Писатель может позволить себе написать неправду, историк – никогда. Литература ничего не в силах изменить, тогда как история меняла ход развития цивилизации. Вспомни, к примеру, об Александре Македонском. Он считал себя Ахиллесом, и он почти завоевал мир. Поэтому я уверен, что история гораздо важнее литературы.
Исабель сверлила его взглядом Монфортов, черным и твердым как кремень.
– Я абсолютно не согласна с тобой, Кинтин, – сказала она. – История основана на истине не больше, чем литература. Стоит историку выбрать какую-нибудь тему, он применяет к ней субъективные критерии, манипулируя фактами. Историк, так же как и писатель, смотрит на мир сквозь собственные очки и рассказывает о том, что хочет рассказать. Но это только одна сторона правды. Воображение, которое ты называешь неправдой, не менее реально, потому что открывает то, что не видно глазу. Наши тайные страсти, наши двойственные чувства, наши необъяснимые предпочтения – вот что такое истинная правда. Все это как раз и является темой для литературы. Но я знаю: ты никогда не согласишься со мной, поэтому давай лучше оставим этот спор.
Однако Кинтин не хотел сдаваться. Он хотел снова повернуть разговор к рукописи Исабель и вынудить ее признаться, что она пишет роман, но не знал, как это сделать.
– Иногда писательство – это убежище для тех, кто оказался в безвыходном положении, – сказал он. – Книга похожа на бутылку с запечатанным внутри посланием. Бросаешь ее в море, а какой-нибудь турист подбирает на далеком берегу.
– Но она может оказаться и гремучей смесью, брошенной посреди улицы, – отрезала Исабель, явно раздраженная.
Кинтин нервно засмеялся и сделал вид, что не понял.
Несмотря на перепалку, этой ночью Исабель прижалась к Кинтину, явно ища примирения. Он ответил на ее ласки, и после двух месяцев воздержания они занялись любовью. Петры дома не было: она уехала на неделю к своей внучке Альвильде в Лас-Минас и взяла с собой двух своих правнучек Кармину и Викторию. Вилли был во Флориде, у кого-то из своих друзей по Институту Пратта. В доме остался только Брамбон, который никогда не покидал нижний этаж.
Это была безлунная ночь, пронизанная тысячами огней. Исабель вспомнила их ночи в саду на улице Зари в Понсе. Они разделись в темноте и вышли на террасу, взявшись за руки. От лагуны веяло прохладой; Исабель села на Кинтина верхом, обхватив ногами его бедра. Их тела слились в нераздельную скалу из теплого мрамора. Исабель обняла Кинтина за шею и стала раскачиваться, как на качелях, унося его вместе с собой туда, где обо всем забываешь.
31. Запретное пиршество
Кинтин обвинил меня в смерти Маргариты, несмотря на то что именно он заговорил об операции первым. Если бы я не попросила его помочь дяде Эустакио, Маргарите не понадобилось бы переезжать к нам и сейчас она была бы жива.
Мы все оплакивали ее. Мануэль спрашивал о ней каждый вечер. Петра и Эулодия то и дело вспоминали ее – как она помогала им по дому. Только Кармелина никогда о ней не говорила. Я не видела, чтобы она уронила хоть слезинку. Она все время что-то шептала, упрекая Маргариту за то, что та ушла одна. Я была совершенно опустошена этой потерей и тем хаосом чувств, который меня окружал.
Смерть Маргариты привела к последствиям куда более тяжелым, чем можно было себе представить. Когда я вернулась из Рио-Негро, мой муж успел принять множество всяких приглашений на праздники и собрания, а у меня не было ни малейшего желания присутствовать на них.
– Я устал от всех твоих стонов и слез! – сказал он мне с той же бестактностью, какую порой демонстрировал Буэнавентура. – Хватит с меня похоронных лиц по поводу Маргариты Антонсанти.
Через месяц после похорон Маргариты Кинтину захотелось устроить прогулку на пляж Лукуми, и он велел Петре заняться приготовлениями. Петре было семьдесят шесть лет, она уже почти не работала. Но если Кинтин просил ее что-то сделать, она старалась от всего сердца.
Кинтин заказал в «Импортных деликатесах» ящик лучших вин и закусок. Петра сделала котел «ленивого» риса с мясом молочного поросенка и завернула его в банановые листья, кроме того, привязала дюжину крабов к палке, которую Брамбон должен был нести на плечах до тех пор, пока мы не доберемся на яхте до пляжа: по шесть штук с каждой стороны, для равновесия. По прибытии их надлежало сварить на открытом воздухе в банке из-под масла. Крабы были одним из любимых блюд Кинтина. Он пристрастился к ним еще ребенком, когда Ребека отправила его в нижний этаж, и уже давно их не пробовал. Инициатива Петры взять с собой крабов для пикника показалась ему замечательной.
В восемь утра мы отправились в направлении Лукуми на «Бертраме» Кинтина, который всегда стоял пришвартованным у нижнего этажа. Нас было семеро: Петра, Брамбон, Эулодия, Кармелина, Мануэль, Кинтин и я. Мы миновали главный канал – «Бертрам» проходил заросли без всякого труда – и вышли в лагуну Приливов. Пришлось задержать дыхание – такое зловоние поднималось от воды, и, постаравшись пройти ее как можно скорее, мы вышли наконец в открытое море. Потом добрались до пляжа и расположились на берегу. Мы с Мануэлем сидели в тени, полумертвые от жары. Мне было странно оказаться в этом месте столько лет спустя. Последний раз, когда я была здесь, я открыла для себя начальную школу Буэнавентуры, полную черных детишек с голубыми глазами.
Вокруг было красиво, как всегда: все тот же неяркий свет проникал сквозь ветки кустарника, все тот же прибой, будто из прозрачного кварца, ласкал белый песок. Вскоре появились негритянки в разноцветных тюрбанах – они медленно шли, переступая через вересковые заросли. Они взялись помогать Петре и Эулодии готовить еду. Я заметила одну странность: каждый раз, проходя мимо Петры, они делали какое-то движение, будто склонялись в реверансе.
Наконец женщины все приготовили. Поставили бутылку вина в ведерко со льдом, расстелили на песке салфетки и вынули еду из корзинок. Наполнили банку из-под масла водой, разожгли костер из веток и пальмовых листьев и стали бросать в кипящую воду крабов одного за другим. Я наблюдала за ними не в силах пошевелиться. Я была так угнетена, что мне не хотелось даже смотреть на еду. Кинтин, однако, пребывал в хорошем настроении. Он шутил с Петрой и Эулодией и просил женщин рассказать, каким был Буэнавентура в молодости. Когда мы наконец принялись за еду, он один съел полдюжины крабов и выпил целую бутылку вина. Он был счастлив. Было такое впечатление, что первобытный вкус мягкого и скользкого крабового мяса и прохладная изысканность рислинга заставили его забыть печальный звон колоколов, который нас всюду преследовал.
Я прилегла в тени пальмы вместе с Мануэлем и решила предаться сиесте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Исабель сверлила его взглядом Монфортов, черным и твердым как кремень.
– Я абсолютно не согласна с тобой, Кинтин, – сказала она. – История основана на истине не больше, чем литература. Стоит историку выбрать какую-нибудь тему, он применяет к ней субъективные критерии, манипулируя фактами. Историк, так же как и писатель, смотрит на мир сквозь собственные очки и рассказывает о том, что хочет рассказать. Но это только одна сторона правды. Воображение, которое ты называешь неправдой, не менее реально, потому что открывает то, что не видно глазу. Наши тайные страсти, наши двойственные чувства, наши необъяснимые предпочтения – вот что такое истинная правда. Все это как раз и является темой для литературы. Но я знаю: ты никогда не согласишься со мной, поэтому давай лучше оставим этот спор.
Однако Кинтин не хотел сдаваться. Он хотел снова повернуть разговор к рукописи Исабель и вынудить ее признаться, что она пишет роман, но не знал, как это сделать.
– Иногда писательство – это убежище для тех, кто оказался в безвыходном положении, – сказал он. – Книга похожа на бутылку с запечатанным внутри посланием. Бросаешь ее в море, а какой-нибудь турист подбирает на далеком берегу.
– Но она может оказаться и гремучей смесью, брошенной посреди улицы, – отрезала Исабель, явно раздраженная.
Кинтин нервно засмеялся и сделал вид, что не понял.
Несмотря на перепалку, этой ночью Исабель прижалась к Кинтину, явно ища примирения. Он ответил на ее ласки, и после двух месяцев воздержания они занялись любовью. Петры дома не было: она уехала на неделю к своей внучке Альвильде в Лас-Минас и взяла с собой двух своих правнучек Кармину и Викторию. Вилли был во Флориде, у кого-то из своих друзей по Институту Пратта. В доме остался только Брамбон, который никогда не покидал нижний этаж.
Это была безлунная ночь, пронизанная тысячами огней. Исабель вспомнила их ночи в саду на улице Зари в Понсе. Они разделись в темноте и вышли на террасу, взявшись за руки. От лагуны веяло прохладой; Исабель села на Кинтина верхом, обхватив ногами его бедра. Их тела слились в нераздельную скалу из теплого мрамора. Исабель обняла Кинтина за шею и стала раскачиваться, как на качелях, унося его вместе с собой туда, где обо всем забываешь.
31. Запретное пиршество
Кинтин обвинил меня в смерти Маргариты, несмотря на то что именно он заговорил об операции первым. Если бы я не попросила его помочь дяде Эустакио, Маргарите не понадобилось бы переезжать к нам и сейчас она была бы жива.
Мы все оплакивали ее. Мануэль спрашивал о ней каждый вечер. Петра и Эулодия то и дело вспоминали ее – как она помогала им по дому. Только Кармелина никогда о ней не говорила. Я не видела, чтобы она уронила хоть слезинку. Она все время что-то шептала, упрекая Маргариту за то, что та ушла одна. Я была совершенно опустошена этой потерей и тем хаосом чувств, который меня окружал.
Смерть Маргариты привела к последствиям куда более тяжелым, чем можно было себе представить. Когда я вернулась из Рио-Негро, мой муж успел принять множество всяких приглашений на праздники и собрания, а у меня не было ни малейшего желания присутствовать на них.
– Я устал от всех твоих стонов и слез! – сказал он мне с той же бестактностью, какую порой демонстрировал Буэнавентура. – Хватит с меня похоронных лиц по поводу Маргариты Антонсанти.
Через месяц после похорон Маргариты Кинтину захотелось устроить прогулку на пляж Лукуми, и он велел Петре заняться приготовлениями. Петре было семьдесят шесть лет, она уже почти не работала. Но если Кинтин просил ее что-то сделать, она старалась от всего сердца.
Кинтин заказал в «Импортных деликатесах» ящик лучших вин и закусок. Петра сделала котел «ленивого» риса с мясом молочного поросенка и завернула его в банановые листья, кроме того, привязала дюжину крабов к палке, которую Брамбон должен был нести на плечах до тех пор, пока мы не доберемся на яхте до пляжа: по шесть штук с каждой стороны, для равновесия. По прибытии их надлежало сварить на открытом воздухе в банке из-под масла. Крабы были одним из любимых блюд Кинтина. Он пристрастился к ним еще ребенком, когда Ребека отправила его в нижний этаж, и уже давно их не пробовал. Инициатива Петры взять с собой крабов для пикника показалась ему замечательной.
В восемь утра мы отправились в направлении Лукуми на «Бертраме» Кинтина, который всегда стоял пришвартованным у нижнего этажа. Нас было семеро: Петра, Брамбон, Эулодия, Кармелина, Мануэль, Кинтин и я. Мы миновали главный канал – «Бертрам» проходил заросли без всякого труда – и вышли в лагуну Приливов. Пришлось задержать дыхание – такое зловоние поднималось от воды, и, постаравшись пройти ее как можно скорее, мы вышли наконец в открытое море. Потом добрались до пляжа и расположились на берегу. Мы с Мануэлем сидели в тени, полумертвые от жары. Мне было странно оказаться в этом месте столько лет спустя. Последний раз, когда я была здесь, я открыла для себя начальную школу Буэнавентуры, полную черных детишек с голубыми глазами.
Вокруг было красиво, как всегда: все тот же неяркий свет проникал сквозь ветки кустарника, все тот же прибой, будто из прозрачного кварца, ласкал белый песок. Вскоре появились негритянки в разноцветных тюрбанах – они медленно шли, переступая через вересковые заросли. Они взялись помогать Петре и Эулодии готовить еду. Я заметила одну странность: каждый раз, проходя мимо Петры, они делали какое-то движение, будто склонялись в реверансе.
Наконец женщины все приготовили. Поставили бутылку вина в ведерко со льдом, расстелили на песке салфетки и вынули еду из корзинок. Наполнили банку из-под масла водой, разожгли костер из веток и пальмовых листьев и стали бросать в кипящую воду крабов одного за другим. Я наблюдала за ними не в силах пошевелиться. Я была так угнетена, что мне не хотелось даже смотреть на еду. Кинтин, однако, пребывал в хорошем настроении. Он шутил с Петрой и Эулодией и просил женщин рассказать, каким был Буэнавентура в молодости. Когда мы наконец принялись за еду, он один съел полдюжины крабов и выпил целую бутылку вина. Он был счастлив. Было такое впечатление, что первобытный вкус мягкого и скользкого крабового мяса и прохладная изысканность рислинга заставили его забыть печальный звон колоколов, который нас всюду преследовал.
Я прилегла в тени пальмы вместе с Мануэлем и решила предаться сиесте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114