Когда я могу сообщить ему о твоем приезде?
– Я и сама могу поехать к нему, – ответила я ледяным тоном. – Можешь не беспокоиться, я не задержусь под крышей этого дома ни на секунду дольше, чем требуют дела.
Я медленно оделась и пошла к карете, где по-прежнему лежали тюки с моими вещами. Мое прощание с Джереми не обошлось без пары резкостей. В скверном настроении я проследовала к дому номер 12 на Гросвенор-сквер. Дверь открыл слуга, которому я властно приказала проводить меня к хозяину. Однако, услышав мой голос от парадного, Эдгар выскочил из кабинета и сам сбежал вниз встретить меня. На его бледных щеках выступил румянец волнения, а в словах приветствия было так много счастья и заботы, что лед неприступности, которую я напустила на себя, не мог не оттаять. А из его выцветших глаз едва не лились слезы сочувствия. Он провел меня в гостиную так бережно, словно я была инвалидом, едва оправившимся от долгой и опасной болезни. Усадив меня, Спейхауз буквально рухнул передо мной на колени и, нежно взяв за руку, принялся изливать соболезнования по поводу постигшей меня трагической утраты. Почувствовав смущение, я от души пожалела, что своевременно не спросила у Джереми, какую именно «невосполнимую утрату» он для меня придумал.
Бедный Эдгар с неподдельной искренностью бормотал о том, как рад меня видеть, но не осмелится нарушить мое уединение, пока я не оправлюсь от горя. Глядя на его лошадиное аристократическое лицо, я поняла, насколько нелепо было бы отыгрываться на нем за собственные сердечные муки. Это было бы хуже, чем пнуть бездомную собаку.
Я сидела горестная и подавленная. Бог знает, зачем мне это было нужно. Наверное, чтобы укрепить его в уверенности, что меня постигло огромное несчастье. Он, запинаясь, говорил еще что-то, потом его бормотание прекратилось. Тронутая душевной простотой этого человека, взглядом его близоруких глаз, светившихся подлинным сочувствием, я мягко проворковала, что если он даст мне несколько дней, чтобы собраться с силами после всех пережитых мною горестей, то я постараюсь забыть о собственной беде и подарить счастье ему.
Эдгар еще раз нежно поцеловал мне руку.
– Одно лишь то, что ты здесь, рядом со мной, делает меня счастливым, Элизабет, – проговорил он, спотыкаясь на каждом слове. – Стоя у ворот рая, можно и потерпеть, ожидая, пока они распахнутся.
Его слова так напомнили мне другие, бесконечно более дорогие, что я не удержалась и разрыдалась вновь. Бедный Эдгар принялся хлопотать, пытаясь утешить меня, но потом, отчаявшись, побежал на поиски Марты, а сам, подобно бледному духу, чувствующему за собой вину, скрылся в кабинете. Понемногу я успокоилась и отправила Джереми записку с вопросом о том, какая в конце концов трагическая потеря меня постигла.
На следующее утро Джереми сам явился с ответом.
– Я сказал ему, – сообщил он, – что ты долгое время была отлучена от семьи из-за ранней неудачной любви, однако несколько месяцев назад твои родители тяжело заболели, причем, заметь, оба. Будучи их единственной дочерью, ты, едва узнав об этом, поспешила домой, чтобы примириться с близкими. Они же, несмотря на то, что ты долго и терпеливо ухаживала за ними, не смогли победить болезнь и тихо скончались, на последнем дыхании прошептав тебе свое благословение.
– И он тебе поверил? – спросила я недоверчиво.
– Спейхауз, – веско сказал Джереми, – способен поверить во что угодно.
Именно тогда в уме моем зародился замысел сорвать в подходящее время странный и прекрасный плод.
К концу недели я сочла, что достаточно долго испытывала терпение Эдгара, и исполнила сладкую песнь сирены, приглашая его в вожделенный рай. Он тут же поспешил ко мне – исполненный желания и в то же время, как всегда, робкий. Его любовь напоминала постоянные сбивчивые извинения. Но это наполняло его таким счастьем, что переносить близость с ним было не так уж тяжело. К тому же я быстро нашла способ оставаться одной, если мне того хотелось: достаточно было легкому облачку грусти затуманить мой взор, как Эдгар в спешке ретировался с моей кровати, как будто бы он причинил мне невыносимые страдания и не в силах видеть это.
Все эти дни я вспоминала о его существовании лишь в те редкие моменты, когда он, напоминая привидение в офицерской форме, заскакивал ко мне и затем снова убегал, чтобы отправиться на Уайтхолл или в свой клуб. Сама того не ожидая, в доме на Гросвенор-сквер я обрела покой. И здание, и его обстановка отличались особой изысканностью, которая появляется лишь там, где долгие годы живут люди с утонченными чувствами и вкусом. Все здесь было гармонично, как в футе Баха. Все здесь успокаивало, манило, радовало глаз и сердце. К тому же в отличие от моего дома ничто тут не пробуждало дорогих и мучительных воспоминаний. И все же, несмотря на окружающие меня красоту и великолепие, я часто мысленно переносилась из царственных хором в маленький темный коттедж, прилепившийся к склону холма. Мое сердце вновь пронзала боль, и я желала себе скорой смерти. Я пыталась забыться, погружаясь в чтение книг из обширной домашней библиотеки, но делала это через силу. Постижение нового впервые казалось мне пустым и бессмысленным занятием, черные мысли не отпускали мой мозг.
Я начала худеть, черты моего лица заострились. Из-за беременности я испытывала по утрам жестокие приступы тошноты, и меня мутило от одного вида еды. Хотя я и пускалась на всевозможные ухищрения, чтобы выглядеть как можно свежее, когда дома бывал Эдгар, от меня не укрывались тревожные взгляды, которые он порой бросал на меня. В такие моменты он бывал особенно предупредителен и всеми силами пытался услужить, как хорошо вышколенный пес. Все встало на свои места однажды утром, когда он вошел ко мне в комнату, где я как раз судорожно корчилась над тазом. Зрелище было не из приятных. Из горла лилась лишь какая-то светлая жидкость, рвотные судороги полностью обессилили меня, голова шла кругом. Подбежав, он обвил меня руками.
– Элизабет, родная моя, ты больна. Нужно немедленно вызвать врача.
– От этой болезни ни у одного доктора нет лекарства, – простонала я и слабо взмахнула рукой, жестом показывая, чтобы он отошел прочь.
Его лицо стало пепельно-серым. Скорее всего мой бедный любовник подумал, что я умираю от той же таинственной болезни, которая ранее подкосила моих воображаемых родителей.
– Ах, любовь моя, скажи, что же гнетет тебя? – спросил он дрогнувшим голосом.
– У меня будет ребенок – вот что, – ответила я раздраженным тоном.
Он покачнулся, как будто теряя равновесие. Казалось, он вот-вот рухнет без чувств.
– У тебя будет ребенок… от меня? – прошептал Эдгар.
– Уж не обвиняешь ли ты меня в распущенности? – огрызнулась я, потому что чувствовала себя прескверно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
– Я и сама могу поехать к нему, – ответила я ледяным тоном. – Можешь не беспокоиться, я не задержусь под крышей этого дома ни на секунду дольше, чем требуют дела.
Я медленно оделась и пошла к карете, где по-прежнему лежали тюки с моими вещами. Мое прощание с Джереми не обошлось без пары резкостей. В скверном настроении я проследовала к дому номер 12 на Гросвенор-сквер. Дверь открыл слуга, которому я властно приказала проводить меня к хозяину. Однако, услышав мой голос от парадного, Эдгар выскочил из кабинета и сам сбежал вниз встретить меня. На его бледных щеках выступил румянец волнения, а в словах приветствия было так много счастья и заботы, что лед неприступности, которую я напустила на себя, не мог не оттаять. А из его выцветших глаз едва не лились слезы сочувствия. Он провел меня в гостиную так бережно, словно я была инвалидом, едва оправившимся от долгой и опасной болезни. Усадив меня, Спейхауз буквально рухнул передо мной на колени и, нежно взяв за руку, принялся изливать соболезнования по поводу постигшей меня трагической утраты. Почувствовав смущение, я от души пожалела, что своевременно не спросила у Джереми, какую именно «невосполнимую утрату» он для меня придумал.
Бедный Эдгар с неподдельной искренностью бормотал о том, как рад меня видеть, но не осмелится нарушить мое уединение, пока я не оправлюсь от горя. Глядя на его лошадиное аристократическое лицо, я поняла, насколько нелепо было бы отыгрываться на нем за собственные сердечные муки. Это было бы хуже, чем пнуть бездомную собаку.
Я сидела горестная и подавленная. Бог знает, зачем мне это было нужно. Наверное, чтобы укрепить его в уверенности, что меня постигло огромное несчастье. Он, запинаясь, говорил еще что-то, потом его бормотание прекратилось. Тронутая душевной простотой этого человека, взглядом его близоруких глаз, светившихся подлинным сочувствием, я мягко проворковала, что если он даст мне несколько дней, чтобы собраться с силами после всех пережитых мною горестей, то я постараюсь забыть о собственной беде и подарить счастье ему.
Эдгар еще раз нежно поцеловал мне руку.
– Одно лишь то, что ты здесь, рядом со мной, делает меня счастливым, Элизабет, – проговорил он, спотыкаясь на каждом слове. – Стоя у ворот рая, можно и потерпеть, ожидая, пока они распахнутся.
Его слова так напомнили мне другие, бесконечно более дорогие, что я не удержалась и разрыдалась вновь. Бедный Эдгар принялся хлопотать, пытаясь утешить меня, но потом, отчаявшись, побежал на поиски Марты, а сам, подобно бледному духу, чувствующему за собой вину, скрылся в кабинете. Понемногу я успокоилась и отправила Джереми записку с вопросом о том, какая в конце концов трагическая потеря меня постигла.
На следующее утро Джереми сам явился с ответом.
– Я сказал ему, – сообщил он, – что ты долгое время была отлучена от семьи из-за ранней неудачной любви, однако несколько месяцев назад твои родители тяжело заболели, причем, заметь, оба. Будучи их единственной дочерью, ты, едва узнав об этом, поспешила домой, чтобы примириться с близкими. Они же, несмотря на то, что ты долго и терпеливо ухаживала за ними, не смогли победить болезнь и тихо скончались, на последнем дыхании прошептав тебе свое благословение.
– И он тебе поверил? – спросила я недоверчиво.
– Спейхауз, – веско сказал Джереми, – способен поверить во что угодно.
Именно тогда в уме моем зародился замысел сорвать в подходящее время странный и прекрасный плод.
К концу недели я сочла, что достаточно долго испытывала терпение Эдгара, и исполнила сладкую песнь сирены, приглашая его в вожделенный рай. Он тут же поспешил ко мне – исполненный желания и в то же время, как всегда, робкий. Его любовь напоминала постоянные сбивчивые извинения. Но это наполняло его таким счастьем, что переносить близость с ним было не так уж тяжело. К тому же я быстро нашла способ оставаться одной, если мне того хотелось: достаточно было легкому облачку грусти затуманить мой взор, как Эдгар в спешке ретировался с моей кровати, как будто бы он причинил мне невыносимые страдания и не в силах видеть это.
Все эти дни я вспоминала о его существовании лишь в те редкие моменты, когда он, напоминая привидение в офицерской форме, заскакивал ко мне и затем снова убегал, чтобы отправиться на Уайтхолл или в свой клуб. Сама того не ожидая, в доме на Гросвенор-сквер я обрела покой. И здание, и его обстановка отличались особой изысканностью, которая появляется лишь там, где долгие годы живут люди с утонченными чувствами и вкусом. Все здесь было гармонично, как в футе Баха. Все здесь успокаивало, манило, радовало глаз и сердце. К тому же в отличие от моего дома ничто тут не пробуждало дорогих и мучительных воспоминаний. И все же, несмотря на окружающие меня красоту и великолепие, я часто мысленно переносилась из царственных хором в маленький темный коттедж, прилепившийся к склону холма. Мое сердце вновь пронзала боль, и я желала себе скорой смерти. Я пыталась забыться, погружаясь в чтение книг из обширной домашней библиотеки, но делала это через силу. Постижение нового впервые казалось мне пустым и бессмысленным занятием, черные мысли не отпускали мой мозг.
Я начала худеть, черты моего лица заострились. Из-за беременности я испытывала по утрам жестокие приступы тошноты, и меня мутило от одного вида еды. Хотя я и пускалась на всевозможные ухищрения, чтобы выглядеть как можно свежее, когда дома бывал Эдгар, от меня не укрывались тревожные взгляды, которые он порой бросал на меня. В такие моменты он бывал особенно предупредителен и всеми силами пытался услужить, как хорошо вышколенный пес. Все встало на свои места однажды утром, когда он вошел ко мне в комнату, где я как раз судорожно корчилась над тазом. Зрелище было не из приятных. Из горла лилась лишь какая-то светлая жидкость, рвотные судороги полностью обессилили меня, голова шла кругом. Подбежав, он обвил меня руками.
– Элизабет, родная моя, ты больна. Нужно немедленно вызвать врача.
– От этой болезни ни у одного доктора нет лекарства, – простонала я и слабо взмахнула рукой, жестом показывая, чтобы он отошел прочь.
Его лицо стало пепельно-серым. Скорее всего мой бедный любовник подумал, что я умираю от той же таинственной болезни, которая ранее подкосила моих воображаемых родителей.
– Ах, любовь моя, скажи, что же гнетет тебя? – спросил он дрогнувшим голосом.
– У меня будет ребенок – вот что, – ответила я раздраженным тоном.
Он покачнулся, как будто теряя равновесие. Казалось, он вот-вот рухнет без чувств.
– У тебя будет ребенок… от меня? – прошептал Эдгар.
– Уж не обвиняешь ли ты меня в распущенности? – огрызнулась я, потому что чувствовала себя прескверно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105