Виктор блестяще парирует упреки отца. Но ему нелегко. Он теряет силы под стремительным натиском отцовского авторитета, но все же закрепляется на своих позициях и вновь устремляется в атаку, начисто отвергая все условия отца и предложенный им тон.
Виктор – опытный игрок на этом поле, и постепенно чаша весов склоняется в его сторону. Но мистер Геддес настроен решительно и пытается подавить сопротивление сына хорошо рассчитанными взрывами сурового отцовского гнева. Но Виктор только смеется в ответ.
Виктор успешно отшучивается, когда отец спрашивает, что он намерен делать со своей болезнью; но затем положение меняется: Виктор сдает свои позиции, испугавшись, что отец сейчас разрыдается. Потом Виктор вновь приобретает контроль над ситуацией, дурачит отца молчанием. Подойдя к книжной полке, достает толстый том английской поэзии.
– Ты, конечно, слышал о Дж. С. Холдене, папа? – спрашивает Виктор. – Он написал стихи под заглавием «Рак – забавнейшая штука»; мне хотелось бы процитировать их, если не возражаешь.
– Нет ничего забавного…
Виктор стоит с книгой в руках, выставив вперед ногу. Откашливается, поднимает палец и зачитывает своим слушателям:
– Голос Гомера иметь и хотел бы,
Дабы кишок карциному воспеть…
– Прекрати, Виктор, – недовольно прерывает его мистер Геддес. – У тебя же нет опухоли в кишках. А лучше бы была.
– …Юмор один лишь способен
Эту болезнь излечить.
Знаю, что рак убивает,
Но не один только рак:
Есть и машины-убийцы,
Есть и убийцы-врачи.
Мистер Геддес, подойдя к Виктору, выхватывает из его рук книгу, – и начинается все сначала: мистер Геддес атакует Виктора вопросами, а Виктор отвечает на них экспромтами и уверенно парирует его нападки. Наконец Виктор предлагает отцу перемирие, призывает его прекратить «допросы» и напоминает ему, что сын – давно не мальчик. Потом сдает свои позиции, так как отец униженно умоляет его проявить благоразумие.
– Прошу тебя, – говорит мистер Геддес, протягивая руки к сыну. Виктор отворачивается.
– Не можешь ли ты на минутку забыть об особых чертах нашей семейной политики и обсудить положение дел с моей точки зрения, попытаться понять, что мои поступки имеют объективные причины? – просит Виктор. Шарит по кофейному столику в поисках сигарет. Дотрагивается до журналов, до кружки с кофе, пепельницы, бумажника, ключей, наконец находит пачку «Мальборо».
– Прекрасно, – соглашается мистер Геддес, он стоит прямо напротив Виктора. – Давай так и сделаем. Объясни мне, почему ты подобным образом ведешь себя в этой ситуации. Объясни, почему так торопишься попасть в могилу.
– Скучно, папа, – отвечает Виктор. Он закуривает, выпуская струю дыма над головой отца. – Все эти лечения, вся эта болезнь…
– Очень странное общество, где люди убивают себя скуки ради, – прерывает его мистер Геддес.
– Десять с половиной лет я болен. Ты ведь никогда не болел так… у тебя нет необходимого в данной ситуации опыта, а потому не тебе судить об этом.
– Ты убиваешь себя, – говорит мистер Геддес, указывая на Виктора дрожащим пальцем.
– Я болен гораздо серьезнее, чем тебе представляется. Между прочим, я умирал почти десять лет.
– Нет. Была надежда.
– Я устал, – заявляет Виктор, глубоко затягиваясь сигаретой. В его голосе какие-то новые для меня интонации, раньше их не было. Безысходно-тоскливая нота. И я опять вспоминаю, как нелегко далось Виктору решение; не один час пролежал он в постели, прислушиваясь к доносившимся до него звукам нормальной жизни, в которой для него не было места. Он поворачивается к отцу и мягко произносит:
– Устал я от этой «надежды», как ты ее называешь.
– Черт бы тебя побрал! – восклицает мистер Геддес, сгибаясь пополам, как будто получил удар в живот. – Черт бы тебя побрал за то, что ты устал! – Он чуть ли не танцует перед Виктором, седые кудри на его красивой голове подпрыгивают, губы сжаты точно так же, как у Виктора. Узнаю в его лице знакомые черты: подбородок, как у Виктора, и такой же высокий лоб в морщинках. Он сутулится, спина согнута, плечи опущены, но это придает ему еще больше изящества и делает его моложе. Он набрасывается на Виктора с новой силой, повторяя одни и те же аргументы.
Приношу бутылку с остатками вина и ставлю ее на столик, а сама удаляюсь на кухню. Пристраиваюсь там на табуретке, меня бьет дрожь. Чтобы успокоиться, выдергиваю шнурки из своих уличных туфель, а потом снова зашнуровываю их. Навожу порядок в холодильнике.
Из комнаты до меня доносится низкий голос Виктора:
– Не говори мне, что я не хочу жить! Конечно, хочу. Если бы можно было жить без этой болезни, – другое дело, разве не так? Если бы самоубийца мог избавиться от своих несчастий, не убивая себя, – как, по-твоему, стал бы он так делать? Самоубийство, – а в моем случае его нет и в помине, – есть выражение скрытой воли к жизни.
– Кто тебе это сказал?
– Артур Шопенгауэр. Философ девятнадцатого века.
– Что он знал? Он жил до того, как у нас появилась химиотерапия.
Слышу, как Виктор тяжело вздыхает, и представляю, как он при этом закатывает глаза.
– Честно говоря, отец, по-моему, я веду себя как человек цивилизованный, – говорит Виктор. – Ты, возможно, не знаешь, что людям других культур мое решение не показалось бы странным. Канадские эскимосы племени иглу, например, верили, что насильственная смерть – единственный способ попасть в рай.
– Какие еще пернатые эскимосы? Не знаю никаких пернатых эскимосов.
– Канадские эскимосы. Смерть по естественным причинам они рассматривали как серьезное препятствие на пути к вечному блаженству.
– Разве естественно умереть молодым? – спрашивает отец Виктора.
Они наконец умолкают, и я выползаю из кухни.
Виктор сидит в своем кресле, мелкими глотками отпивает вино. Под глазами синева, как будто он получил двойной нокаут. Над верхней губой капельки пота, влажные волосы прилипли ко лбу. Действие небольшой дозы морфия, конечно, уже кончилось. Обороняться от нападок отца нелегко, на стороне того все преимущества внезапного нападения. Комната в клубах дыма, окна почти не видно. Мистер Геддес говорит быстро и тихо. Он объясняет, как легко будет Виктору в больнице, как рад будет сам Виктор, что не признал себя побежденным.
– Тебе достаточно четырех лет ремиссии, чтобы ты почувствовал себя почти здоровым, – говорит он.
– Папа, – терпеливо возражает ему Виктор, – у меня ни разу не было даже двух лет ремиссии, и я не поеду, повторяю, не поеду в эту больницу, будь она проклята.
Звонит телефон, и Виктор отправляется на кухню, чтобы взять трубку.
– Мистер Геддес, – предлагаю я, – хотите перекусить?
– Называйте меня, пожалуйста, Ричардом, – просит он. – Бурбон у вас найдется?
Из кухни доносится голос Виктора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Виктор – опытный игрок на этом поле, и постепенно чаша весов склоняется в его сторону. Но мистер Геддес настроен решительно и пытается подавить сопротивление сына хорошо рассчитанными взрывами сурового отцовского гнева. Но Виктор только смеется в ответ.
Виктор успешно отшучивается, когда отец спрашивает, что он намерен делать со своей болезнью; но затем положение меняется: Виктор сдает свои позиции, испугавшись, что отец сейчас разрыдается. Потом Виктор вновь приобретает контроль над ситуацией, дурачит отца молчанием. Подойдя к книжной полке, достает толстый том английской поэзии.
– Ты, конечно, слышал о Дж. С. Холдене, папа? – спрашивает Виктор. – Он написал стихи под заглавием «Рак – забавнейшая штука»; мне хотелось бы процитировать их, если не возражаешь.
– Нет ничего забавного…
Виктор стоит с книгой в руках, выставив вперед ногу. Откашливается, поднимает палец и зачитывает своим слушателям:
– Голос Гомера иметь и хотел бы,
Дабы кишок карциному воспеть…
– Прекрати, Виктор, – недовольно прерывает его мистер Геддес. – У тебя же нет опухоли в кишках. А лучше бы была.
– …Юмор один лишь способен
Эту болезнь излечить.
Знаю, что рак убивает,
Но не один только рак:
Есть и машины-убийцы,
Есть и убийцы-врачи.
Мистер Геддес, подойдя к Виктору, выхватывает из его рук книгу, – и начинается все сначала: мистер Геддес атакует Виктора вопросами, а Виктор отвечает на них экспромтами и уверенно парирует его нападки. Наконец Виктор предлагает отцу перемирие, призывает его прекратить «допросы» и напоминает ему, что сын – давно не мальчик. Потом сдает свои позиции, так как отец униженно умоляет его проявить благоразумие.
– Прошу тебя, – говорит мистер Геддес, протягивая руки к сыну. Виктор отворачивается.
– Не можешь ли ты на минутку забыть об особых чертах нашей семейной политики и обсудить положение дел с моей точки зрения, попытаться понять, что мои поступки имеют объективные причины? – просит Виктор. Шарит по кофейному столику в поисках сигарет. Дотрагивается до журналов, до кружки с кофе, пепельницы, бумажника, ключей, наконец находит пачку «Мальборо».
– Прекрасно, – соглашается мистер Геддес, он стоит прямо напротив Виктора. – Давай так и сделаем. Объясни мне, почему ты подобным образом ведешь себя в этой ситуации. Объясни, почему так торопишься попасть в могилу.
– Скучно, папа, – отвечает Виктор. Он закуривает, выпуская струю дыма над головой отца. – Все эти лечения, вся эта болезнь…
– Очень странное общество, где люди убивают себя скуки ради, – прерывает его мистер Геддес.
– Десять с половиной лет я болен. Ты ведь никогда не болел так… у тебя нет необходимого в данной ситуации опыта, а потому не тебе судить об этом.
– Ты убиваешь себя, – говорит мистер Геддес, указывая на Виктора дрожащим пальцем.
– Я болен гораздо серьезнее, чем тебе представляется. Между прочим, я умирал почти десять лет.
– Нет. Была надежда.
– Я устал, – заявляет Виктор, глубоко затягиваясь сигаретой. В его голосе какие-то новые для меня интонации, раньше их не было. Безысходно-тоскливая нота. И я опять вспоминаю, как нелегко далось Виктору решение; не один час пролежал он в постели, прислушиваясь к доносившимся до него звукам нормальной жизни, в которой для него не было места. Он поворачивается к отцу и мягко произносит:
– Устал я от этой «надежды», как ты ее называешь.
– Черт бы тебя побрал! – восклицает мистер Геддес, сгибаясь пополам, как будто получил удар в живот. – Черт бы тебя побрал за то, что ты устал! – Он чуть ли не танцует перед Виктором, седые кудри на его красивой голове подпрыгивают, губы сжаты точно так же, как у Виктора. Узнаю в его лице знакомые черты: подбородок, как у Виктора, и такой же высокий лоб в морщинках. Он сутулится, спина согнута, плечи опущены, но это придает ему еще больше изящества и делает его моложе. Он набрасывается на Виктора с новой силой, повторяя одни и те же аргументы.
Приношу бутылку с остатками вина и ставлю ее на столик, а сама удаляюсь на кухню. Пристраиваюсь там на табуретке, меня бьет дрожь. Чтобы успокоиться, выдергиваю шнурки из своих уличных туфель, а потом снова зашнуровываю их. Навожу порядок в холодильнике.
Из комнаты до меня доносится низкий голос Виктора:
– Не говори мне, что я не хочу жить! Конечно, хочу. Если бы можно было жить без этой болезни, – другое дело, разве не так? Если бы самоубийца мог избавиться от своих несчастий, не убивая себя, – как, по-твоему, стал бы он так делать? Самоубийство, – а в моем случае его нет и в помине, – есть выражение скрытой воли к жизни.
– Кто тебе это сказал?
– Артур Шопенгауэр. Философ девятнадцатого века.
– Что он знал? Он жил до того, как у нас появилась химиотерапия.
Слышу, как Виктор тяжело вздыхает, и представляю, как он при этом закатывает глаза.
– Честно говоря, отец, по-моему, я веду себя как человек цивилизованный, – говорит Виктор. – Ты, возможно, не знаешь, что людям других культур мое решение не показалось бы странным. Канадские эскимосы племени иглу, например, верили, что насильственная смерть – единственный способ попасть в рай.
– Какие еще пернатые эскимосы? Не знаю никаких пернатых эскимосов.
– Канадские эскимосы. Смерть по естественным причинам они рассматривали как серьезное препятствие на пути к вечному блаженству.
– Разве естественно умереть молодым? – спрашивает отец Виктора.
Они наконец умолкают, и я выползаю из кухни.
Виктор сидит в своем кресле, мелкими глотками отпивает вино. Под глазами синева, как будто он получил двойной нокаут. Над верхней губой капельки пота, влажные волосы прилипли ко лбу. Действие небольшой дозы морфия, конечно, уже кончилось. Обороняться от нападок отца нелегко, на стороне того все преимущества внезапного нападения. Комната в клубах дыма, окна почти не видно. Мистер Геддес говорит быстро и тихо. Он объясняет, как легко будет Виктору в больнице, как рад будет сам Виктор, что не признал себя побежденным.
– Тебе достаточно четырех лет ремиссии, чтобы ты почувствовал себя почти здоровым, – говорит он.
– Папа, – терпеливо возражает ему Виктор, – у меня ни разу не было даже двух лет ремиссии, и я не поеду, повторяю, не поеду в эту больницу, будь она проклята.
Звонит телефон, и Виктор отправляется на кухню, чтобы взять трубку.
– Мистер Геддес, – предлагаю я, – хотите перекусить?
– Называйте меня, пожалуйста, Ричардом, – просит он. – Бурбон у вас найдется?
Из кухни доносится голос Виктора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66