– Не такую, как я предполагала. Но всё же, однако…
– Бедная моя Клодиночка! – повторяет он, бросив перчатки на мою постель. – Я так вас понимаю…
Исполненный нежных братских чувств, он обнимает меня за плечи, а другой, свободной рукой прижимает мою голову к своей груди. Выглядим мы трогательно или смешно? Эта мысль пришла мне гораздо позднее. Он так же, как Люс, обвивает рукой мою шею. От него исходит такой же приятный аромат, как от неё, но более тонкий, изысканный, и я близко вижу белокурые ресницы, затеняющие его глаза… Неужели сейчас нервное напряжение всей этой недели разрешится у меня рыданиями? Нет, он станет утирать мои слёзы, промочившие его великолепного покроя пиджак, с боязливой тревогой. Стоп, Клодина! Прикуси как следует язычок, это лучшее средство сдержать подступающие слёзы…
– Милый мой Марсель, вы такой ласковый. Я вас увидела, и мне сразу полегчало.
– Молчите, я так хорошо вас понимаю! Боже мой! Если бы Шарли поступил со мной так…
Эта эгоистичная тревога заставляет порозоветь его щёки, он вытирает платком виски. Его слова кажутся мне такими смешными, что я начинаю хохотать.
– Да, у вас нервы на пределе. Хотите, выйдем прогуляться? Прошёл дождь, жара несколько спала.
– О да, выйдем, я немного успокоюсь.
– Но скажите мне ещё… Она была настойчивой… умоляющей?
Он совершенно не понимает, что, будь это истинное горе, его напористость была бы слишком жестокой, чего же он добивается? Какого-то острого ощущения.
– Да, настойчивой. Я убежала, чтобы не видеть её, не видеть расстёгнутую на белоснежной груди блузку, не видеть, как она вся в слезах кричит, перегнувшись через перила лестницы, чтобы я вернулась…
Мой «племянник» бледнеет, дыхание его становится учащённым. Видимо, ранняя жара в Париже плохо действует на нервы.
Я на минуту оставляю его одного и возвращаюсь уже в своей любимой шляпке-канотье. Прижавшись лбом к стеклу, Марсель невидящим взглядом смотрит во двор.
– Куда мы пойдём?
– Куда хотите, Клодина, куда-нибудь… Выпьем холодного чая с лимоном, это нас немного подбодрит. Так значит… Вы её больше не увидите?
– Никогда, – твёрдо говорю я.
В ответ раздаётся глубокий вздох моего приятеля. Ему хотелось бы, вероятно, чтобы ревность была не такой непримиримой, хотелось бы продолжения интересных рассказов.
– Надо предупредить папу, что мы уходим, Марсель. Пойдёмте со мной.
Папа со счастливым видом меряет крупными шагами комнату, что-то диктуя господину Мариа. Тот поднимает голову, смотрит на меня, смотрит на моего «племянника» и мрачнеет. Мой благородный отец презирает Марселя с высоты своей крепкой широкоплечей фигуры, облачённой в приталенный сюртук с прорванными карманами. Марсель отвечает ему тем же, но всячески старается выказать свою почтительность.
– Идите, дети мои. Но не гуляйте слишком долго. Берегитесь сквозняков. Купи мне линованной бумаги, самые большие листы, которые найдёшь, и носки.
– Я принёс три пачки такой бумаги сегодня утром, – тихим голосом вступает в разговор господин Мариа, не сводя с меня глаз.
– Прекрасно; тем не менее… Никогда не помешает купить ещё.
Мы уходим, и я слышу, как за закрытой дверью папа распевает во весь голос, словно трубит в охотничий рог:
Когда б увидела ты мой нос,
Ты стала б смеяться до шока:
Он словно весь из алых роз,
Как донышко артишока!
– Ну и весёлые песни у моего двоюродного дедушки! – замечает удивлённый Марсель.
– Да. Репертуар у них с Мели довольно богатый; меня всегда удивляло «весь из алых роз, как донышко артишока». Артишок с алым донышком – разновидность совсем не известная, во всяком случае в Монтиньи.
Мы спешим скорее покинуть зловонную улицу Жакоб и дурно пахнущую улицу Бонапарта. На набережных легче дышать, но дыхание мая здесь, увы, напоено запахом асфальта и креозота!
– Куда же мы пойдём?
– Ещё не знаю. Вы сегодня, Клодина, такая хорошенькая, очень хорошенькая. В ваших табачных глазах какое-то беспокойство, даже мольба, чего я никогда прежде не замечал.
– Благодарю вас.
Мне тоже кажется, что я выгляжу совсем неплохо. Это подтверждают окна магазинов, даже совсем узенькие, проходя мимо которых я вижу только один свой глаз и краешек щеки. О ветреная Клодина! Как я оплакивала свои длинные волосы, а вот сегодня утром подрезала их снова на три сантиметра, чтобы сохранить эту причёску «кудрявого пастушка», как выражается Дядюшка. И действительно, никакая другая причёска не смогла бы лучше оттенить мои удлинённые глаза и заострённый подбородок.
На нас многие обращают внимание, на Марселя так же, как и на меня. При ярком солнечном свете мне за него немножко неловко на улице: он визгливо смеётся, всё время оборачивается на зеркала, склоняя набок свой стан, опускает ресницы, когда мужчины разглядывают его; я далеко не в восторге от этих ужимок.
– Клодинетта, отправимся на бульвар Османа выпить чашечку холодного чая. Вы не против, если мы после проспекта Оперы свернём направо на бульвар? Там гораздо веселее.
– Улицы Парижа никогда меня не веселят. Они все такие скучные, земля здесь ровная… Скажите, ваш отец уже вернулся в Париж?
– Он не сообщил мне об этом, дорогая. Папа много бывает в свете. К журналистике побуждает «не только честь, но и сердце». Знайте, что мой отец бесконечно любит женщин, и они его тоже, – заявляет Марсель тем подчёркнуто язвительным тоном, каким он всегда говорит о кузене Дядюшке. – Вас это удивляет?
– Нет, меня это не удивляет. Один из двоих – для вашей семьи это не так уж много.
– До чего вы умеете быть любезной, когда вас задевают, Клодина.
– Мой миленький Марсель, откровенно говоря, какое мне до этого должно быть дело?
Надо же показать, что я умею неплохо лгать, и скрыть от него, какое чувство раздражения и неловкости вызвали у меня его последние фразы. Я раздумываю о том, что должна лишить кузена Дядюшку своего доверия, я не собираюсь поверять свои секреты кому-то, кто тут же забудет о них у «этих» женщин. К тому же это отвратительно! Я словно слышу, как Дядюшка разговаривает с «этими» женщинами тем же приглушённым голосом искусителя, каким говорил мне всякие дружеские любезности. Когда «его» женщины грустят, он, может быть, точно так же обнимает их за плечи, чтобы приласкать, как меня всего каких-нибудь три недели назад? Чёрт его побери!
Невольное бешенство, охватившее Клодину, нашло выход в том, что она толкнула локтем в бок толстую даму, перегородившую ей дорогу.
– Что с вами, Клодина?
– Катитесь вы!
– Ну и характер!.. Простите, Клодина, я совсем забыл, что вы пережили такое горе. Я знаю, о чём вы думаете…
Его мысли по-прежнему занимает только Люс. Его ошибка немного ободряет меня, возвращает хорошее настроение, словно ветренице, которую расстроил любовник и утешает муж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48