Угрожала мне, что станет громко рыдать, чтобы досадить мне, и так достала меня, что наконец я, сидевшая на её кровати, взяла её к себе на колени. Она обвила руками мою шею, положила мне голову на плечо, потом показала на дортуар мальчиков, расположенный в глубине двора, как раз напротив наших окон: видно было, как они раздевались перед сном.
– Видно было, как они…
– Да, и они делали нам всякие знаки. Люс тихонько смеялась, уткнувшись мне в шею, и молотила пятками по моей ноге. Я сказала ей: «Вставай. Глянь-ка, сюда идёт Мадемуазель!» Но она внезапно накинулась на меня и начала страстно целовать…
– Страстно… – словно эхо повторяет Марсель, ладони его понемногу холодеют в моих руках.
– Ну, тут я вскочила и швырнула её на пол. Она тихонько стонала: «Злюка! Злюка! Бессердечная!»
– А потом?
– А потом я задала ей такую взбучку, что у неё остались синяки на руках и вся кожа на башке горела. Уж если я берусь кого колошматить, ему не поздоровится. Она это просто обожала. Закрывала лицо и позволяла бить себя, испуская при этом протяжные вздохи… (Вот и мосты, Марсель, мы подъезжаем.) Протяжные вздохи, совсем как вы сейчас.
– Клодина, – говорит он нежным, каким-то придушенным голосом, – больше вы мне ничего не расскажете? Я… я так люблю такие истории…
– Я это заметила. Только… вы ведь помните условия?
– Тише! Я знаю условия. Услуга за услугу…
Но, может, оттого, что слишком близко ко мне придвинулись его округлившиеся глаза, розовый пересохший рот, так трудно рассказывать о дружбе целомудренной, страстной и сердечной; я боюсь быть слишком краткой и неловкой…
– Берегитесь! Вы хотите солгать. Я умолкаю.
– Нет, нет, теперь вы должны будете мне рассказать… Мы приехали. Я выйду, позвоню.
Дверь открывается, он снова берёт мои ладони своими влажными пальцами, сжимает их слишком сильно и целует одну за другой.
– Передайте моё почтение дяде, Клодина. И низкий поклон Фаншетте. О неожиданно дарованная мне Клодина! Мог ли я подумать, что из Монтиньи явится ко мне эта радость?
Он сказал это с искренним чувством.
Дома за столом возбуждение мое несколько спадает, по мере того как я рассказываю папе, который меня не слушает, про то, как прошёл этот вечер и про моего кузена Дядюшку. Моя милочка Фаншетта обнюхивает, словно измеряет носом, подол моего платья, чтобы узнать, откуда я пришла. У неё кругленький красивый животик, она легко и весело носит его, и он нисколько не мешает ей прыгать за мотыльками, кружащимися вокруг лампы. Напрасно я твержу ей: «Фаншетта, нельзя так высоко задирать лапы, когда ты беременна», – она меня не слушает.
Когда мы едим честер, папа, явно озарённый Святым Духом, вдруг испускает громкий крик.
– Что случилось, папа? Новая улитка?
– Вспомнил, я знаю, кто он такой! Совсем у меня из головы вылетело; когда всю жизнь занимаешься серьёзными делами, подобные глупости легко забываются. Бедняжка Ида, Марсель, Рено, вот оно что! Тысяча чертей! Дочь Вильгельмины совсем молоденькой вышла замуж за этого Рено, да и он тоже был не старый… Думаю, она его здорово донимала. Представляешь себе, дочь Вильгельмины!.. И у неё был сын. Марсель. Частенько они расходились во взглядах на воспитание ребёнка. Такая маленькая пуританка, чувствительная и обидчивая. Она заявила: «Я возвращаюсь в дом своей матери». Он ответил: «Я найму вам фиакр». Вскоре после этого она умерла от какой-то скоротечной болезни. Вот и всё.
Поздно вечером, прежде чем лечь спать, пока Мели закрывала ставни, я говорю:
– Мели, у меня теперь есть дядя. Нет, я не то хочу сказать: у меня есть кузен и племянник, понимаешь?
– У тебя ещё и дури много есть, в такое-то время. А уж кошка-то! Как забрюхатела, только и норовит в ящик или комод забраться, всё там перемешать.
– Надо для нее приготовить корзинку. Это скоро произойдёт?
– Недели через две, не раньше.
– А я ведь не привезла ей корзинку с сеном.
– Дело мудрёное! Не думай об этом, куплю корзинку для собачки, с подушечкой.
– Она такую не захочет. Слишком эта для неё парижская.
– Вот ещё! А котяра с нижнего этажа для неё что – тоже слишком парижский?
Тётушка Вильгельмина явилась к нам повидать меня, но меня не было дома. Как рассказывает Мели, она беседовала с папой и, узнав, что я ушла одна, просто «стала не в себе» (уж ей, конечно, было хорошо известно, что в нашем квартале слоняются по улицам ученики Художественного училища).
Я вышла из дома потому, что мне захотелось увидеть листочки.
Увы! Зелёные листочки! Они тут рано появляются.
А там, у нас, в эту пору разве что кусты терновника, тянущиеся вдоль дороги, окутывает словно подвешенная на ветках зелёная пелена, сотканная из крохотных нежных листиков. В Люксембургском саду мне захотелось пожевать, как в Монтиньи, молодые побеги деревьев, но здесь они хрустят на зубах, оттого что покрыты угольной пылью. Никогда, никогда больше не буду я вдыхать влажный запах прелой листвы и заросших камышом прудов, втягивать в себя горьковатый ветер, пролетающий над лесом, где жгут уголь.
Там уже появились первые фиалки, я словно вижу их! Цветочный бордюр у самой стены сада, той, что выходит на запад, весь расцвёл, весь усеян маленькими хилыми фиалками, некрасивыми, чахлыми, но от них идёт потрясающий аромат. Меня охватывает безмерная тоска! Эта чересчур тёплая и мягкая парижская весна делает меня просто-напросто несчастным зверьком, обречённым жить в зверинце. Примулы продаются здесь чуть ли не возами, и жёлтые маргаритки, и нарциссы. Но кипы маргариток, по привычке положенные мной на подоконник, развлекают разве что Фаншетту, которая, несмотря на свой тугой большой живот, всё такая же быстрая и проворная, она ловко ворошит их лапкой на манер столовой ложки. Душевное состояние у меня довольно скверное… К счастью, телесные силы крепнут; я частенько с удовольствием убеждаюсь в этом, сидя с поджатыми под себя ногами в тёплой воде в своей лохани. Моё тело становится упругим и гибким, длинным, отнюдь не полным, но достаточно мускулистым, чтобы не выглядеть слишком уж тощим.
Потренируемся в гибкости, хотя кругом нет больше деревьев, по которым я могла бы лазать. Займёмся эквилибристикой в лоханке; стоя на правой ноге, мне надо как можно больше откинуться назад, левую ногу поднять повыше, балансируя правой рукой, чтобы сохранить равновесие, а левую ладонь заложить за затылок. Кажется, ничего особенного, но попробуйте сами. Уф! Всё рушится. Но поскольку я не изволила вытереться, от моего зада на полу остаётся мокрый кружок. (Сидя на кровати, Фаншетта смотрит на меня с холодным презрением из-за моей неловкости и необъяснимой страсти торчать в воде.) Но я добиваюсь успеха в других упражнениях: ступнями по очереди касаюсь затылка или, выгибаясь, делаю мостик, так что голова оказывается на уровне икр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Видно было, как они…
– Да, и они делали нам всякие знаки. Люс тихонько смеялась, уткнувшись мне в шею, и молотила пятками по моей ноге. Я сказала ей: «Вставай. Глянь-ка, сюда идёт Мадемуазель!» Но она внезапно накинулась на меня и начала страстно целовать…
– Страстно… – словно эхо повторяет Марсель, ладони его понемногу холодеют в моих руках.
– Ну, тут я вскочила и швырнула её на пол. Она тихонько стонала: «Злюка! Злюка! Бессердечная!»
– А потом?
– А потом я задала ей такую взбучку, что у неё остались синяки на руках и вся кожа на башке горела. Уж если я берусь кого колошматить, ему не поздоровится. Она это просто обожала. Закрывала лицо и позволяла бить себя, испуская при этом протяжные вздохи… (Вот и мосты, Марсель, мы подъезжаем.) Протяжные вздохи, совсем как вы сейчас.
– Клодина, – говорит он нежным, каким-то придушенным голосом, – больше вы мне ничего не расскажете? Я… я так люблю такие истории…
– Я это заметила. Только… вы ведь помните условия?
– Тише! Я знаю условия. Услуга за услугу…
Но, может, оттого, что слишком близко ко мне придвинулись его округлившиеся глаза, розовый пересохший рот, так трудно рассказывать о дружбе целомудренной, страстной и сердечной; я боюсь быть слишком краткой и неловкой…
– Берегитесь! Вы хотите солгать. Я умолкаю.
– Нет, нет, теперь вы должны будете мне рассказать… Мы приехали. Я выйду, позвоню.
Дверь открывается, он снова берёт мои ладони своими влажными пальцами, сжимает их слишком сильно и целует одну за другой.
– Передайте моё почтение дяде, Клодина. И низкий поклон Фаншетте. О неожиданно дарованная мне Клодина! Мог ли я подумать, что из Монтиньи явится ко мне эта радость?
Он сказал это с искренним чувством.
Дома за столом возбуждение мое несколько спадает, по мере того как я рассказываю папе, который меня не слушает, про то, как прошёл этот вечер и про моего кузена Дядюшку. Моя милочка Фаншетта обнюхивает, словно измеряет носом, подол моего платья, чтобы узнать, откуда я пришла. У неё кругленький красивый животик, она легко и весело носит его, и он нисколько не мешает ей прыгать за мотыльками, кружащимися вокруг лампы. Напрасно я твержу ей: «Фаншетта, нельзя так высоко задирать лапы, когда ты беременна», – она меня не слушает.
Когда мы едим честер, папа, явно озарённый Святым Духом, вдруг испускает громкий крик.
– Что случилось, папа? Новая улитка?
– Вспомнил, я знаю, кто он такой! Совсем у меня из головы вылетело; когда всю жизнь занимаешься серьёзными делами, подобные глупости легко забываются. Бедняжка Ида, Марсель, Рено, вот оно что! Тысяча чертей! Дочь Вильгельмины совсем молоденькой вышла замуж за этого Рено, да и он тоже был не старый… Думаю, она его здорово донимала. Представляешь себе, дочь Вильгельмины!.. И у неё был сын. Марсель. Частенько они расходились во взглядах на воспитание ребёнка. Такая маленькая пуританка, чувствительная и обидчивая. Она заявила: «Я возвращаюсь в дом своей матери». Он ответил: «Я найму вам фиакр». Вскоре после этого она умерла от какой-то скоротечной болезни. Вот и всё.
Поздно вечером, прежде чем лечь спать, пока Мели закрывала ставни, я говорю:
– Мели, у меня теперь есть дядя. Нет, я не то хочу сказать: у меня есть кузен и племянник, понимаешь?
– У тебя ещё и дури много есть, в такое-то время. А уж кошка-то! Как забрюхатела, только и норовит в ящик или комод забраться, всё там перемешать.
– Надо для нее приготовить корзинку. Это скоро произойдёт?
– Недели через две, не раньше.
– А я ведь не привезла ей корзинку с сеном.
– Дело мудрёное! Не думай об этом, куплю корзинку для собачки, с подушечкой.
– Она такую не захочет. Слишком эта для неё парижская.
– Вот ещё! А котяра с нижнего этажа для неё что – тоже слишком парижский?
Тётушка Вильгельмина явилась к нам повидать меня, но меня не было дома. Как рассказывает Мели, она беседовала с папой и, узнав, что я ушла одна, просто «стала не в себе» (уж ей, конечно, было хорошо известно, что в нашем квартале слоняются по улицам ученики Художественного училища).
Я вышла из дома потому, что мне захотелось увидеть листочки.
Увы! Зелёные листочки! Они тут рано появляются.
А там, у нас, в эту пору разве что кусты терновника, тянущиеся вдоль дороги, окутывает словно подвешенная на ветках зелёная пелена, сотканная из крохотных нежных листиков. В Люксембургском саду мне захотелось пожевать, как в Монтиньи, молодые побеги деревьев, но здесь они хрустят на зубах, оттого что покрыты угольной пылью. Никогда, никогда больше не буду я вдыхать влажный запах прелой листвы и заросших камышом прудов, втягивать в себя горьковатый ветер, пролетающий над лесом, где жгут уголь.
Там уже появились первые фиалки, я словно вижу их! Цветочный бордюр у самой стены сада, той, что выходит на запад, весь расцвёл, весь усеян маленькими хилыми фиалками, некрасивыми, чахлыми, но от них идёт потрясающий аромат. Меня охватывает безмерная тоска! Эта чересчур тёплая и мягкая парижская весна делает меня просто-напросто несчастным зверьком, обречённым жить в зверинце. Примулы продаются здесь чуть ли не возами, и жёлтые маргаритки, и нарциссы. Но кипы маргариток, по привычке положенные мной на подоконник, развлекают разве что Фаншетту, которая, несмотря на свой тугой большой живот, всё такая же быстрая и проворная, она ловко ворошит их лапкой на манер столовой ложки. Душевное состояние у меня довольно скверное… К счастью, телесные силы крепнут; я частенько с удовольствием убеждаюсь в этом, сидя с поджатыми под себя ногами в тёплой воде в своей лохани. Моё тело становится упругим и гибким, длинным, отнюдь не полным, но достаточно мускулистым, чтобы не выглядеть слишком уж тощим.
Потренируемся в гибкости, хотя кругом нет больше деревьев, по которым я могла бы лазать. Займёмся эквилибристикой в лоханке; стоя на правой ноге, мне надо как можно больше откинуться назад, левую ногу поднять повыше, балансируя правой рукой, чтобы сохранить равновесие, а левую ладонь заложить за затылок. Кажется, ничего особенного, но попробуйте сами. Уф! Всё рушится. Но поскольку я не изволила вытереться, от моего зада на полу остаётся мокрый кружок. (Сидя на кровати, Фаншетта смотрит на меня с холодным презрением из-за моей неловкости и необъяснимой страсти торчать в воде.) Но я добиваюсь успеха в других упражнениях: ступнями по очереди касаюсь затылка или, выгибаясь, делаю мостик, так что голова оказывается на уровне икр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48