OCR Busya
«Дэвидсон Т. «Культура шрамов», серия «За иллюминатором»»: Иностранка; Москва; 2004
Аннотация
Тони Дэвидсон (р. 1965) – один из самых неоднозначных и провокационных современных писателей Шотландии. Роман «Культура шрамов» (Scar Culture, 1999) – дебют Дэвидсона в литературе – сразу же был признан критиками лучшей книгой года. Дэвидсон блестяще изображает больной мир и его влияние на души людей. «Учетной записью чистого зла» была названа эта книга газетой «Дэйли телеграф». Но прежде чем лечить болезнь, нужно поставить диагноз, что Дэвидсон и пытается сделать в своем романе.
Тони Дэвидсон
Культура шрамов
Моим родным, всей моей семье
Шрамы остаются не только на теле, но и на душе, культура шрамов, взращенная в чашках Петри, въедается нам в кожу и отпечатывается в наших умах.
Рекс Отто. «Водоворот памяти»
Щелчок

Примечание. Ниже представлены фотографии и письменные пояснения к ним, найденные властями на месте действия. Здесь они следуют в том порядке, в каком были сложены, когда их нашли.
Сначала я услышал стоны, в которых легко угадывались знакомые интонации моего отца, 17 свистящих грудных стонов, просочившихся в щели между деревянными рейками халупы. Я старался не обращать внимания на свои мелкие травмы (последствия падения) – ссадины на руках и ногах, лиловый синяк на спине, зиявший в прорехе кое-как заправленной майки, старался не обращать внимания на гудящую от многочисленных ударов о корни голову… Ссадины и синяки – пустяк, я был преисполнен энергией предвкушения, неимоверной, вселяющей уверенность, защищающей наподобие панциря.
Далее.
Я знал, что всю последнюю неделю мой отец ежедневно сбегал сюда из напряженной скученности нашего передвижного жилища и проводил здесь долгие часы, вырвавшись из заключения в неуютном разбитом автофургоне, в котором мы трое теснились. И по здравому рассуждению в своем почти уже взрослом состоянии я был с ним полностью согласен. Вон он, наш фургон, – там, на склоне: почерневшая, проржавевшая консервная банка, которую я называл домом с тех пор, как моя головокамера первый раз щелкнула. Господи, вон он, в видоискателе, век бы его не видеть. А вон она – Выход, так я ее называю. Царапается в окна, чтобы выбраться, обхватывает себя руками за ребра, по-гусиному выставляет ноги в странном быстром степе или исковерканном фокстроте, расхаживает взад-вперед по проходу в восемь футов, который отделяет одну стенку от другой, рассматривает свое отражение в старом треснутом зеркале, всегда криво висящем, потому что ни у кого нет времени или желания его поправить. Вон она, вышагивает в такт со своим собственным отражением, не зная, что при этом чувствовать – гордость или отвращение. Вон она. Раз, два, три, ТОП, раз, два, три, ТОП.
Как она смеялась.
* * *
Я слышал, что стоны внутри хижины становились громче, темп стука и грохота нарастал, как если бы кто-то отпихивал ногами мебель. Освобождалось место – своего рода аутопсия для инородного тела. Это могло быть все что угодно. Будет все что угодно.
Сосчитать количество раз, когда я убегал от мыслей в своей голове.
Но головокамера может лгать. Отец танцевал, отец танцевал. И это были не деревянные, механические движения вышагивающей Выход, а плавные извивы танцовщика… Я не смог сдержаться, и мое лицо расплылось в широкой улыбке. Поверх оконного карниза, который был на два сантиметра ниже уровня моих глаз, я следил за ним и за его волшебным танцем. Он кружился и пинал мебель, повинуясь какому-то неслышному ритму, неслышному для меня, но, возможно, не для него. Я не могу описать этот танец; движения отца были одновременно необузданными и управляемыми; рваными, однако без стыков. Но то, что я увидел, мне понравилось, то, что я увидел, всколыхнуло мои заторможенные чувства, подбросило меня, как батут, подвигло к многообещающему действию, и я кинулся бегом вокруг халупы к двери, готовый ворваться и присоединиться к этой неожиданной пляске, слиться с отцом в движении другого рода. Все, что происходило до, было подготовкой к интимности – отец-сын – этого момента. Тогда я понял, теперь я понимаю.
Головография
Выход стояла на коленях в ногах моей постели. Я поднял голову из тумана полусна и увидел ее лицо, обрамленное моими ступнями. Я спросил ее, что ты делаешь. В автофургоне было тихо – тогда еще не начались танцы и вышагивание, тогда нередко отец просто сидел на стуле, читая. Тогда у Выход было ее настоящее имя. Мама. Тогда она проводила со мной по многу часов, бодрствующая или спящая. И порой она неотрывно смотрела на меня, словно что-то говорила мне, но я ничегошеньки не слышал. Я почувствовал прикосновение влажной фланельки: она елозила у меня между пальцами ног – один палец, другой, третий – и замирала на миг, чтобы потом смахнуть остатки ворсинок или грязи. И вот уже последний палец, и мама отклоняется назад, разгибая занемевшую спину и внимательно изучая свою работу.
Голова моя снова упала на подушку, зачумленная усталостью, но я слышал мамин голос, повторявший опять и опять: боже мой… боже мой… боже мой. И фланелька вновь принялась короткими движениями гладить меня между пальцами.
Моя рука была в шести сантиметрах от дверной ручки, когда я отдернул ее. Звук за покосившимися стенами неожиданно изменился. Из стонов в крики, из мычания в вопли. Стулья отшвыривались, а не отпихивались, стол летал от одной стены до другой. Метра три, прикинул я. Может быть, три с половиной. Что-то или кто-то изменил темп внутри хижины, испортил балет, и теперь – теперь не было больше никакого танца, по крайней мере не было звуков и ощущений того танца, который я видел. Осталось только подергивание в ритме сердечного спазма, члены отца двигались, потеряв плавность, с перебивками случайной, судорожной одеревенелости.
Слов не было, один лишь звук; длинная черная борода забилась отцу в рот, так что каждый вопль, каждый пронзительный крик то раздувал черные пряди, то увлекал их обратно в рот. Он метнулся в халупе в мою сторону, и я быстро нырнул на 50 сантиметров испуга под оконный карниз, сотрясенный силой удара по трухлявым планкам. От стены к стене он бросался с нарастающей яростью, и я путался в своих попытках определить то, что вижу, дать разумное объяснение этому внезапному повороту в событиях, в образах…
Ползком я выбрался из-под окна и пустился в бегство, карабкаясь вверх по склону, скользя и съезжая по мокрому мху, едва держась на откосе, едва держась вообще.
Головография
Мама у горла моего отца. Мне шесть лет. Сижу со своим медвежонком, новеньким, только из магазина игрушек, по которому мы прошлись, гуляя по городу, фургон за нами, кренясь и дергаясь, подпрыгивая по булыжникам улиц. У меня нет особых чувств к медвежонку, по крайней мере таких, какие были, казалось, у мамы, когда она его покупала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75