– Вы очень любили друг друга?
Красивое порочное личико! Чего не скажешь ради того, чтобы увидеть, как засверкают эти глаза? Слушай же, подлый мальчишка!
– Нет, я её почти совсем не любила. Она – да, любила, она горько плакала, когда я уезжала.
– А кого же вы ей предпочли?
Мой спокойный тон придал Марселю смелости, он, верно, принимает меня за дурочку и охотно задал бы мне более определённые вопросы; но тут взрослые на минутку умолкают, пока слуга с лицом кюре меняет тарелки, и мы тоже замолкаем, чувствуя себя уже немного сообщниками.
Тётушка Кёр переводит свой утомлённый синий взгляд с Марселя на меня.
– Клод, – обращается она к папе, – посмотрите, как эти дети выигрывают на фоне друг друга. Матовый цвет лица вашей дочери, её волосы с медным отливом, её тёмные глаза, все эти внешние признаки брюнетки у девочки, которая вовсе не является брюнеткой, ещё больше подчёркивают белокурость моего херувимчика, вы согласны?
– Да, – с глубокой убеждённостью отвечает папа, – он гораздо больше девица, чем она.
Херувимчик и я опускаем глаза, как пристало детям, которых одновременно распирает от гордости и от желания фыркнуть. Обед продолжается без дальнейших доверительных признаний. Впрочем, восхитительное мандариновое мороженое поглощает всё моё внимание.
Об руку с Марселем я возвращаюсь в гостиную. Никто теперь не знает, чем заняться дальше. Тёте Кёр, по-видимому, надо поговорить с папой о чём-то серьёзном, и нас удаляют из гостиной.
– Марсель, душенька, покажи Клодине нашу квартиру. Будь милым, постарайся, чтобы она чувствовала себя здесь как дома.
– Пойдёмте, – говорит мне «душенька», – я покажу вам свою комнату.
Я так и думала, она тоже белая! Белая и зелёная, тоненькие стебли тростника на белом фоне. В конце концов такая белизна вызывает у меня постыдное желание опрокинуть на всё это чернильницу, целую кучу чернильниц, испачкать углём стены, измазать все эти росписи клеем, кровью от порезанного пальца… Господи, какой испорченной девчонкой я становлюсь в белых покоях!
Я подхожу прямо к камину, где замечаю фотографию в рамочке. Марсель спешит щёлкнуть выключателем, чтобы над нами загорелась электрическая лампочка.
– Это мой лучший друг… Шарли, он мне как брат. Не правда ли, хорош?
Даже слишком хорош: тёмные глаза с загнутыми ресницами, над нежным ртом тоненькая ниточка чёрных усиков, косой пробор, такой же, как у Марселя.
– Я верю вам, что он и правда красив! Почти так же красив, как вы, – искренне отзываюсь я.
– О, гораздо красивее! – пылко восклицает Марсель. – Фотография не в силах передать белизну его кожи, его чёрные волосы. А какая прелестная душа…
И пошёл, и пошёл! Эта хорошенькая статуэтка саксонского фарфора наконец-то оживает. Я не дрогнув выслушиваю панегирик блистательному Шарли, и когда Марсель, несколько сконфуженный, наконец спохватывается, я с убеждённым видом, как нечто само собой разумеющееся, говорю ему:
– Я понимаю. Вы его Люс.
Он отшатывается от меня, и в ярком электрическом свете я вижу, как делаются жёстче его прекрасные черты и еле уловимо блёкнут краски слишком чувствительной кожи лица.
– Его Люс? Что вы хотите этим сказать, Клодина? С большой самоуверенностью, подогретой двумя бокалами шампанского, я пожимаю плечами.
– Ну да, его Люс, его душенька, его милочка, что же ещё! Достаточно на вас взглянуть, разве вы похожи на мужчину? Поэтому-то я и нашла вас таким красивым!
И поскольку он смотрит теперь на меня, не двигаясь, холодным взглядом, я добавляю, улыбаясь ему прямо в лицо:
– Марсель, я и сейчас нахожу вас всё таким же красивым, поверьте мне. Разве похоже, что я желала бы доставить вам неприятности? Хоть я вас и поддразниваю, но я совсем не злая и на многие вещи умею смотреть спокойно и молча – и слушать так же. Я никогда не буду миленькой кузиной, за которой несчастный кузен считает себя обязанным ухаживать, как это изображается в романах. Подумайте-ка, – смеясь добавляю я, – ведь вы внук моей тёти, мой племянник, как принято считать в Бретани; Марсель, ведь это был бы настоящий инцест.
Мой «племянник» вторит моему смеху, но смеяться ему явно не слишком-то хочется.
– Дорогая моя Клодина, я и в самом деле думаю, что вы совсем не похожи на миленьких кузин из прекрасных романов. Но боюсь, что вы привезли из Монтиньи привычку к шуткам несколько… рискованным. Если бы кто-нибудь услышал этот наш разговор – бабушка, например… или ваш отец…
– Я только хотела отплатить вам той же монетой, – очень мягко говорю я. – Я полагала, что неудобно привлекать внимание родных к нашему разговору, когда вы с такой настойчивостью расспрашивали меня о Люс.
– От их внимания вы пострадали бы больше, чем я!
– Вы так думаете? Полагаю, что нет: все эти маленькие забавы, когда речь идёт о девочках, называют «играми пансионерок», но если дело касается семнадцатилетних мальчиков, то это считается чуть ли не болезнью…
Он резко взмахивает рукой.
– Вы слишком много читаете! У молодых девушек слишком развито воображение, чтобы правильно понимать то, что они читают, даже если они уроженки Монтиньи.
Похоже, я дала маху. Я совсем не этого добивалась.
– Я вас рассердила, Марсель? До чего же я неловкая! Ведь я всего-навсего хотела доказать вам, что я вовсе не глупая индюшка и могу понять… как бы лучше выразиться? Оценить некоторые вещи… Послушайте, Марсель, не станете же вы требовать, чтобы я смотрела на вас как на неуклюжего здоровенного лицеиста с огромными ногами, который в один прекрасный день станет превосходным унтером! Взгляните-ка на себя, ведь вы, благодарение Богу, почти так же красивы, как самая красивая из моих школьных подружек! Дайте же мне вашу руку…
Ох эта несостоявшаяся девочка! Он украдкой улыбался только на слишком восторженные комплименты. Протягивает мне свою холёную лапку, не выказывая никакого недовольства.
– О Клодина, злая Клодина, вернёмся побыстрее, пройдём через бабушкину спальню. Я больше не сержусь, просто несколько ошеломлён ещё. Дайте мне обо всём поразмыслить. Вы кажетесь мне совсем неплохим парнем…
Меня ничуть не трогает его ирония! Смотреть, как он дуется, а потом смотреть, как он улыбается, – одно наслаждение. Мне ничуть не жаль его приятеля с загнутыми ресницами, я желаю им обоим почаще спорить друг с другом.
С непринуждённым видом – о, совершенно непринуждённым! – мы продолжаем обход их владений. Какое счастье, что спальня тёти Кёр полностью соответствует (именно так!) облику своей хозяйки. Здесь собрана – или сюда сослана – мебель из её девичьей спаленки, как напоминание о той прекрасной поре. Кровать палисандрового дерева с лепным орнаментом и кресла, обитые красной камкой, удивительно похожие на трон Их Императорских Величеств, обитая штофом молитвенная скамеечка, ощетинившаяся дубовыми фигурками, бюро, несколько крикливая копия Буля, и множество консолей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48