На Астапова это подействовало как пощечина, так что он едва не выпустил Крупскую.
Она заговорила от лица своего мужа.
— Мнение Партии на этот счет недвусмысленно: мы не собираемся заменять одно суеверие другим.
Вмешался Воробьев, давая понять, что его это оскорбило:
— Разумеется нет, товарищ Крупская. Мои методы абсолютно научны.
Сталин отмахнулся:
— Сейчас, когда мы у власти, нам надо думать, как защитить себя от внешних и внутренних врагов. Нам не удастся это сделать, если Ильич будет гнить в земле.
Раздался шум, грубый, нечеловеческий — прямой, бессловесный протест. С лица Ильича исчезла застывшая гримаса. Он был в полном сознании и прекрасно понимал роль каждого из заговорщиков, но Астапов, который предал его жену и грубо обошелся с ней, получил полную дозу сокрушительного презрения. Астапов не мог отвести взгляд. С вождем страны Советов произошла очередная перемена: он затрясся и начал хватать ртом воздух. Воробьев взял его запястье.
— Первая стадия пройдена. Профессор Кожевников, увеличьте подачу до четырех кубиков.
Кожевников, стоявший у регулятора, не в силах был пошевелиться.
— Вы его убиваете! — закричала Крупская. — Убийцы! Предатели рабочего класса! Помогите, ради Бога, кто-нибудь, помогите!
Сталин оттолкнул Кожевникова и сам повернул регулятор. Ильич еще раз нечленораздельно хрюкнул. Сталин тоже что-то невнятно бормотнул в ответ. Никто никогда не узнал, что сказали друг другу эти двое: и вообще ни Партия, ни народ никогда не узнали, что Сталин присутствовал при кончине Ильича. Этот факт будет так глубоко засекречен, что Астапов скоро начнет бояться за себя. Это воспоминание, спрятанное глубоко в тканях его тела, словно опухоль, в конце концов погубит его, как и Воробьева, Крупскую, Кожевникова и двух сиделок. В будущем, после поражения правых и левых уклонистов, падения и изгнания Троцкого, начала культа личности, чисток — всему этому Астапов будет до последней минуты незримо содействовать — он начнет воображать, что двое мужчин действительно обменялись словами. Тогда Астапов, уже полубезумный от голода и холода, с ногами, обмотанными тряпками, отдохнет полсекунды, прежде чем опять поднять кирку, даже словно бы задремлет, и ему приснится, что последнее слово Ильича было: «Иуда». А потом ему приснится, что Сталин нежно ответил: «Нет, я Петр».
Теперь Ильич корчился в постели, на мгновение оправившись от паралича. Одеяло поерзало и съехало. Открылась голая безволосая нога в пролежнях. Простыня была запачкана. Ильич дрожал. Стон поднялся откуда-то из глубин его тела, но насильственно прервался. Глаза все время были открыты.
— Вторая стадия пройдена, — пробормотал Воробьев. Крупская прекратила бороться с Астаповым. Она отодвинулась. Оба взмокли. Она подавила рыдание. Астапов посмотрел на Сталина, ожидая указаний. Сталин был мрачен — уже надел личину скорби. Воробьев сказал:
— Ильич умер. Сейчас ровно шесть часов пятьдесят минут вечера, двадцать первое января тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Начинается следующая стадия процедуры.
Семнадцать
Еще один раскат грома, последний, и действительно это не больнее, чем раньше, но все же — сукины дети! Интересно было бы знать, как Сталин умудрился это провернуть. А юнец из Наркомпроса каким-то образом оказался замешан в дело с самого начала. И они с ним еще не закончили, нет, отнюдь. Сердце остановилось, и профессор, приспособив к капельнице ручной насос, закачивает консервирующий раствор в одну руку, выкачивая кровь через другую. Надежду уводят — она почти безумна от гнева и горя. Она так никогда и не оправится по-настоящему. Пока его раздевают, глаза все время открываются. Они тщательно массируют тело, берут анализы из вен и кладут его в ванну. Ванна заполнена зеленым раствором из профессорских банок. Пахнет странно, вроде бы грибами и жидкостью для выделки тканей. С помощью молодого человека, который всегда под рукой, нетвердо ступая, с бескровным лицом, смешно, врачи трудятся над ним всю ночь, делая инъекции консерванта в лицо и конечности. Они не пользуются никакими румянами. Сталин витает на заднем плане, видимо, решая какие-то вопросы по телефону из гостиной. Прибывает почти весь ЦК. Некоторые ревут, как бабы. Утром из окрестных деревень являются сотни крестьян, преклоняют колени и молятся у тела. Ты пострадал за наши грехи, шепчет кто-то. Его кладут в гроб и выносят в гостиную, на верху лестницы головокружительный момент — товарищ Зиновьев чуть не споткнулся. Гроб осторожно закрывают стеклянной крышкой. Торжественная процессия целый час несет его на станцию. Он едет в Москву очень медленно, на промежуточных станциях и вдоль путей толпятся крестьяне, бывшие соратники открыто дивятся на такое излияние скорби. В столице войска выстроены вдоль улиц. Его приносят в Дом Союзов и ставят гроб в Колонном зале, где пол усыпан пальмовыми ветвями. Стоят жуткие холода, но сотни тысяч людей с непокрытыми головами ждут на улице, чтобы с ним попрощаться. В зале его ноздри щекочет запах лилий, и траурный марш Шопена играется столько раз подряд, что он сам почти тронут. Солдаты и большевики плачут, не скрывая слез. Многие теряют контроль над собой от горя, их выносят. Женщины причитают. Поток скорбящих не иссякает, почетный караул меняется каждые пять минут. Речи довольно непримечательны, многие отклоняются от темы, им недостает либо идеологической чистоты, либо убедительных аргументов. Ему страшно хочется ответить, он уже видит смертельно опасные уклонения от линии Партии, несколько резких слов наставили бы их на путь истинный, слова поднимаются к его бледным, потрескавшимся губам и замирают. Речь Сталина — с точки зрения теории — хуже всех, эмоциональна, банальна, религиозна по форме, и Сталин то и дело взывает к его памяти: Клянемся, товарищ, укреплять всеми силами… Клянемся, товарищ, что будем хранить как зеницу ока… Клянемся, товарищ, что не пощадим своей жизни, и т. д., и т. п. Что это Сталин задумал? Он слышит, как толпа вторит нараспев: Клянемся… Похороны состоятся на следующий день, самый холодный день в году, так холодно, что музыканты, чтобы губы не примерзали к мундштукам, смачивают их водкой. Ха-ха, Сталин здорово подосрал Троцкому, назвал ему неправильную дату, и тот не попал на похороны. Надутый Троцкий остался сидеть где-то на Кавказе, с ним покончено. Его приносят на Красную площадь, где наскоро воздвигли деревянный помост. Члены ЦК устраивают свару, кому где стоять, и едва не забывают оставить место Надежде. Одна идиотская речь, затем «Интернационал», и шесть часов мимо помоста идут колонны рабочих. Он чувствует присутствие кишащей, рыдающей, пораженной горем толпы, но процессия странно молчалива — так холодно, что люди не могут говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Она заговорила от лица своего мужа.
— Мнение Партии на этот счет недвусмысленно: мы не собираемся заменять одно суеверие другим.
Вмешался Воробьев, давая понять, что его это оскорбило:
— Разумеется нет, товарищ Крупская. Мои методы абсолютно научны.
Сталин отмахнулся:
— Сейчас, когда мы у власти, нам надо думать, как защитить себя от внешних и внутренних врагов. Нам не удастся это сделать, если Ильич будет гнить в земле.
Раздался шум, грубый, нечеловеческий — прямой, бессловесный протест. С лица Ильича исчезла застывшая гримаса. Он был в полном сознании и прекрасно понимал роль каждого из заговорщиков, но Астапов, который предал его жену и грубо обошелся с ней, получил полную дозу сокрушительного презрения. Астапов не мог отвести взгляд. С вождем страны Советов произошла очередная перемена: он затрясся и начал хватать ртом воздух. Воробьев взял его запястье.
— Первая стадия пройдена. Профессор Кожевников, увеличьте подачу до четырех кубиков.
Кожевников, стоявший у регулятора, не в силах был пошевелиться.
— Вы его убиваете! — закричала Крупская. — Убийцы! Предатели рабочего класса! Помогите, ради Бога, кто-нибудь, помогите!
Сталин оттолкнул Кожевникова и сам повернул регулятор. Ильич еще раз нечленораздельно хрюкнул. Сталин тоже что-то невнятно бормотнул в ответ. Никто никогда не узнал, что сказали друг другу эти двое: и вообще ни Партия, ни народ никогда не узнали, что Сталин присутствовал при кончине Ильича. Этот факт будет так глубоко засекречен, что Астапов скоро начнет бояться за себя. Это воспоминание, спрятанное глубоко в тканях его тела, словно опухоль, в конце концов погубит его, как и Воробьева, Крупскую, Кожевникова и двух сиделок. В будущем, после поражения правых и левых уклонистов, падения и изгнания Троцкого, начала культа личности, чисток — всему этому Астапов будет до последней минуты незримо содействовать — он начнет воображать, что двое мужчин действительно обменялись словами. Тогда Астапов, уже полубезумный от голода и холода, с ногами, обмотанными тряпками, отдохнет полсекунды, прежде чем опять поднять кирку, даже словно бы задремлет, и ему приснится, что последнее слово Ильича было: «Иуда». А потом ему приснится, что Сталин нежно ответил: «Нет, я Петр».
Теперь Ильич корчился в постели, на мгновение оправившись от паралича. Одеяло поерзало и съехало. Открылась голая безволосая нога в пролежнях. Простыня была запачкана. Ильич дрожал. Стон поднялся откуда-то из глубин его тела, но насильственно прервался. Глаза все время были открыты.
— Вторая стадия пройдена, — пробормотал Воробьев. Крупская прекратила бороться с Астаповым. Она отодвинулась. Оба взмокли. Она подавила рыдание. Астапов посмотрел на Сталина, ожидая указаний. Сталин был мрачен — уже надел личину скорби. Воробьев сказал:
— Ильич умер. Сейчас ровно шесть часов пятьдесят минут вечера, двадцать первое января тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Начинается следующая стадия процедуры.
Семнадцать
Еще один раскат грома, последний, и действительно это не больнее, чем раньше, но все же — сукины дети! Интересно было бы знать, как Сталин умудрился это провернуть. А юнец из Наркомпроса каким-то образом оказался замешан в дело с самого начала. И они с ним еще не закончили, нет, отнюдь. Сердце остановилось, и профессор, приспособив к капельнице ручной насос, закачивает консервирующий раствор в одну руку, выкачивая кровь через другую. Надежду уводят — она почти безумна от гнева и горя. Она так никогда и не оправится по-настоящему. Пока его раздевают, глаза все время открываются. Они тщательно массируют тело, берут анализы из вен и кладут его в ванну. Ванна заполнена зеленым раствором из профессорских банок. Пахнет странно, вроде бы грибами и жидкостью для выделки тканей. С помощью молодого человека, который всегда под рукой, нетвердо ступая, с бескровным лицом, смешно, врачи трудятся над ним всю ночь, делая инъекции консерванта в лицо и конечности. Они не пользуются никакими румянами. Сталин витает на заднем плане, видимо, решая какие-то вопросы по телефону из гостиной. Прибывает почти весь ЦК. Некоторые ревут, как бабы. Утром из окрестных деревень являются сотни крестьян, преклоняют колени и молятся у тела. Ты пострадал за наши грехи, шепчет кто-то. Его кладут в гроб и выносят в гостиную, на верху лестницы головокружительный момент — товарищ Зиновьев чуть не споткнулся. Гроб осторожно закрывают стеклянной крышкой. Торжественная процессия целый час несет его на станцию. Он едет в Москву очень медленно, на промежуточных станциях и вдоль путей толпятся крестьяне, бывшие соратники открыто дивятся на такое излияние скорби. В столице войска выстроены вдоль улиц. Его приносят в Дом Союзов и ставят гроб в Колонном зале, где пол усыпан пальмовыми ветвями. Стоят жуткие холода, но сотни тысяч людей с непокрытыми головами ждут на улице, чтобы с ним попрощаться. В зале его ноздри щекочет запах лилий, и траурный марш Шопена играется столько раз подряд, что он сам почти тронут. Солдаты и большевики плачут, не скрывая слез. Многие теряют контроль над собой от горя, их выносят. Женщины причитают. Поток скорбящих не иссякает, почетный караул меняется каждые пять минут. Речи довольно непримечательны, многие отклоняются от темы, им недостает либо идеологической чистоты, либо убедительных аргументов. Ему страшно хочется ответить, он уже видит смертельно опасные уклонения от линии Партии, несколько резких слов наставили бы их на путь истинный, слова поднимаются к его бледным, потрескавшимся губам и замирают. Речь Сталина — с точки зрения теории — хуже всех, эмоциональна, банальна, религиозна по форме, и Сталин то и дело взывает к его памяти: Клянемся, товарищ, укреплять всеми силами… Клянемся, товарищ, что будем хранить как зеницу ока… Клянемся, товарищ, что не пощадим своей жизни, и т. д., и т. п. Что это Сталин задумал? Он слышит, как толпа вторит нараспев: Клянемся… Похороны состоятся на следующий день, самый холодный день в году, так холодно, что музыканты, чтобы губы не примерзали к мундштукам, смачивают их водкой. Ха-ха, Сталин здорово подосрал Троцкому, назвал ему неправильную дату, и тот не попал на похороны. Надутый Троцкий остался сидеть где-то на Кавказе, с ним покончено. Его приносят на Красную площадь, где наскоро воздвигли деревянный помост. Члены ЦК устраивают свару, кому где стоять, и едва не забывают оставить место Надежде. Одна идиотская речь, затем «Интернационал», и шесть часов мимо помоста идут колонны рабочих. Он чувствует присутствие кишащей, рыдающей, пораженной горем толпы, но процессия странно молчалива — так холодно, что люди не могут говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68