А эта квартира? «Где же я? Это чудо, друзья, иль мечты волшебство?», как поёт дылда Анаис голосом, от которого сводит скулы.
– Это моя спальня, – елейным голоском заводит Люс. Она немного отстраняется от меня, чтобы дать возможность восторженно полюбоваться окружающей обстановкой.
Слишком богатая, но не слишком безвкусная спальня. К примеру, хорошие обои! Белый лак – увы! – но вот стулья и панели на стенах затянуты фисташкового цвета бархатом с рисунком рококо, думаю, копия Утрехта, это ласкает глаз и оживляет цвет лица. Кровать – ах, какая кровать! Не в силах удержаться, я измеряю её ширину, раскинув руки… Больше полутора метров, сударыня, больше полутора метров, говорят вам, по меньшей мере трёхспальная. Красивые камчатные занавеси фисташкового цвета на двух окнах, трёхстворчатый зеркальный шкаф, небольшая люстра на потолке (вид у неё какой-то дурацкий, у этой люстры) и большое глубокое кресло у камина, обитое шёлком в белую и жёлтую полоску, и Бог знает что ещё!
– Люс! Является ли всё это плодами бесчестья? Ты прекрасно знаешь, «этими обманчивыми плодами, оставляющими на губах вкус пепла», если верить нашей старой книге «Образцы нравственности».
– Ты не видела самого прекрасного, – говорит Люс, не отвечая на мой вопрос. – Взгляни!
Она открывает дверь в лепных гирляндах.
– Это туалетная комната.
– Спасибо за разъяснение: а то я могла бы подумать, что это молельня мадемуазель Сержан.
Фаянсовые плитки на стенах, фаянсовые плитки на полу, туалетная комната сверкает тысячью огней (и более того), ну чисто Венеция! Ох, возможно ли это! Ванна, которая подошла бы слонёнку, и два глубоких, как пруд в Барре, таза, два перевёртывающихся таза. На туалетном столике светлый черепаховый гребень, баснословно дорогой. Люс бросается к какой-то диковинной скамеечке, приподнимает, точно у ящика, крышку с обивкой в лютиках, и говорит совсем просто, демонстрируя мне продолговатую чашу:
– Это из чистого серебра.
– Пфф! От этих металлических бортов, должно быть, ляжкам холодно. А на дне что, твой герб выгравирован? Но расскажи мне наконец обо всём, или я сматываюсь отсюда.
– И всё освещается электричеством. Я всё время боюсь, что из-за него может произойти несчастный случай, от искры, от чего-то ещё, что может убить (моя сестрица все уши нам про это прожужжала в Монтиньи, во время уроков физики!). И ежели я остаюсь вечером одна, я зажигаю маленькую керосиновую лампу. Видела бы ты мои сорочки! У меня шесть шёлковых, остальные по моде Империи с розовыми лентами, и такие же панталоны…
– Панталоны по моде Империи? Я-то считала, что в наши времена никто не пойдёт на такие необузданные траты…
– А вот и нет, и доказательство – сама белошвейка мне сказала, бельё по моде Империи! И потом…
Лицо её сияет. Она порхает от одного шкафа к другому, путается в своей длинной юбке. Внезапно она подхватывает обеими руками шуршащие юбки и восторженно шепчет мне:
– Клодина, у меня шёлковые чулки!!!
На ней и в самом деле шёлковые чулки. Они шёлковые, я могу это подтвердить, и доходят до самых бёдер. Ножки её, я их узнаю, – просто чудо.
– Потрогай, какие мягкие, гладкие!
– Верю тебе, верю. Но клянусь, я сейчас же уйду, если ты по-прежнему станешь молоть языком и ничего мне не объяснишь!
– Тогда нам надо сесть поудобнее. Плюхайся-ка в кресло. Погодь-ка, я опущу штору, а то солнце в глаза.
До чего уморительно звучат у неё местные словечки. А сама она ещё в розовой блузке и безукоризненного покроя юбке – оперетка, да и только!
– Может, выпьем? У меня всегда припасены две бутылки вина в туалетной комнате. Он говорит, что тогда я не буду анемичной.
– Он! Значит, существует Он! Вот удача, наконец-то всё узнаем! Подавай-ка сюда немедленно портрет соблазнителя.
Люс выходит и возвращается с фотографией в руке.
– Держи, вот он, – говорит она упавшим голосом. Просто отвратительно: на фотографии – толстый мужчина лет шестидесяти, а может, и больше, почти совсем лысый, с тупым видом, отвислыми, как у датского дога, щеками и большими коровьими глазами! Я в ужасе гляжу на свою подружку, а она молча разглядывает ковёр и постукивает носком ботинка.
– Старушка моя, ты должна мне всё рассказать. Это ещё интереснее, чем я думала…
Сидя на подушке у моих ног, в золотистом сумраке от спущенных штор, она кладёт скрещённые кисти рук мне на колени… Меня здорово смущает её новая причёска, и потом, ей не следовало бы завиваться… Я в свою очередь снимаю соломенную шляпку и встряхиваю головой, чтобы волосы легли свободно. Люс улыбается мне.
– Ты совсем как мальчишка, Клодина, с этими короткими волосами, прямо хорошенький мальчишка. Но всё-таки нет, когда смотришь на тебя, видно, что у тебя, конечно, девичье лицо, лицо красивой девушки!
– Хватит! Рассказывай всё с самого начала и до сегодняшнего дня. И поживей немного, а то папа ещё подумает, что я заблудилась или попала под экипаж…
– Хорошо. Так вот, когда ты наконец собралась написать мне после своей болезни, они обе уже успели мне столько гадостей наделать. Я, мол, и такая, и сякая, и гусыня, и карикатура на свою сестру, и обзывали меня по-всякому.
– Они по-прежнему вместе, твоя сестра и директриса?
– Чёрт побери, всё ещё хуже прежнего. Сестрица моя даже не подметает своей комнаты. Мадемуазель наняла прислугу. И по всякому поводу, а то и без повода, Эме сказывается больной, не выходит из комнаты, и Мадемуазель заменяет её почти на всех устных уроках. И ещё того лучше: однажды вечером я слышала, как Мадемуазель устроила в саду ужасную сцену Эме из-за нового классного надзирателя. Она просто не в себе была. «Ты добьёшься того, что я тебя убью», – сказала она Эме. Мою сестру аж передёрнуло, она бросила на неё косой взгляд да и говорит: «Ты не осмелишься, слишком потом страдать будешь». Тогда Мадемуазель начала скулить и умолять не мучить её больше, и Эме бросилась ей на шею, и они пошли вместе наверх. Но дело совсем не в том, к этому я привыкла. Только вот сестрица моя, скажу тебе, обращалась со мной хуже, чем с собакой, и Мадемуазель тоже. Когда я стала просить у сестры чулки и ботинки, она велела мне убираться прочь. «Если у тебя дырки на пятках, заштопай их, – сказала она мне, – а верх ещё совсем целый, и когда не видно дыр, их вроде бы и нет». С платьями та же история: у неё хватило наглости, у этой дряни, отдать мне свою старую блузку с протёртыми подмышками. Я проплакала весь день оттого, что у меня так плохо с одеждой, уж лучше бы меня избили! В отчаянии я написала домой. Ты ведь знаешь, у меня никогда ни гроша не было. А мама мне ответила: «Договаривайся обо всём с сестрой, ты и так стоишь нам немалых денег, к тому же у нас свинья подохла, да я потратила в прошлом месяце на лекарства для твоей младшей сестрёнки Жюли целых пятнадцать франков;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Это моя спальня, – елейным голоском заводит Люс. Она немного отстраняется от меня, чтобы дать возможность восторженно полюбоваться окружающей обстановкой.
Слишком богатая, но не слишком безвкусная спальня. К примеру, хорошие обои! Белый лак – увы! – но вот стулья и панели на стенах затянуты фисташкового цвета бархатом с рисунком рококо, думаю, копия Утрехта, это ласкает глаз и оживляет цвет лица. Кровать – ах, какая кровать! Не в силах удержаться, я измеряю её ширину, раскинув руки… Больше полутора метров, сударыня, больше полутора метров, говорят вам, по меньшей мере трёхспальная. Красивые камчатные занавеси фисташкового цвета на двух окнах, трёхстворчатый зеркальный шкаф, небольшая люстра на потолке (вид у неё какой-то дурацкий, у этой люстры) и большое глубокое кресло у камина, обитое шёлком в белую и жёлтую полоску, и Бог знает что ещё!
– Люс! Является ли всё это плодами бесчестья? Ты прекрасно знаешь, «этими обманчивыми плодами, оставляющими на губах вкус пепла», если верить нашей старой книге «Образцы нравственности».
– Ты не видела самого прекрасного, – говорит Люс, не отвечая на мой вопрос. – Взгляни!
Она открывает дверь в лепных гирляндах.
– Это туалетная комната.
– Спасибо за разъяснение: а то я могла бы подумать, что это молельня мадемуазель Сержан.
Фаянсовые плитки на стенах, фаянсовые плитки на полу, туалетная комната сверкает тысячью огней (и более того), ну чисто Венеция! Ох, возможно ли это! Ванна, которая подошла бы слонёнку, и два глубоких, как пруд в Барре, таза, два перевёртывающихся таза. На туалетном столике светлый черепаховый гребень, баснословно дорогой. Люс бросается к какой-то диковинной скамеечке, приподнимает, точно у ящика, крышку с обивкой в лютиках, и говорит совсем просто, демонстрируя мне продолговатую чашу:
– Это из чистого серебра.
– Пфф! От этих металлических бортов, должно быть, ляжкам холодно. А на дне что, твой герб выгравирован? Но расскажи мне наконец обо всём, или я сматываюсь отсюда.
– И всё освещается электричеством. Я всё время боюсь, что из-за него может произойти несчастный случай, от искры, от чего-то ещё, что может убить (моя сестрица все уши нам про это прожужжала в Монтиньи, во время уроков физики!). И ежели я остаюсь вечером одна, я зажигаю маленькую керосиновую лампу. Видела бы ты мои сорочки! У меня шесть шёлковых, остальные по моде Империи с розовыми лентами, и такие же панталоны…
– Панталоны по моде Империи? Я-то считала, что в наши времена никто не пойдёт на такие необузданные траты…
– А вот и нет, и доказательство – сама белошвейка мне сказала, бельё по моде Империи! И потом…
Лицо её сияет. Она порхает от одного шкафа к другому, путается в своей длинной юбке. Внезапно она подхватывает обеими руками шуршащие юбки и восторженно шепчет мне:
– Клодина, у меня шёлковые чулки!!!
На ней и в самом деле шёлковые чулки. Они шёлковые, я могу это подтвердить, и доходят до самых бёдер. Ножки её, я их узнаю, – просто чудо.
– Потрогай, какие мягкие, гладкие!
– Верю тебе, верю. Но клянусь, я сейчас же уйду, если ты по-прежнему станешь молоть языком и ничего мне не объяснишь!
– Тогда нам надо сесть поудобнее. Плюхайся-ка в кресло. Погодь-ка, я опущу штору, а то солнце в глаза.
До чего уморительно звучат у неё местные словечки. А сама она ещё в розовой блузке и безукоризненного покроя юбке – оперетка, да и только!
– Может, выпьем? У меня всегда припасены две бутылки вина в туалетной комнате. Он говорит, что тогда я не буду анемичной.
– Он! Значит, существует Он! Вот удача, наконец-то всё узнаем! Подавай-ка сюда немедленно портрет соблазнителя.
Люс выходит и возвращается с фотографией в руке.
– Держи, вот он, – говорит она упавшим голосом. Просто отвратительно: на фотографии – толстый мужчина лет шестидесяти, а может, и больше, почти совсем лысый, с тупым видом, отвислыми, как у датского дога, щеками и большими коровьими глазами! Я в ужасе гляжу на свою подружку, а она молча разглядывает ковёр и постукивает носком ботинка.
– Старушка моя, ты должна мне всё рассказать. Это ещё интереснее, чем я думала…
Сидя на подушке у моих ног, в золотистом сумраке от спущенных штор, она кладёт скрещённые кисти рук мне на колени… Меня здорово смущает её новая причёска, и потом, ей не следовало бы завиваться… Я в свою очередь снимаю соломенную шляпку и встряхиваю головой, чтобы волосы легли свободно. Люс улыбается мне.
– Ты совсем как мальчишка, Клодина, с этими короткими волосами, прямо хорошенький мальчишка. Но всё-таки нет, когда смотришь на тебя, видно, что у тебя, конечно, девичье лицо, лицо красивой девушки!
– Хватит! Рассказывай всё с самого начала и до сегодняшнего дня. И поживей немного, а то папа ещё подумает, что я заблудилась или попала под экипаж…
– Хорошо. Так вот, когда ты наконец собралась написать мне после своей болезни, они обе уже успели мне столько гадостей наделать. Я, мол, и такая, и сякая, и гусыня, и карикатура на свою сестру, и обзывали меня по-всякому.
– Они по-прежнему вместе, твоя сестра и директриса?
– Чёрт побери, всё ещё хуже прежнего. Сестрица моя даже не подметает своей комнаты. Мадемуазель наняла прислугу. И по всякому поводу, а то и без повода, Эме сказывается больной, не выходит из комнаты, и Мадемуазель заменяет её почти на всех устных уроках. И ещё того лучше: однажды вечером я слышала, как Мадемуазель устроила в саду ужасную сцену Эме из-за нового классного надзирателя. Она просто не в себе была. «Ты добьёшься того, что я тебя убью», – сказала она Эме. Мою сестру аж передёрнуло, она бросила на неё косой взгляд да и говорит: «Ты не осмелишься, слишком потом страдать будешь». Тогда Мадемуазель начала скулить и умолять не мучить её больше, и Эме бросилась ей на шею, и они пошли вместе наверх. Но дело совсем не в том, к этому я привыкла. Только вот сестрица моя, скажу тебе, обращалась со мной хуже, чем с собакой, и Мадемуазель тоже. Когда я стала просить у сестры чулки и ботинки, она велела мне убираться прочь. «Если у тебя дырки на пятках, заштопай их, – сказала она мне, – а верх ещё совсем целый, и когда не видно дыр, их вроде бы и нет». С платьями та же история: у неё хватило наглости, у этой дряни, отдать мне свою старую блузку с протёртыми подмышками. Я проплакала весь день оттого, что у меня так плохо с одеждой, уж лучше бы меня избили! В отчаянии я написала домой. Ты ведь знаешь, у меня никогда ни гроша не было. А мама мне ответила: «Договаривайся обо всём с сестрой, ты и так стоишь нам немалых денег, к тому же у нас свинья подохла, да я потратила в прошлом месяце на лекарства для твоей младшей сестрёнки Жюли целых пятнадцать франков;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48