Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.
Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.
За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.
Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.
На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.
Руперт дернул меня за рукав.
– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.
Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.
Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.
Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.
Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.
Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.
Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.
– Что это вы собираетесь делать?
– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.
В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:
– Пусть этим занимается Марго.
– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.
– Это негритянская работа.
Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.
Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.
– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.
– Это Таун.
– Она тоже работает в вашем доме?
– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.
Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.
Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.
– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.
– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?
– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.
За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.
Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.
На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.
Руперт дернул меня за рукав.
– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.
Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.
Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.
Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.
Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.
Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.
Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.
– Что это вы собираетесь делать?
– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.
В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:
– Пусть этим занимается Марго.
– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.
– Это негритянская работа.
Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.
Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.
– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.
– Это Таун.
– Она тоже работает в вашем доме?
– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.
Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.
Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.
– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.
– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?
– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80