Не то твоя кузина опять скажет, что ты ей кровь портишь. А я пошел к хозяину ювелирного магазина.
Оливье все же взял деньги. Он долго смотрел на старика из-под нависших на лоб белокурых прядей, потом спросил:
— Ты сердишься на меня, Бугра?
Тот попробовал улыбнуться и поспешно ответил:
— Да нет же, ты тут совсем ни при чем. На меня иногда накатывает, но ничего, проходит. Давай, дуй!
Грустным возвращался на свою улицу Оливье. Что-то он сделал не так, это ясно, вроде того пожара в клетушке под лестницей, однако не столь очевидное. Он тщетно пытался понять, что же именно, и, вздыхая, разводил руками.
На улице Коленкур мальчику встретились воспитанники какого-то интерната, они шли парами, под присмотром учителя с бородкой. Ребята были одеты в серые брюки, черные пиджачки с золочеными пуговицами, форменные с кожаным козырьком фуражки. Для Оливье все мальчики в форме, которых он когда-либо встречал, были сиротами. Он посторонился, чтобы дать им пройти, и мысленно представил себе массовую гибель всех их родителей, какое-то поле боя, усыпанное мертвыми костями. А дети выглядели веселыми и упитанными. Проходя, они осматривали Оливье с головы до ног, и ему захотелось скорчить им рожицу. Но перед ним вдруг возник на мгновение образ Виржини, вышивающей крестиком изумрудные елочки, и он, опустив плечи, быстро пошел вперед.
Его кто-то окликнул. Это оказался товарищ по классу, тот, с кем он сидел за партой, звали его Деде, но прозвище у него было Бубуль, маленький добродушный толстяк, постоянно уплетающий яблочные пирожные, шоколадные батончики, пудинги и другие сладости, никого при этом не стесняясь. Его полдники, столь же обильные, как трапезы грузчиков, были известны всей школе. Всю жизнь он походил и будет походить на гиппопотама, как его отец, как его мать, как вся их семья; видимо, решили они, все дело в неправильном обмене веществ, а раз так, то уж пусть их лучше жалеют, чем завидуют. Когда над Бубулем насмехались, он отвечал глуповатой улыбкой и шлепал себя по животу, обезоруживающе поглядывая на всех своими добрыми водянистыми голубыми глазами. В сущности, Бубуль всем нравился.
— А ну-ка, Оливковое масло, глянь на это мороженое!
Бубуль держал в руке вафельный рожок с двумя отделениями, в которых два шарика мороженого еще подпирали третий. Бубуль лизал их по очереди — то ванильный, то клубничный, то кофейный — быстро, как кот, водя языком, закатывая глаза от наслаждения.
— Дашь попробовать? — спросил Оливье.
Бубуль щедро сунул в ладонь приятелю шарик клубничного мороженого. И оба они громко рассмеялись. Мороженое было холодным, и Оливье перебрасывал шарик с одной руки на другую, но, не теряя времени, слизывал то, что успело подтаять. Ребята шалили, прыгали. Оливье высовывал язык, чтоб показать, какой он стал красный, и, гримасничая, облизывал свои липкие руки.
Когда весь рожок исчез в желудке Бубуля и Оливье с грехом пополам «отмыл» руки, мальчики завели более серьезный разговор.
Школьный год закапчивался. В ожидании предстоящих наград учитель Бибиш разрешил ребятам свободное чтение в классах. Это означало, что из ранца можно вынуть иллюстрированный журнальчик, обменяться с соседом таким привлекательным чтивом, как «Кри-кри », «Эпатан », «Ле бель имаж », «Ле пти иллюстре », «Бенжамен » или «Ле руа де бойскаут ». Все игрушки, конфискованные у школьников во время учебного года, были возвращены. Учитель доставал из ящиков множество отобранных в классе предметов: мячики для пинг-понга или тенниса, рогатки, револьверы, стреляющие пробками, круглые коробочки, которые от нажима на кнопки мычали или мяукали, разные свистки и волчки…
— А помнишь тот случай со стеклянными шариками? — прокудахтал Бубуль.
О да, Оливье помнил! В то утро, сразу же после переменки, он засунул в парту шерстяной носок, туго набитый стеклянными шариками и похожий от этого на гроздь винограда. Во время диктовки, когда учитель в полной тишине четко произносил слово за словом, носок вдруг лопнул и шарики покатились по всему классу, а ребята их еще подталкивали ногами. Ну и гам начался! А Бибиш вместо того, чтоб сказать Оливье, который сконфуженно ползал на четвереньках под партами: «Шатонеф, вы мне за это напишете сто строчек!» — сказал: «Шатонеф, вы напишете мне сто шариков !»
Весь класс взорвался от смеха. Учитель воскликнул; «Это случайная оговорка!» — а Оливье должен был объяснять в ста строчках, почему стыдно играть в шарики, когда учитель диктует текст из Альфонса Доде. Таков был поучительный урок литературы.
Бубуль спросил у Оливье:
— Ты придешь в октябре учиться? Я, понимаешь, остаюсь на второй год. Значит, мы опять будем вместе.
— Э… наверно. Думаю, что приду, — сказал, покраснев, Оливье.
А Бубуль, следуя какому-то смутному течению мыслей, а также желая проявить внимание к приятелю, вдруг спросил:
— Как устраиваются, когда теряют родителей?
— Я не знаю, — тихо сказал Оливье.
После этого Бубуль опять попросил Оливье высунуть язык, чтоб проверить, такой ли он еще красный, и ребята расстались.
*
Отблески лучей подсинивали окна на улице Лаба. Трава между камнями мостовой начинала желтеть. В мастерской предприятия Дардара виднелись рабочие в больших черных очках, они сваривали металл ацетиленовыми горелками. Вокруг них, как фейерверк, сверкали искорки, и казалось, что люди трудятся в адской жаре.
Оливье заметил приехавшего домой в краткосрочный отпуск внука мадам Папа, молодого человека с наголо обритой головой и потухшим взглядом. Внук был одет в мундир цвета хаки, чересчур широкие брюки и слишком короткую гимнастерку, перетянутую поношенным поясом. Ноги у него были в обмотках, на голове красовалась большая остроконечная пилотка, напоминавшая перевернутый ослиный колпак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Оливье все же взял деньги. Он долго смотрел на старика из-под нависших на лоб белокурых прядей, потом спросил:
— Ты сердишься на меня, Бугра?
Тот попробовал улыбнуться и поспешно ответил:
— Да нет же, ты тут совсем ни при чем. На меня иногда накатывает, но ничего, проходит. Давай, дуй!
Грустным возвращался на свою улицу Оливье. Что-то он сделал не так, это ясно, вроде того пожара в клетушке под лестницей, однако не столь очевидное. Он тщетно пытался понять, что же именно, и, вздыхая, разводил руками.
На улице Коленкур мальчику встретились воспитанники какого-то интерната, они шли парами, под присмотром учителя с бородкой. Ребята были одеты в серые брюки, черные пиджачки с золочеными пуговицами, форменные с кожаным козырьком фуражки. Для Оливье все мальчики в форме, которых он когда-либо встречал, были сиротами. Он посторонился, чтобы дать им пройти, и мысленно представил себе массовую гибель всех их родителей, какое-то поле боя, усыпанное мертвыми костями. А дети выглядели веселыми и упитанными. Проходя, они осматривали Оливье с головы до ног, и ему захотелось скорчить им рожицу. Но перед ним вдруг возник на мгновение образ Виржини, вышивающей крестиком изумрудные елочки, и он, опустив плечи, быстро пошел вперед.
Его кто-то окликнул. Это оказался товарищ по классу, тот, с кем он сидел за партой, звали его Деде, но прозвище у него было Бубуль, маленький добродушный толстяк, постоянно уплетающий яблочные пирожные, шоколадные батончики, пудинги и другие сладости, никого при этом не стесняясь. Его полдники, столь же обильные, как трапезы грузчиков, были известны всей школе. Всю жизнь он походил и будет походить на гиппопотама, как его отец, как его мать, как вся их семья; видимо, решили они, все дело в неправильном обмене веществ, а раз так, то уж пусть их лучше жалеют, чем завидуют. Когда над Бубулем насмехались, он отвечал глуповатой улыбкой и шлепал себя по животу, обезоруживающе поглядывая на всех своими добрыми водянистыми голубыми глазами. В сущности, Бубуль всем нравился.
— А ну-ка, Оливковое масло, глянь на это мороженое!
Бубуль держал в руке вафельный рожок с двумя отделениями, в которых два шарика мороженого еще подпирали третий. Бубуль лизал их по очереди — то ванильный, то клубничный, то кофейный — быстро, как кот, водя языком, закатывая глаза от наслаждения.
— Дашь попробовать? — спросил Оливье.
Бубуль щедро сунул в ладонь приятелю шарик клубничного мороженого. И оба они громко рассмеялись. Мороженое было холодным, и Оливье перебрасывал шарик с одной руки на другую, но, не теряя времени, слизывал то, что успело подтаять. Ребята шалили, прыгали. Оливье высовывал язык, чтоб показать, какой он стал красный, и, гримасничая, облизывал свои липкие руки.
Когда весь рожок исчез в желудке Бубуля и Оливье с грехом пополам «отмыл» руки, мальчики завели более серьезный разговор.
Школьный год закапчивался. В ожидании предстоящих наград учитель Бибиш разрешил ребятам свободное чтение в классах. Это означало, что из ранца можно вынуть иллюстрированный журнальчик, обменяться с соседом таким привлекательным чтивом, как «Кри-кри », «Эпатан », «Ле бель имаж », «Ле пти иллюстре », «Бенжамен » или «Ле руа де бойскаут ». Все игрушки, конфискованные у школьников во время учебного года, были возвращены. Учитель доставал из ящиков множество отобранных в классе предметов: мячики для пинг-понга или тенниса, рогатки, револьверы, стреляющие пробками, круглые коробочки, которые от нажима на кнопки мычали или мяукали, разные свистки и волчки…
— А помнишь тот случай со стеклянными шариками? — прокудахтал Бубуль.
О да, Оливье помнил! В то утро, сразу же после переменки, он засунул в парту шерстяной носок, туго набитый стеклянными шариками и похожий от этого на гроздь винограда. Во время диктовки, когда учитель в полной тишине четко произносил слово за словом, носок вдруг лопнул и шарики покатились по всему классу, а ребята их еще подталкивали ногами. Ну и гам начался! А Бибиш вместо того, чтоб сказать Оливье, который сконфуженно ползал на четвереньках под партами: «Шатонеф, вы мне за это напишете сто строчек!» — сказал: «Шатонеф, вы напишете мне сто шариков !»
Весь класс взорвался от смеха. Учитель воскликнул; «Это случайная оговорка!» — а Оливье должен был объяснять в ста строчках, почему стыдно играть в шарики, когда учитель диктует текст из Альфонса Доде. Таков был поучительный урок литературы.
Бубуль спросил у Оливье:
— Ты придешь в октябре учиться? Я, понимаешь, остаюсь на второй год. Значит, мы опять будем вместе.
— Э… наверно. Думаю, что приду, — сказал, покраснев, Оливье.
А Бубуль, следуя какому-то смутному течению мыслей, а также желая проявить внимание к приятелю, вдруг спросил:
— Как устраиваются, когда теряют родителей?
— Я не знаю, — тихо сказал Оливье.
После этого Бубуль опять попросил Оливье высунуть язык, чтоб проверить, такой ли он еще красный, и ребята расстались.
*
Отблески лучей подсинивали окна на улице Лаба. Трава между камнями мостовой начинала желтеть. В мастерской предприятия Дардара виднелись рабочие в больших черных очках, они сваривали металл ацетиленовыми горелками. Вокруг них, как фейерверк, сверкали искорки, и казалось, что люди трудятся в адской жаре.
Оливье заметил приехавшего домой в краткосрочный отпуск внука мадам Папа, молодого человека с наголо обритой головой и потухшим взглядом. Внук был одет в мундир цвета хаки, чересчур широкие брюки и слишком короткую гимнастерку, перетянутую поношенным поясом. Ноги у него были в обмотках, на голове красовалась большая остроконечная пилотка, напоминавшая перевернутый ослиный колпак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91