Астапов, не желая показаться нерешительным или боязливым, решил не звать обитателей. Знаком велел Никитину отойти назад. Подогнал коня к двери и положил руку на занозистые доски. Затем сильно толкнул дверь, и она бесшумно отворилась, а за ней открылся пустынный пыльный двор. Несколько телег аккуратно стояли рядком под стрехой, с внутренней стороны стены. Красноармейцы осторожно пересекли двор, пустив лошадей в обход, по дуге. Астапов остановился и подождал с минуту. Он прислушался к ветерку. Ни за что не скажешь, что в стране идет война.
— На колокольне стрелок, — пробормотал Никитин, глядя в сторону. — Смотрит в щель между камнями.
Астапов спешился. Никитин сделал то же, неубедительно подражая астаповской беспечности, и они привязали коней у входа в церковь посреди двора. Астапов, прежде чем войти, отряхнул штаны и снял фуражку; Никитин последовал его примеру. Никитин наблюдал за москвичом со дня его приезда. Уже года два газеты и листовки трубили о создании нового, советского человека. Из всех, кого знал Никитин, Астапов был самым выдающимся представителем породы новых советских людей.
— Осторожно, — сказал Астапов.
Входя в церковь, всегда на мгновение оказываешься в ослепительной тьме, сколько бы свечей ни горело внутри — вот и сейчас тоже. Несколько секунд Астапов не видел вообще ничего, даже пламени свечей. Он замер у двери, чтобы не споткнуться, и Никитин налетел на него, несмотря на предупреждение. Астапову всегда бывало не по себе при входе в церковь. Пройдя через церковную дверь, оказываешься в другом мире, где слава выражается не светом, но манипуляциями с темнотой. Здешняя тайна — в невидимом. Даже если ты споткнулся и упал — все в руце Божией.
Но Астапов терпеливо ждал, пока проявится интерьер церкви: это было частью общего замысла. Картина откроется, только не сразу, а через несколько минут нетерпеливого ожидания. От запаха ладана у Астапова защекотало в носу; он определил, что ладан жгли совсем недавно, и это подтвердилось, когда он наконец прозрел и увидел, что в часовне горит несколько десятков свечей. Их самих он пока не видел — только огоньки сияли, как раскиданные звезды в особенно удаленном и пустом уголке вселенной. Несколько лет спустя Астапов внесет предложение, чтобы во всех кинотеатрах страны перед началом фильма воцарялась темнота.
Астапов сделал еще шаг внутрь церкви, которая была больше и претенциознее, чем та, которую уничтожили в Каменке. Воздух в помещении был неподвижен, утяжелен сладким восковым запахом ладана, хранящим тайну теперь, когда темнота ушла. Теперь Астапов видел и горящие свечи. Их тонкие стерженьки еще не укоротились. Он неуверенно сделал несколько шагов к иконостасу, от которого пока виднелось лишь несколько бликов.
Никитин тоже обратил внимание на длину свеч. Он прикусил губу. За исключением этого не было заметно, что его пугает глубокая темнота, или что ему не по себе. В руке у него был револьвер. Астапов сообразил, что не дал явного приказа идти безоружным.
На стене, ведущей к иконостасу, висела картина, деталей которой пока нельзя было разобрать. В середине был крупным планом изображен бородатый мужчина в белых одеждах, расшитых черными крестами. Правая рука в широком рукаве была вытянута вперед, два пальца выставлены, а в левой руке он держал большой прямоугольный предмет — очевидно, книгу, очевидно, Евангелие. Голову окружал темно-синий нимб, и все это было нарисовано на однообразном сером фоне. Но больше всего Астапова заинтересовали края картины — по периметру тянулся ряд прямоугольников, в которых было нарисовано гораздо больше всякого: коленопреклоненные мужчины, покоящиеся на ложах женщины, неоседланные лошади и украшенные нимбами младенцы, передаваемые от одного человека с нимбом другому. Это был какой-то связный сюжет. Астапов всегда и во всем искал сюжет.
— Святой Святослав Грязский в житии, — прошептал хриплый голос неизвестно откуда. Голос был настолько похож на женский, что Астапову на секунду показалось, будто он принадлежит Елене.
Астапов повернулся в ту сторону, откуда шел голос, но не смог разглядеть говорящего. Никитин, у которого, очевидно, глаза были острее, наставил на пришельца револьвер.
— Спокойно, — приказал Астапов. Кто знает, может, в темноте притаились десятки вооруженных людей.
— Икона приписывается школе Дионисия, — сказал человек; интонациями он напоминал плохо настроенную скрипку. — Начало шестнадцатого века. По правде сказать, в монастыре считают, что она написана самим Дионисием, но официального подтверждения этому нет.
Астапов сказал темноте:
— Моя фамилия — Астапов, я прикомандирован ко второму кавполку четвертой дивизии отделом агитпропа народного комиссариата просвещения.
— В таком случае, может быть, вы способны определить авторство иконы.
Астапов решил, что это шутка.
— Обратите внимание на удлиненность фигур, легкость мазков. Это Дионисий. Стиль имеет определенное сходство с изображением святого Димитрия в Ферапонтовом монастыре. — Старик — Астапов решил, что он старик, — хихикнул. — Я, конечно, дилетант в истории, и мне бы в голову не пришло читать лекцию гостю из… откуда, как вы сказали?
— Из комиссариата просвещения, — резко ответил Астапов. — Я пришел, чтобы обсудить проблемы, жизненно важные для всех обитателей Грязи.
— Просвещения, — повторил человек. Слово прозвучало странно — не то иронически, не то презрительно, и Астапов не мог понять, знает ли его собеседник, что у дверей монастыря стоит армия. Не сумасшедший ли попался, подумал Астапов. Но человек, сумасшедший или нет, продолжал: — Пожалуйста, обратите внимание на клейма, расположенные по периметру иконы. Из них вы узнаете все, что только можно, об истории почитания святого Святослава Грязского. Видите, вон там слева, Святослава постригают в монахи. Святослава рукополагают. Святослав видит во сне юную девушку из далекого края.
Картинки словно тянули Астапова к себе — в глазах у него прояснилось, и он понял, что они действительно очень хорошо нарисованы, не хуже фресок Ферапонтова монастыря. Школа Дионисия, возникшая через сто лет после Андрея Рублева и его звенигородских шедевров, изображала фигуры более человечными, более плотскими. Иконы в Грязи были оживленнее, цвета — теплее и ярче. Действующие лица в картинках по периметру были словно невесомы — казалось, что их ноги отрываются от земли. Астапов нахмурился. Точно так же, как в пору его путешествий с отцом, он был вынужден, не веря, поверить, хоть на миг, в присутствие незримого. В освященном пространстве этих стен завеса приподнимается, и человечеству является вочеловечившийся Бог. Астапов почувствовал, что его собственные ноги отрываются от земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68