Но если он и собирался что-то сказать, ему не представилось случая. В мгновение ока Выход вернулась из своей маниакальной фантазии, подскочила как ужаленная и пинком захлопнула дверь перед носом у незнакомца.
(Как раз перед тем, как захлопнулась дверь, я потянулся за фотокамерой: не имея времени встать и выбрать кадр, я щелкнул, надеясь что интуиция направит видоискатель.)
В фургоне снова все изменилось, на сей раз игра действительно закончилась. Выход напяливала на себя скомканную одежду, швырнув мне под стол мою, а Паника вводил себя в предшествующее бегству неистовство.
«Надо ехать. Этот идиот… любопытный ублюдок… тупой мудак… это они, они придут за нами, забрать нас всех… господи-о, господи-о, господи…»
«Хватит», – прикрикнула на него Выход. Пробежав через жилой отсек, чтобы отвесить ему пощечину, она подхватила оставшуюся одежду и бросилась в ванную.
Паника тер себе щеку, озираясь вокруг в поисках одежды.
С той поры и впредь, если кто-то чужой приближался к фургону, мы все, как по команде, падали на пол, пока опасность – чужой рядом! – не минует нас. Любители наблюдать птиц, туристы, рыбаки, да кто угодно мог проходить мимо нашей помятой жестянки. Но это не имело значения, паранойя отца повергала нас в сумбур. Мы ждали, когда на нас свалится бомба.
Головография
Я хорошо помню это другое фото, сделанное в темноте, другой раз, когда головокамера пыталась подействовать на мой фотоаппарат. Было слишком темно. На отпечатке, что я держу в руках, ничего нет, но всё по-прежнему у меня в голове. Ни одна деталь не упущена.
Свет в фургоне был потушен. Мать, обежав гостиный и спальный отсеки, выключила его. Я знал, что за этим может последовать, и глубоко зарылся в тонкий матрас на моей раскладушке, краем глаза наблюдая, как фургон погружается в темноту. Обычно одну-две лампочки оставляли гореть, чтобы отпугивать тот или иной из наших страхов, но когда свет вырубали полностью, это означало сопение, хрип и храп… Однако было не так темно, как думала Выход. Я видел, как она бежала назад в постель, ее ночная рубашка задиралась сзади, елозя по ногам. Тень, более плотная, чем темнота вокруг, выдавала ее движения. Она задернула старенькие занавесочки у их с Паникой двуспальной складной кровати, но до конца они все равно не сходились, и лунный свет, проникая в щель, освещал ее лицо и дрожащие плечи. Усевшись на отца верхом, она со вздохом – не печали, а облегчения – начала медленно подниматься и опускаться. Паника лежал молча. И не двигался. Казалось, любое усилие ему в тягость. Единственное движение, которое можно было наблюдать, – это гарцующий аллюр Выход, сопровождавшийся звуком трущихся друг о друга тел.
Сначала до меня долетал только этот звук, но потом я услышал ворчливый монолог Выход.
«Ты еще можешь трахаться, можешь, да? Помнишь, куда его вбить? Да двигай ты бедрами, господибожемой, неужели ты всегда должен быть свинцовой болванкой… Мне что, как обычно, придется делать всю работу за тебя, да? Или, может, нужно было предупредить тебя заранее, дать тебе время, чтобы ты мог принять ванну? Господи Иисусе, ты когда-нибудь наконец соберешься пойти в душ, вымыть хотя бы пенис? Отвратительный запах, аж блевать хочется. Ты что, бродяжничая по этим долбаным окрестностям, только и делаешь, что дрочишь, и даже не вытираешься, а даешь сперме высохнуть прямо на тебе? Или на нашем сыне, нашем сыне! Это как подсохшая глазурь на мудацком рождественском пироге. Или на свадебном. Ну, держись, у меня для тебя подарочек, дорогой».
В полумраке я увидел, как Выход поднялась над телом Паники, а потом врубилась в него с такой силой, что Паника с хрипом выдохнул воздух, засучил ногами и стал биться головой о подушку. Она повторяла это снова и снова, и натужное дыхание Паники сменилось криком боли. Но она не останавливалась; не давая ему вырваться, она удерживала его в лежачем положении, удерживала внутри себя.
Наконец Выход пронзила фургон каким-то дребезжащим криком, не визгом и не воплем, а чем-то, что я не знаю точно, как описать, и даже головография не приходит на помощь, сохранив лишь воспоминания о безумном, жестоком танго, которое она отплясывала на Панике у меня перед глазами. И сразу все стихло.
Что будет дальше, я уже знал. Внезапным движением Выход спрыгнула на пол, помчалась в ванную и захлопнула дверь, а Паника, повернувшись к стене, рыдал, пока либо его, либо меня не сморил сон.
Фотографии 18, 19
Красивое место
Наконец-то временная оседлость – наш дом перекочевал на новое место. Мы обосновались где-то в самой глуши пригорода. Фотография проявляет шуршащий звук шин фургона, тормозящего на сыпучих камнях, звук похрапывания Выход, мечущейся во сне. Руки Паники все еще сжимают руль, да так, что аж костяшки пальцев побелели, а я сижу на заднем сиденье и щелкаю это самое фото, не обращая внимания на рывки машины. Едва ли не в ту же минуту, как мы приехали (Выход почти проснулась), Паника выпрыгнул из машины и, даже не удосужившись захлопнуть дверцу, удрал вверх по крутой тропе. И не успел еще заглохнуть мотор, как его уже не было видно.
У меня в голове крутились две мысли. Первая – снова о фотографиях, неожиданно навеянная угасающим светом дня, пурпуром драматического заката и красотой окрестного пейзажа. Вторая – о том, что делать дальше; во мне созрела твердая решимость не быть поблизости, когда Выход совсем проснется.
Я рванул за Паникой. Двадцать шагов уже после отцовских шестидесяти, а его все не видно… Я шел по горячему следу, дух Паники еще витал над тропинкой. Но мои двадцать шагов после его шестидесяти замедлялись и замедлялись, по мере того как тропа, по которой он ушел, забирала по выгибу холма, становясь все уже и уже. Я вытащил фотоаппарат и огляделся; мало воздуху в легких, но куча потенциальных фотографий, галерея панорамных видов у меня в голове. Однако я осадил свои мысли, увязал желание с возможностями моей камеры и отснял только два кадра: один с видом позади, другой – с картиной, открывающейся впереди.
Принюхавшись, я попытался уловить запах – смесь пота с лосьоном после бритья, чтобы определить направление. Но в конце концов, имелась только одна дорога, по которой он мог пойти, – назад он не возвращался, а значит, шел вперед, ибо по обе стороны от тропы были опасные обрывы, с таких если свалишься, будешь крутить ужасное сальто-мортале еще долго после того, как наступят сумерки. Я прибавил ходу, постарался подстроиться под размах отцовских шагов, но вскоре перешел на рысь; камни впивались в подошвы через мои мягкие туфли, папоротник щекотал меня, а можжевельник царапал мне ноги. За время поисков Паники шрамов на моем теле прибавилось.
Фотографии 20, 21, 22
В озере
А вот и он. Сначала я увидел его длинные волосы, а потом скадрировал голову:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
(Как раз перед тем, как захлопнулась дверь, я потянулся за фотокамерой: не имея времени встать и выбрать кадр, я щелкнул, надеясь что интуиция направит видоискатель.)
В фургоне снова все изменилось, на сей раз игра действительно закончилась. Выход напяливала на себя скомканную одежду, швырнув мне под стол мою, а Паника вводил себя в предшествующее бегству неистовство.
«Надо ехать. Этот идиот… любопытный ублюдок… тупой мудак… это они, они придут за нами, забрать нас всех… господи-о, господи-о, господи…»
«Хватит», – прикрикнула на него Выход. Пробежав через жилой отсек, чтобы отвесить ему пощечину, она подхватила оставшуюся одежду и бросилась в ванную.
Паника тер себе щеку, озираясь вокруг в поисках одежды.
С той поры и впредь, если кто-то чужой приближался к фургону, мы все, как по команде, падали на пол, пока опасность – чужой рядом! – не минует нас. Любители наблюдать птиц, туристы, рыбаки, да кто угодно мог проходить мимо нашей помятой жестянки. Но это не имело значения, паранойя отца повергала нас в сумбур. Мы ждали, когда на нас свалится бомба.
Головография
Я хорошо помню это другое фото, сделанное в темноте, другой раз, когда головокамера пыталась подействовать на мой фотоаппарат. Было слишком темно. На отпечатке, что я держу в руках, ничего нет, но всё по-прежнему у меня в голове. Ни одна деталь не упущена.
Свет в фургоне был потушен. Мать, обежав гостиный и спальный отсеки, выключила его. Я знал, что за этим может последовать, и глубоко зарылся в тонкий матрас на моей раскладушке, краем глаза наблюдая, как фургон погружается в темноту. Обычно одну-две лампочки оставляли гореть, чтобы отпугивать тот или иной из наших страхов, но когда свет вырубали полностью, это означало сопение, хрип и храп… Однако было не так темно, как думала Выход. Я видел, как она бежала назад в постель, ее ночная рубашка задиралась сзади, елозя по ногам. Тень, более плотная, чем темнота вокруг, выдавала ее движения. Она задернула старенькие занавесочки у их с Паникой двуспальной складной кровати, но до конца они все равно не сходились, и лунный свет, проникая в щель, освещал ее лицо и дрожащие плечи. Усевшись на отца верхом, она со вздохом – не печали, а облегчения – начала медленно подниматься и опускаться. Паника лежал молча. И не двигался. Казалось, любое усилие ему в тягость. Единственное движение, которое можно было наблюдать, – это гарцующий аллюр Выход, сопровождавшийся звуком трущихся друг о друга тел.
Сначала до меня долетал только этот звук, но потом я услышал ворчливый монолог Выход.
«Ты еще можешь трахаться, можешь, да? Помнишь, куда его вбить? Да двигай ты бедрами, господибожемой, неужели ты всегда должен быть свинцовой болванкой… Мне что, как обычно, придется делать всю работу за тебя, да? Или, может, нужно было предупредить тебя заранее, дать тебе время, чтобы ты мог принять ванну? Господи Иисусе, ты когда-нибудь наконец соберешься пойти в душ, вымыть хотя бы пенис? Отвратительный запах, аж блевать хочется. Ты что, бродяжничая по этим долбаным окрестностям, только и делаешь, что дрочишь, и даже не вытираешься, а даешь сперме высохнуть прямо на тебе? Или на нашем сыне, нашем сыне! Это как подсохшая глазурь на мудацком рождественском пироге. Или на свадебном. Ну, держись, у меня для тебя подарочек, дорогой».
В полумраке я увидел, как Выход поднялась над телом Паники, а потом врубилась в него с такой силой, что Паника с хрипом выдохнул воздух, засучил ногами и стал биться головой о подушку. Она повторяла это снова и снова, и натужное дыхание Паники сменилось криком боли. Но она не останавливалась; не давая ему вырваться, она удерживала его в лежачем положении, удерживала внутри себя.
Наконец Выход пронзила фургон каким-то дребезжащим криком, не визгом и не воплем, а чем-то, что я не знаю точно, как описать, и даже головография не приходит на помощь, сохранив лишь воспоминания о безумном, жестоком танго, которое она отплясывала на Панике у меня перед глазами. И сразу все стихло.
Что будет дальше, я уже знал. Внезапным движением Выход спрыгнула на пол, помчалась в ванную и захлопнула дверь, а Паника, повернувшись к стене, рыдал, пока либо его, либо меня не сморил сон.
Фотографии 18, 19
Красивое место
Наконец-то временная оседлость – наш дом перекочевал на новое место. Мы обосновались где-то в самой глуши пригорода. Фотография проявляет шуршащий звук шин фургона, тормозящего на сыпучих камнях, звук похрапывания Выход, мечущейся во сне. Руки Паники все еще сжимают руль, да так, что аж костяшки пальцев побелели, а я сижу на заднем сиденье и щелкаю это самое фото, не обращая внимания на рывки машины. Едва ли не в ту же минуту, как мы приехали (Выход почти проснулась), Паника выпрыгнул из машины и, даже не удосужившись захлопнуть дверцу, удрал вверх по крутой тропе. И не успел еще заглохнуть мотор, как его уже не было видно.
У меня в голове крутились две мысли. Первая – снова о фотографиях, неожиданно навеянная угасающим светом дня, пурпуром драматического заката и красотой окрестного пейзажа. Вторая – о том, что делать дальше; во мне созрела твердая решимость не быть поблизости, когда Выход совсем проснется.
Я рванул за Паникой. Двадцать шагов уже после отцовских шестидесяти, а его все не видно… Я шел по горячему следу, дух Паники еще витал над тропинкой. Но мои двадцать шагов после его шестидесяти замедлялись и замедлялись, по мере того как тропа, по которой он ушел, забирала по выгибу холма, становясь все уже и уже. Я вытащил фотоаппарат и огляделся; мало воздуху в легких, но куча потенциальных фотографий, галерея панорамных видов у меня в голове. Однако я осадил свои мысли, увязал желание с возможностями моей камеры и отснял только два кадра: один с видом позади, другой – с картиной, открывающейся впереди.
Принюхавшись, я попытался уловить запах – смесь пота с лосьоном после бритья, чтобы определить направление. Но в конце концов, имелась только одна дорога, по которой он мог пойти, – назад он не возвращался, а значит, шел вперед, ибо по обе стороны от тропы были опасные обрывы, с таких если свалишься, будешь крутить ужасное сальто-мортале еще долго после того, как наступят сумерки. Я прибавил ходу, постарался подстроиться под размах отцовских шагов, но вскоре перешел на рысь; камни впивались в подошвы через мои мягкие туфли, папоротник щекотал меня, а можжевельник царапал мне ноги. За время поисков Паники шрамов на моем теле прибавилось.
Фотографии 20, 21, 22
В озере
А вот и он. Сначала я увидел его длинные волосы, а потом скадрировал голову:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75