали, что назвать проблему вслух – значит уже наполовину выиграть битву, тогда как на деле битва оказывалась лишь мелкой потасовкой. В своей группе я активно препятствовал всяким выражениям радости по поводу таких признаний.
Третье правило психотерапии гласит: никогда не доверяй словам пациента.
– В детстве мать с отцом лупили меня. Если я что-то делала не так, они по очереди придумывали мне наказание, причем оба на свой лад подбирали самый подходящий для этого способ. Мать хватала меня за руки и начинала выкручивать запястья, прижигала мне кожу, а иногда просто била наотмашь по лицу – но это были не легкие шлепки, а увесистые пощечины. Отец бросал в меня разными предметами, и если я не хотела плакать или показывать своим видом, что мне совестно за невыполненное задание, то он подбегал ко мне – а росту в нем было больше шести футов, – и заламывал мне руки за спину, швырял об стену. Иногда – по многу раз. И вот теперь я хочу спросить у вас, доктор Сэд, и у всех вас, у кого есть собственные дети: а вдруг я сама начну так поступать с моими детьми? Я их очень люблю, я и волоса у них на голове не трону, но иногда я вспоминаю ярость, вспоминаю необузданную злобу моих родителей, и тогда я говорю себе: вдруг на меня тоже такое найдет, я выйду из себя – а потом очнусь и увижу своих детей в луже крови?
Половина группы слушала ее, понимающе кивая, другая половина, не то охваченная сочувствием, не то зачарованная, наблюдала за Брентом, который вычищал грязь между пальцами ног, а сразу же после речи Софии сказал вслух:
– И как ты только терпишь эти комочки пыли между пальцами? Откуда, хрен подери, они вообще берутся?
Я сгреб свои записи, прикрепил их к пюпитру с зажимом, словно какой-нибудь ведущий программы новостей, и произнес:
– Что ж, сегодня у нас с вами есть о чем поговорить. Ну-с, кто желает начать…
Первое время я ненавидел эти собрания по четвергам, а потом даже полюбил их. Они казались мне какой-то скучной поденщиной, не имевшей никакого отношения к моим тщеславным планам, однако всегда находилось что-то такое, что оживляло эти сеансы. Но лучше всего было то, что автостоянка для персонала Душилища находилась буквально в двух шагах от пожарного выхода: когда под конец сеанса тихони, которые во время занятия почти ничего не говорили (и впоследствии больше не появлялись), поджидали меня у выхода, надеясь на более вольную и более частную беседу-консультацию, я выскальзывал через аварийный выход, спускался по пожарной лестнице и был таков раньше, чем у них появилась бы возможность произнести заготовленную жуткую фразу: «Мне не хотелось говорить об этом перед всей группой, но. … »
* * *
Пятница для меня – манна небесная. Я остаюсь наедине с Джози. Никакой больницы, никаких уродов, – ничто мне не мешает. Я возвращаюсь с работы и начинаю вечер с косяка: марихуана, можно сказать доморощенная, с задворков позади корпуса № 1, где простирается обширная и в основном заросшая территория Душилища. Выращивает траву один из штатных медбратьев и снабжает ею почти всю больницу. Из его зеленых пальцев принимают благодать и долгосрочные пациенты, и около половины психолохов.
Это лучшее время дня. Я слежу, как надо мной поднимаются клубы дыма – и спускается Джози. Ее волосы на удивление быстро отросли с тех пор, как мы в последний раз виделись, и самые длинные пряди щекочут мне грудь, когда она принимается расстегивать на мне рубашку, скользя мягкими пальцами по моему телу. Пятница – это ночь второй ступени, задуманная для разогрева перед субботой, когда на волю должен вырваться сладчайший ад. Сейчас она – подросток, но незаметно взрослеет на глазах, наливаясь угрюмой тяжестью. Ненавижу тебя – ты мне омерзителен, отвратителен, – заявляет она мне, оттопырив губы, а руки между тем нетерпеливо сдирают рубашку со спины. Я позволяю ей продолжать; тело ее изменчиво, облик правдоподобен как никогда, голос эхом звенит у меня в ушах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75